"Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем".

***

Здесь совсем как у бабушки.

Ковер точно такой же - я помнил этот ковер, когда приезжал с Ирой в деревню. У бабушки не было телевизора. Поэтому когда она уходила доить корову, Ира убегала на свиданки с местными парнями, а дедушка был на дежурстве - я сидел на таком же ковре и читал детскую Библию. Мне нравилось. Интересно было написано. Откуда она была у бабушки - та так и не вспомнила.

Половицы так же скрипят. Сдается мне, раньше здесь был обычный дом - храмом его сделали после. Узенький, снаружи - от мирского жилища отличается лишь наличием креста над дверью. Занавески серые - как у меня на кухне. Воняет свечами и чем-то сладким. Ладаном, наверное. Башка от него разрывается.

Вчера после встречи с Данькой весь остаток дня я был как гашеный. До того мучился. Мучился, что ментам говорить. Где деньги брать. Как в суде себя вести. Как спасаться от сокамерников. Ника с Виталиком не было, да и не вынес бы я их присутствия. Нашел в интернете какой-то сериал, начал смотреть. Жрал, пил пиво, вкуривал ядреный дым пачками и безотрывно смотрел до самого утра. Глянул серий двадцать - так и не понял, о чем. Мысли были слишком далеко. Такое состояние у меня в последний раз было после смерти Кости.

Наутро глаза огнем горели. От бессилия и утомления спать лег, но поспал всего полчаса. Потом резко проснулся, сердце как бешеное о грудную клетку долбится. Показалось, менты идут. Пытался опять уснуть, успокаивал себя, что навряд ли они так быстро до Даньки доберутся - но сердцу на эти доводы было похуй.

Промучился до десяти утра. Услышал, как Ник спать идет, а Виталик уходит на пробежку.

И решился.

Было стыдно, конечно. Не дай бог Ник узнает. Или тем более Виталик. Но я... не знаю, куда мне податься и что говорить. Я слишком глубоко утонул в своем эфемерном поиске правды. Если сейчас не ухвачусь за чью-нибудь руку - меня затянет навсегда. Возможно, это "навсегда" уже наступило, но пока есть выходы - я буду в них тыкаться слепым котенком. Зато потом умру с чистой совестью.

- Вам нужна помощь?

Вздрогнув, я шарахаюсь назад и даже втягиваю голову в плечи. Господи, я не был готов к разговору со священником. Я, блять, даже не знал, как с ними правильно разговаривать. Надеялся просто походить, успокоиться, перемигнуться с какой-нибудь иконой. Говорят, на душе становится легче даже от того, что ты посетил церковь. Просто постоял внутри. Видимо, на это я и рассчитывал.

- Да, - неожиданно даже для себя я сипло выдыхаю. - Да, мне нужна помощь.

Священник кивает. Так по-доброму. У него золотая ряса (по неопытности я думал, что все священники всегда ходят только в черном). Сам он немногим старше меня. Или многим, борода путает. Хоть одно мое представление о батюшках совпало с реальностью.

Он, бегло оглядев меня, спрашивает:

- Вы первый раз? Не здесь, а вообще.

Так деликатно спрашивает. Слова цензурит, будто о сексе говорит. И где я уже успел выдать свою церковную девственность? 

- Первый, - киваю.

Улыбнувшись, святой отец протягивает мне ладонь. Растерявшись, я стою в ступоре пару секунд, а затем осторожно ее пожимаю. Священник вскидывает бровь, но решает смолчать. А я понимаю, что снова облажался.

- У вас здесь... не так много прихожан, - начинаю болтать, чтобы отец быстрее забыл мои проколы.

- Сегодня обычный день. Не церковный праздник. Люди приходят только на исповедь. А вы?..

- Да нет, я... просто смотрю.

- Право на стеснение вы имеете, - в его голосе просыпается укор, но не сильный - так любящие родители журят нашкодившего ребенка. - Однако сейчас, когда вы уже пришли...

- Я не знаю, зачем пришел. Подруга вас посоветовала. 

Тонкими пальцами он берет еще более тонкую свечу, заставив фитиль нырнуть в огонь. Глядя на икону, крестится. Трещит огонь, пахнет воском.

- Я... даже не уверен, что верую, - наконец признаюсь.

Священник вздыхает. Так и обратив взгляд на икону, снова улыбается:

- Я вам тайну открою. Здесь многие не веруют. Но всяко легче справляться с горем, когда ты не одинок. Когда вокруг тебя такие же подавленные люди. И вы все вместе надеетесь на милость Божью.

- Такие же подавленные? - болезненно усмехаюсь. - Мой жизненный пиздец вряд ли кто-то переплюнет. Ничего, что я это... матерюсь?

- Материтесь на здоровье. Маты - исконно русские слова, употребляемые во многих житиях.

- О. Хоть в чем-то я не грешник.

- Так у вас самое большое горе среди прихожан?

- Почти уверен.

- Вы хотите одну религиозную загадку?

- Нет.

- Я так и думал, поэтому загадаю. Приходят в храм двое мужчин. У одного умер любимый отец. У второго - любимая собака. Чья скорбь сильнее?

Я хочу было ответить. Даже раскрываю рот, но вдруг задумываюсь. Священник с любопытством на меня смотрит.

- Мудро, - наконец замечаю.

Он удовлетворенно кивает. Вновь обращается к свечам и говорит:

- Никогда не стоит мериться с другими скорбью и рассматривать ее в масштабах Вселенной. Горе следует рассматривать лишь в масштабах собственной души. А для каждой души своя скорбь будет самой болезненной.

- О чем скорбят другие?

- Я не разглашаю исповеди, увы, - его губы затрагивает печальная улыбка.

- Как врачебная тайна, да? Вы же типа... врачеватель душ?

- Как вам будет угодно, - он смеется. - А вообще я отец Алексий.

- Вениамин.

- Так что же, Вениамин? Так и не решитесь на исповедь? Или на вас нет грехов?

- Напротив. Их столько, что я до утра не управлюсь, - его выверенная манера речи со старорусскими словами постепенно стала передаваться и мне.

- Я никуда не спешу, - Алексий улыбается даже глазами. - Все равно сегодня никакого праздника. Иногда следует начать с самого маленького. Потихоньку осилите и большие.

- С самого маленького? - болезненно смеюсь и потираю сзади шею. - Если б они у меня были еще, маленькие. Ну, разве что...

Замолкаю.

Он вроде добр, да. Его искренность подкупает. Но ведь и Эмиль сначала был мягким и добрым. Только вот у Эмиля глаза всегда были пустыми и холодными, а у Алексия - улыбались даже тогда, когда сам он был серьезен.

Нервничая, тереблю в пальцах краешек футболки. Алексий не торопит, дает мне время решиться.

- Разве что я... - судорожно усмехаюсь. - Ну... как это по-вашему правильно называется? Мужеложец. 

Жду реакции, но ее не следует. 

Алексий лишь заканчивает со свечами, обращает взгляд ко мне и с тихим вздохом замечает:

- Хуже содомитов только те, кто осуждает содомитов.

- О как.

- Вас так сильно это беспокоит?

- Да как-то... не особо.

- Ну и живите себе в радость! Любите. Истинная любовь, к кому бы она ни была обращена, исцеляет душу.

- Вы уже второй, кто говорит мне это, - вспоминаю Анку. - Было б только, кого любить. А еще я двух человек убил. Но это так, к слову.

Не смотрю ему в глаза - боюсь высмотреть там лишнего. Вместо этого пялюсь на икону - так, словно жест этот должен меня защитить. Икона похожа на мою, с Лазарем. Только на этой дед держит книгу, а по бокам от него подпись: "Святой Николай Чудотворец".

- Работы у меня нет, - задумчиво продолжаю вещать самому себе. - Денег еле-еле на еду хватает. Друзей нет, семьи нет. Образования тоже нет. Отец, вон, болеет тяжело. Сестра переезжать собирается. Племянник умер. На хвост менты вот присели, мозги ебут. Иногда думаю, что в тюрьме лучше будет. Потом вспоминаю, что было, когда я в прошлом сидел. И такой: ни за что, лучше сдохнуть.

Мне даже кажется, что Святой Николай с иконы усмехается. Как-то... злорадно, что ли. Проморгавшись, отвожу от него взгляд и смотрю лучше на свечи. Они-то точно насмехаться не станут.

- Может, это наказание свыше? - пожимаю плечами, а сам даже не обращаю внимание на абсурдность слов. В стенах церкви поверишь во все. - За то, что я двух человек убил.

- Господь никогда никого не наказывает, - возражает Алексий, а голос его ни на грамм не становится строже. - Человека невозможно наставить на путь истинный, если посылать на его зло еще большее зло.

- То есть, вы... совсем не осуждаете? Так спокойно говорите. 

- Нет, не осуждаю. Если говорить человеку, что он плохой, он плохим и останется. Избивая ребенка за проступок, помни о том, что он лишь затаит обиду, но никак не захочет исправиться. Что бы вы ни совершили, Вениамин, вы здесь. А значит раскаиваетесь. 

- И че... достаточно раскаяться, чтобы тебе все грехи простили? Так просто?

- Здесь не полиция, а храм. Даже самый отъявленный грешник заслуживает прощения. Нужно всего лишь найти мужество это прощение попросить. Помните отца в притче о блудном сыне? 

- Это где сын пришел к нему, а отец его радостно принял и даже не осудил?

- И в отце сокрыт образ Господа. Он прощает и прощению учит нас. Тая злобу, вынашивая месть - мы только уродуем душу.

- Но только от этого мне что-то легче нихуя не стало. Что с жизнью дальше делать?

- Жить, - просто отвечает Алексий и снова улыбается одними глазами. - Если никто вам не протягивает руку помощи - протяните ее сами. Начните с работы. С нею появятся и деньги. С деньгами решатся ваши проблемы. Потом у вас найдется время и на любовь. Господь наблюдает за каждым, но Он не волшебник, который сможет решить все ваши проблемы после одной молитвы. Бездействуя, вы ничего не добьетесь.

- Спасибо, - мне даже не хочется с ним спорить. - Что выслушали. Мне нужно было выговориться и знать, что тебя, - криво улыбаюсь, - не назовут педиком.

- У меня нечасто бывают такие прихожане, как вы.

- В смысле убийцы?

- В смысле абсолютно неверующие и совершенно не имеющие понятия о правилах исповеди. Вы... - он чуть заметно принюхивается и морщится, - курите, так?

- А... да. Простите. Я знал, что перед церковью нельзя курить. Просто что-то как-то не подумал.

Алексий улыбается.

Наклоняется ко мне. И совсем тихо просит:

- Сигаретой не поделитесь? Свои не взял; понадеялся, что не потянет. Потянуло.

Поперхнувшись, смотрю на него огромными глазами.

Смущаюсь:

- Э... да, конечно. Держите.

Алексий незаметно ловит двумя пальцами сигарету и умудряется за секунду где-то ее спрятать. Благодарно кивает. А я все еще пялюсь на него, словно хороший фильм вдруг в мгновение сменился артхаусным бредом.

- Так я могу идти? - уточняю.

- Конечно! Если и вправду решите помочь себе - сразу же увидите, какой прекрасной может быть жизнь. Все только в ваших руках. Веруйте в себя, а не в целительность икон и волшебство молитв.

- Вы неправильный священник.

- А вы неправильный прихожанин. Но мы оба здесь.

И я покидаю церковь.

В моем положении надеяться на то, что от одного посещения храма у меня сама по себе появятся работа и деньги, убийство Игоря навсегда засосет черная дыра прошлого, а дома меня будет ждать покорная копия Эмиля - было глупо. Я и не надеялся, но когда толкал скрипучую дверь церкви - совсем как у моей бабушки - больше не хотел покончить с собой. А это дорого стоило. Мысли больше не занимали полицейские и поиск денег, а тело обволок шалью приятный похуизм.

Когда мы только познакомились с Эмилем и даже не начали еще встречаться, он мне сказал:

- Ты похож на моего брата. Так же пофигистичен ко всему.

- Это плохо? - спросил я тогда. Подумал уже, что это мягкий намек на то, что я ему не нравлюсь.

- Это хорошо! - он рассмеялся. - Ты действуешь, как валерьянка. Рядом с тобой и мне становится спокойно. Волноваться перестаешь, выдыхаешь.

И я, вспомнив это, успокаиваюсь. Волноваться перестаю. Выдыхаю. Если у меня когда-то были качества, за которые Эмиль меня полюбил, почему я не могу вернуть себе их? Хотя бы чтобы полюбить самого себя.

Права была Анка. Алексий действительно классный... даже не священник. Человек. Если у меня предсказуемо в жизни станет еще хуже - вернусь к нему за советом. Если нет - вернусь, чтобы отблагодарить. А я сегодня же засяду в интернет и начну искать вакансии. Заработаю, спрошу у Даньки совета, выкручусь... У меня хотя бы есть схема. Нужно найти мужество с нее не сойти.

- "Жигулевское", - сразу говорю, зайдя в магазин рядом с моим домом. 

Смешно, что продавщица пошла за пивом еще до того, как я его попросил. Вот что называется - постоянный клиент. Кроме меня сюда, наверное, ходит только Ник.

- Сигареты? - уточняет продавщица, когда бутылка звякает о прилавок.

- Не. Лучше... 

Потираю подбородок. Подсчитываю, сколько у меня с собой денег.

И завершаю:

- Дайте лучше корм кошачий.

- Жидкий?

- Ну... да. Для котят который.

Если она и удивляется, то никак это не показывает и вопросов не задает. 

- Сто пятьдесят шесть.

У меня была только сотня. Не знал, что корм для кошек такой дорогой.

- В долг можно?

- Вам - нельзя.

- Тогда пиво уберите.

И снова она никак не показывает удивления.

Хорошо все у меня. Правда хорошо. Кошку сейчас покормлю - надеюсь, кишки у нее не свернутся от первой в ее жизни нормальной еды. На днях надо к Ире съездить. У нее самой трудно сейчас с деньгами, но о проблеме она должна знать. Выслушает. Может, работу какую знает - предложит. У нее, в конце концов, устроюсь. И не надо будет терпеть в доме этого Виталика. Хотя... он меня, кстати, уже почти не раздражает. Напрягает только. В хорошем смысле напрягает. Стыдно перед ним пасть лицом в грязь.

Корм кошачий влезает в карман. Я и не знал, что они такие маленькие, эти пачки. Такие маленькие, но такие дорогие. В следующий раз куплю отрубленных куриных голов. Все равно Ник должен будет за месяц заплатить.

Иногда у людей бывает такая херня. Знаете, переведете бабушку через дорогу, путь кому-нибудь подскажете или нищему денег дадите. И на душе сразу так легко становится. Вроде как ты добросердечный сразу, милосердный, добро творишь. Если Бог и есть, то он тебя вознаградит. Даже если тот нищий на самом деле не нищий и купит на твои деньги бухло. Мнишь себя чуть ли не святым. А потом приходишь домой, орешь на детей, разваливаешься на диване у телека и вспоминаешь, как же милосердно и правильно было с твоей стороны дать нищему денег.

Нищим сейчас была моя кошка, а деньгами - корм в кармане. И я уже знаю, что буду мысленно крыть Ника с Виталиком матом, сидя на диване и глотая чай вместо пива. Но кошка пожрет. Может, хотя бы для этого мне стоило сходить в церковь.

А еще мне захотелось проветриться, поэтому я снова побежал. Уже не ловил псевдомысли о здоровом теле и здоровом духе. Просто думалось легче, когда я был в движении. А подумать и придумать мне нужно было многое, и это многое перевешивало взгляды случайных прохожих, которых я устал шугаться и просто не замечал.

В прошлый раз понял, что бежать во всю мощь было ошибкой. Сейчас я комбинирую шаг и легкую пробежку. И понимаю интересную вещь: если думать при этом не о своем состоянии, а о чем-нибудь другом, то тебе почти не плохо! И пятьсот метров я в этот раз осиливаю свободно. А после - с удовольствием падаю прямо на землю, запрокидываю голову, упираюсь затылком в кирпичную стену и пытаюсь отдышаться.

- После долгого бега я бы очень не рекомендовал резко останавливаться. Может возникнуть гравитационный шок.

Лениво поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с Виталиком, который, оказывается, все это время сидел на лавочке у подъезда. В ветровке и классической черной шапке. Голову застудить боится, хоть и лето на дворе. Только очень холодно на улице после ливней.

- Да ну? - хмыкаю. - Ну, хуже моему организму уже не будет.

- Тогда простите. Имел неосторожность предположить, что вам небезразлично собственное здоровье.

- Прощаю. А ты? Покурить вышел?

- Был бы вам очень признателен, если бы вы тоже выходили покурить, а не делали это в доме. Те же шторы - насквозь никотином провоняли.

- Съезжай, - равнодушно пожимаю плечами.

После моих слов в его глазах даже просыпается интерес. Он снимает шапку и накидывает вместо нее капюшон.

- Я заметил, что неприятен вам, - вдруг выдыхает Виталик вместе с облачком пара.

- Поздно заметил.

- Почему? Вы ничего не говорите - значит, вас все устраивает.

- Сейчас говорю.

- Ну, сейчас я говорю.

- Шторы мои не нравятся? Так, блять, не нюхай их.

- Не нравится табак. Тошнит от его запаха.

- Тогда прости. Обидно, что ты не разрешаешь мне курить, где я хочу, в собственном доме.

Виталик вдруг усмехается. Подается корпусом вперед. Ему нравится, как я отвечаю. Или нравится только мне, а ему я приписываю собственную гордость.

Не снимая полуулыбки, Виталик говорит:

- Коля просил передать, чтобы вы купили выпивки.

- Какой Коля?

- Мужчина, который снимает у вас квартиру.

- А. Так передай Коле, что у меня нет денег.

- Передаю вам, что Коля передал вам свою карту.

- И ты тут сидел и меня караулил?

- Да нет. В окно увидел, как вы заботитесь о здоровье, которое вам безразлично. Вынес карту.

В окно меня засветил. Ох ты ж епт.

- А че Ник вдруг решил вечер бухла устроить? - соскребаю свою тяжелую тушу с земли и шмыгаю. - Новую книгу издал?

- Мы празднуем мое первое трудоустройство.

- О. И... кем?

- Коллектором банка.

- Коллекторы хуже ментов.

- Мне ваша профессия тоже очень нравится. Купите вина дорогого.

- Как аристократично.

- Вполне. Себе можете набрать бутылочек этого вашего... как его? "Жигулевского". 

Себе. Это он так меня приглашает к ним за стол? Или снова козыряет одним из его подъебов?

- Я же серьезно присоединюсь, - тихо угрожаю, заглянув под его капюшон.

- Я вас каждый раз жду, но раньше вы почему-то меня боялись. Выдохните, я не злой. Людей не убиваю.

А уж как мне хочется его убить. Сука. Я точно его недооценил.

Но нас ждал совместный вечер. Он сам пригласил меня выпить. Пригласил бы, если б ненавидел?

- Давай карту, - вздыхаю, уже заранее зная, что бутылочки "Жигулевского" все равно не возьму.

А возьму новую пачку пластырей от курения. И порошок, чтобы впервые за пятнадцать лет постирать шторы.