Я ищу священника, который улыбается на все
Оставшиеся зубы, говоря мне о Христе,
Без формы общепринятой для вдохновения масс.
«А рясу вы носили?» - я спрошу. «Да было раз», -

Ответит - и поправит неуклюжий балахон
И выскажет что думает понятным языком
О жизни, о сомнениях, о рэпе, о стихах,
И лучше бы Толстовца, а не просто толстяка.

Ищу его по улице, ведущей из сети,
Неисправимо грешного для праведных святых,
Без бороды, без ладана, кальяна и свечей,
Невыносимо пьяного от солнечных лучей,

Забывшего молитвы спеть иконам, образам,
Но передавшего случайно все моим глазам.
И снять ужасный крест, который я взвалил на горб...
Ищу его по переулкам тридцать первый год.

Я ищу священника, танцующего в пост.
Он так необъяснимо сложен - потому что прост.
С безжалостной улыбкой и поступками без слов
Воспитывает тихо невоспитанное зло.

Он так далек от суеты, хотя стоит вблизи
И слушает внимательно цитаты Лао-цзы,
Которые я говорю с короной знатока,
А он легко осаживает эго сопляка.

Одной нелепой репликой и, проще говоря,
Срезает у короны бумажные края
И говорит, что все они сказали об одном,
И просит посмотреть не в фолианты, а в окно:

Там жизнь, она проходит, своим платьем шелестя.
Немного поживи, твои учителя простят.
Юродивый священник, ты как рифма на аккорд.
Ищу тебя по переулкам тридцать первый год.

Артем Лоик "Священник"

***

Печь в доме я видел только у своего деда, да и то потом поверил, что мне это только приснилось. Там даже комната специальная была для печки, он называл ее темнушкой. Мелкого меня в этой темнушке в тазу купали, потому что в остальном доме было холодно. В остальное время я туда не заходил. Дед запрещал: говорил, измажешься, да и для маленького меня там ничего интересного не было. Печка только да точильные камни на ней.

В доме Алексия печь была настоящая, русская, и стояла она прямо посреди дома, из-за чего изба казалось тесной. Не такая, как у моего деда дома - беленькая и бравая, а сверху задвинутая шторкой. Серьезно, как к Алексию прихожу - каждый раз будто в Древнюю Русь ныряю.

- Вы прям на печи спите? - спрашиваю темненькую девочку, пока Алексий с женой чем-то шуршат в прихожей. Делаю глоток из жестяной банки. Спасибо, Ник, за зависимость. Педик, блять.

Она была самой старшей дочерью Алексия, на вид ей лет девять-десять. Единственная перенявшая черты внешности матери: остальные девочки были светленькими, в отца. Весь вечер она проводила со мной и с удовольствием рассказывала о семейном быте. Средняя девочка меня стеснялась и сторонилась, а самая младшая, Наденька, еще не научилась толком говорить. 

- Нет, - прыскает девчушка, взмахнув длинными косичками. - Мы все втроем на диване спим, он раскладывается. А папа с мамой - в комнате. На печи мы белье грязное храним. Там же пыльно спать. А еще мы на ней варим.

- Тань, а вот...

- Я Тала, - мягко поправляет девочка.

- О. Извини. Тал, а вы в школу ходите?

Тала всплескивает руками, как строгая учительница, любимый ученик которой сказал какую-нибудь глупость. Мне становится стыдно, но я смущенно улыбаюсь. Конечно, ходят, не дикари же они.

Но ответить она не успевает: ее перебивает строгий голос жены Алексия:

- Светлана, что за новости? Ты зачем с хлебом играешься?

Заглядываю Тале за плечо и улыбаюсь шире. Света, средняя дочка, положила кусок хлеба на пол у печки и теперь возвышалась над ним с банкой варенья.

- Я не играюсь, - воинственно отвечает Света. Варенье крупными черными бусинами капает с ложки на пол. - Я домового кормлю.

- Какого домового?

- Домашнего. Он есть! Он ночью кастрюлями гремел. Он есть, мне о нем папа рассказывал!

- Чему ребенка учишь, - вздыхает женщина, сжимая в руках пакет. - Грех это - в домовых верить. Нечисть это, злой дух. А ты эту нечисть еще и подкармливаешь.

- Пусть нечисть. Что ей, не кушать теперь? Он, может, поэтому и злой, потому что не кормит его никто! 

Жена Алексия - кажется, ее зовут Мария - грустно качает головой и переводит взгляд на меня.

- Вениамин, как вам пироги? Вышли?

- Я давно так вкусно не ел, - выдыхаю чистую правду.

- Так я вам с собой тогда заверну, вы хоть покушаете дома. Курник будете?

- Курник? - по ощущениям это что-то связанное с сигаретами.

- Пирог с курицей, - улыбается Мария.

- А. Конечно.

- Чаю?

- Не надо. Я энергетик никак допить не могу, - потряхиваю жестяной банкой. - Сонный в последнее время. Друг запрещал их выливать, вот я теперь до конца и допиваю...

И как она успевает столько всего вкусного готовить, за тремя детьми следить и работу по дому делать? Да и сама такая опрятная, пахнущая пирожками, неотделимая часть этой светлой тесной кухоньки. Даже ее фартук и платок из той же ткани, что и шторы на окнах. Она сама - кухня. Она - физическое воплощение этого дома.

- Тогда, смотрите, я вам в одну газету курник заверну, а в другую пирожки. А то скоро Великий пост, нельзя будет мясо... Вы христианин? 

Внезапно и подло.

- Да я...

- Веня агностик, - появляется из прихожей Алексий.

Я все еще никак не привыкну, что он вообще-то не круглосуточно ходит в рясе. И если Мария была воплощением кухни, то Алексий максимально выбился и одет был почти по-современному: в красную клетчатую рубашку и трико.

 - У Вениамина своя вера, личная, для него - самая истинная, - продолжает Алексий. - Вень, пошли птиц покормим?

- Птиц! - восхищается Света.

Подставляет табуретку и наполовину исчезает в шкафчике, а к нам с Алексием бежит уже с сухим куском хлеба, который крошится на бегу.

- У вас есть птицы? - удивляюсь.

- У нас есть кормушка, - снова спешит разъяснить Тала. - Папа сделал ее из... из железа?

- Из жести, - смеется Алексий. - Из жестяных банок.

- А почему вдвоем надо? - не понимаю. - Кормить.

- Папа один всегда кормит, но сейчас хочет кормушку вам показать, - отвечает за Алексея Тала.

Алексий почему-то подмигивает мне. Накидывает куртку, бережно берет кусок хлеба и выходит из дома. Осушив энергетик тремя глотками, я спешу за ним.

За избой растет то ли яблоня, то ли черемуха. Среди веток блестит на солнце маленький жестяной домик. К двум углам его дна привязаны ниточки, а них качаются кусочки сала. Внутри - крошки и крупы.

- Не подъели сегодня что-то угощения, - сокрушается Алексий. Через ветки пробирается осторожно, хлеб с хрустом разламывает и кладет в самый центр. - Вам большой кусок нужен, да? Вы мелочь не признаете?

- Красивая. Только я здесь зачем?

Алексий отряхивает руки. Кутается теплее, отходит от избы дальше. Я - за ним. Идем до низкой постройки. Баня, что ли? Или сарай?

- Не хочу, чтоб дочки меня видели, - он достает из кармана пачку "Беломора" и зажигалку. - Будешь?

- Давай.

Затягиваемся одновременно. Алексий умещается на посеревшем крыльце, я сажусь рядом. Гляжу на избу, затем смотрю под ноги. Удобно, с этой стороны у дома не выходят окна. Видимо, Алексий здесь всегда и курил, но вот бычков под ногами не видно. С собой, что ли, забирает?

- Решил уже, как дальше будешь? - спрашивает он меня.

Видно, что давно хотел этот разговор поднять.

Я отвечаю честно:

- В душе не ебу.

Алексий грустно вздыхает. Обращаю внимание, как интересно он держит сигарету: большим и указательным пальцем.

- Спасибо, Вениамин, - вдруг выдает Алексий.

- За что?

- Что в гости зашел. Я ждал тебя.

- Ждал? Почему?

Алексий только улыбается. На меня не смотрит: следит за кормушкой, вокруг которой начали кучковаться птицы.

- Опасался, что ты не справился, - наконец признается он, и со словами изо рта тонкой струей вылетает дым. - Я с самого первого дня увидал, что ты точно такой же, как я когда-то. Потому у меня за тебя, - вздыхает, - всегда особенно сердце болело.

- Любимчик в церкви? - пытаюсь пошутить.

- Отчего же? Для меня все - любимчики. Даже Виталий твой... - он мнется. Взгляд застывает на сигарете, но Алексий решается перевести его на меня. - И как без него? Легче?

- Нет. Он был прав, когда говорил, что без него я не справлюсь. Я до сих пор здесь сижу только потому, что в больнице меня никто особо не трогал. Сейчас заметят его исчезновение, начнут звонить и спрашивать... Но теперь я не боюсь этого. Я так спокоен, Лех. Всю жизнь был зажат только потому, что себя ненавидел.

- И лишь сейчас начал прощать.

Я киваю.

Докурив, вдавливаю сигарету в крыльцо. Бросить не успеваю - Алексий мягко у меня ее забирает и прячет в карман.

- Скорее всего, все закончится тюрьмой, - продолжаю. - И я, наверное... даже хочу этого. Тогда все встанет на свои места. Я больше не буду неприкасаем. И Мальцева наконец успокоится. Она заслужила.

- Но если не сядешь?

- В церковь не уйду, - сразу предупреждаю. - Батюшкой не стану. Хуевый из меня получится батюшка. Буду... Сестре буду помогать. Может, жить с ней, с племяшкой водиться. Если простит меня, конечно, после всего, что натворил... Бате на могилку заеду, извинюсь. Маму Ника навещу.

- А фанаты и журналисты?

- Я не знаю, - прикладываю руку к груди. - Скажу, что без Виталика писать не могу, затихну, залягу на дно - они обо мне и забудут.

- У тебя есть возможность научить их чему-то доброму. Они пойдут за тобой.

- Я не умею. Не мое это, Лех. Ник пытался, но не справился. Тяжело это - быть ответственным за стольких детей.

Алексий докуривает и встает, я поднимаюсь следом. Посмотрев мне в глаза, он сжимает мое плечо, улыбается и кивает.

- Мир с тобой.

- Спасибо, Лех. Правда. Вроде ничего грандиозного для меня не сделал. Пару раз побеседовали и все. Но... Сдох бы, если б не наши беседы. Клянусь.

В знак согласия он даже не кивает, а медленно моргает. Кивает на дом:

- Идем? Девчонки потеряют.

- Идем.

Мария уже упаковывает мне пироги и строго наказывает убрать их в холодильник, как только приеду домой. Света носится по дому с маленькой Наденькой. Алексий просит остаться еще ненадолго. Чтобы не искать отмазки, я просто улыбаюсь, а когда Мария с мужем уходят на улицу - спешу в прихожую.

Тала почему-то увязывается за мной.

- Ты куда? - вздергиваю брови.

- Как "куда"? Проводить. Мама учила, что невежливо гостя отпускать, не проводив. Раз мама с папой на улице, провожать должна я как самая старшая. Мне уже девять лет.

Тала говорит это так серьезно, что рядом с ней я чувствую себя маленьким. Она не просто провожает. Не просто старается быть послушной. Это имеет для нее особое значение, это целый для нее ритуал.

И почему-то меня такой дрожью пробивает. Такое восхищение за нее... такая грусть...

- Вы что! - она тут же реагирует на изменения, почуяв их зверьком. - Не печальтесь, вы еще кучу раз к нам в гости зайдете! Все будет хорошо, - Тала подходит ближе и осторожно меня обнимает.

Я теряюсь.

Неуверенно кладу ладонь ей на макушку. Обнимаю в ответ. Сажусь на колени. Голову медленно опускаю на тонкое плечо.

И начинаю плакать.

Прорывает. От неожиданности, от... теплоты. От всего, что так долго в себе запирал, и от всего, что пережил. Не было повода. А сейчас - такой маленький и слабый содрогаюсь на сильном детском плече. Я реву некрасиво, лаю прокуренным голосом - вот настолько уродлив плач взрослого. Тала растерянно гладит меня по спине, и мне стыдно. Но я не могу успокоиться. Слезы льются без перерыва - как в детстве, когда уже даже глаза высыхают, и ты уже не плачешь, а просто ревешь.

Что-то тычется мне в плечо.

Отстраняюсь от Талы. Воспаленными глазами смотрю на размытый силуэт возле нее. Промаргиваюсь.

Передо мной стоит Наденька, младшая дочка Алексия. С серьезным лицом она протягивает мне плюшевый кусок чего-то белого. Я распрямляю игрушку на дрожащих ладонях. Она оказывается птицей.

- Это ее любимая игрушка, - тихонько говорит Тала.

Если смутилась от моей слабости, то ничем этого не выдавала.

- Зачем? - улыбаюсь солеными губами.

Наденька хмурит лоб. Долго думает над моими словами, пару раз раскрывает рот - и отвечает:

- Тебе.

- Мне? Навсегда?

Наденька с сожалением смотрит на мятую птицу, колебается, гладит ее на прощание по тряпичному клюву и энергично кивает.

- Ты точно уверена? - спрашивает сестру Тала. - Ты же ее любишь!

- Я не плачу.

Наденька коротко обнимает меня сбоку и убегает на кухню.

Я улыбаюсь уже увереннее. Птица инвалидная: вся перекошенная, плоская, со свалявшимся внутри пухом. Сшитая, наверное, самостоятельно, и не Марией или Алексием, а еще их бабушками. Такие игрушки дети почему-то особенно ценили.

- Спасибо, - киваю Тале, сжав птицу в кулаке.

Оправдываться за слезы не хочется. Я вытираю лицо полотенцем у двери и спешу выйти, пока на меня не рухнула очередная порция сочувствия.

Надеюсь, девочки попрощаются за меня с Алексием, потому что я стараюсь с ним не сталкиваться. И у меня получается. Птицу я распрямляю уже в машине, возле руля. Смотрю в заднее зеркало на блестящую жестяную кормушку.

Отъезжаю.

Глаза все еще щиплет, а нос все еще шмыгает. Значит, Ире придется позвонить позже. Возьмет ли она трубку? Выслушает ли? И самое главное: разрешит ли приехать?

Вздыхаю, остановившись на повороте. Пропускаю машины. Выкручиваю музыку на полную громкость, и по салону раскатывается рев песни из плейлиста Виталика. Помню, летом с открытым окном мимо какой-то бабки проезжали, а она нас антихристами обозвала. Надо будет сменить флешку, но не сегодня.

С грустной улыбкой поглаживаю пальцем руль.

И пусть шрам на лице все еще саднит, а невыплаканное жжет глаза - наверное, только сейчас, заглянув в себя, я отчетливо вижу не палача и не жертву. Я вижу того, кто, пройдя через ад, стал наконец-то собой.

Ты знал меня лучше всех, Виталь.

Теперь придется самому решать, чего я хочу.

А хотел я курить, поэтому завернул в ближайший магазин и вышел оттуда с отливающей золотом пачкой "Кэмэла".