— Сказали, он сбежал. Так и не смогли найти за два года.

— Ты больше ничего о нем не слышал?

— Нет, — Харона трясло. — Иногда... иногда я видел в толпе людей, похожих на него. Я долго всматривался в их лица и понимал, что ошибаюсь. Я всегда ошибался. С годами мне все чаще начинает казаться, что его никогда не существовало вовсе.

Далеко разливались воды Стикса. Оттуда, где мы были теперь, больше не было видно ни мира мертвых, ни мира живых. Я оглянулась по сторонам, чтобы удостовериться, но отовсюду на меня глядела кромешная тьма.

— Реально ли все это? Или чья-то фантазия?

— Сон безумного мира...

— Вечного мира. Или Бога. Единственного реального.

— Может, и он ­— всего лишь чей-то сон?

Почему-то я рассмеялась после этой фразы. Надрывным, нездоровым смехом, но после стало легче. Как будто на мгновение ушел весь страх, вся та болезненная ноша, которую Харон сваливал на мои плечи.

— Знаешь, иногда я думаю, а что если это не мы создали Уроборос, а он нас?

— Запудрил нам голову и заставил чувствовать себя богами?

Я пожала плечами.

— Как будто хочет, чтобы мы что-то поняли. Как будто он намного мудрее нас, глубже нас, знает все: что было, что будет, что происходит внутри. Он знает нас настоящих, но что если мы — всего лишь персонажи истории, которую он пишет?

— И какова мораль?

— Стать свободным. Не быть тем, кем тебя сделали, а создать себя сызнова. Очиститься, отпустить, спастись. Сделать что-нибудь значимое. Полюбить.

— Единственное, что мы можем сделать сейчас — это утопиться в этой вонючей реке. Похоже, что ни одного из ее берегов уже не осталось.

Я вскочила на ноги. От резкого движения закружилась голова и стала тяжелой, но я удержалась на месте и заглянула в воду.

— Эй, что ты делаешь?

Осознание медленно вырисовывалось на подкорке. Оно было еще смутным, таким далеким, что его невозможно было облечь в слова, поэтому я схватила Харона за руку и потянула за собой. От неожиданности он выронил посох прямо в воду, и тот быстро скрылся во тьме.

— Ты что наделала?

Я обернулась к нему. Света было ничтожно мало, чтобы разглядеть в темноте лица друг друга, но я чувствовала улыбку на своих губах, а он лишь попятился, когда понял, чего я от него хочу.

— Ты с ума сошла.

— Просто ты оказался прав.

— Это безумие.

— Но не его ли ты хотел познать все эти годы? Ты делал вид, что бежал за ним, всеми силами привлекал к себе внимание смерти только ради того, чтобы скрыть, насколько сильно ты ее боишься. И теперь мы заперты здесь, в этой лодке. Не в мире мертвых, не в мире живых, а посреди абсолютного, беспроглядного ничего. Мы не сможем сидеть здесь вечно.

— Я не выдержу.

— Будет не больнее, чем было все эти годы.

— Я не смогу.

Я потянулась к его руке и обхватила пальцы пальцами. Сжала крепко. Потянула к себе.

— Поэтому я здесь.

Вдоль поверхности воды стелился блестящий белый дым.

— Откуда этот свет? — спросил Харон.

— Изнутри, — я улыбалась и хотела, чтобы он слышал эту искреннюю улыбку в моем голосе.

Туман был похож на беспокойные души, летящие вдоль Стикса.

— Почему ты хотел найти тень отца?

Харон вздрогнул и попытался выпутаться из моей хватки, но я держала его за руку крепко.

— Я никогда не видел его... настоящим. Только оболочку с потухшими глазами и механическими движениями. Я хотел верить, что внутри него что-то есть. Что-то хорошее. Та любовь, которой мне недоставало.

— Послушай, — я обернулась к нему и обхватила ладонями его холодные щеки. — Он умер. Его тело сгнило в земле. Невозможно отыскать тень в темноте. Ты ищешь свое представление о нем, свою мечту, идеал, то, чего у тебя никогда не было. Ты никогда не услышишь от него слов любви и гордости. Никогда не возьмешь его за руку, не обнимешь и не будешь вести будничные разговоры. Его больше никогда не будет ни в одном из миров. Но я здесь. И я говорю тебе: он любил тебя больше всего на свете. Больше собственной жизни, какой бы она ни была.

По лицу Харона текли горячие слезы. Я прижалась к нему всем своим телом. Хотела согреть его, наполнить всем теплом, какое только у меня оставалось. Хотела забрать его горе, его страхи, его злость, его боль, его одиночество. Поэтому он прижал меня к себе еще сильнее и забрал все до капли. Мы были нужны друг другу, так необходимы...

— Дар человека — забывать, но проклятие бога ­— помнить.

— Я бы хотел все забыть. Начать заново.

— Ты можешь.

— Снова стать человеком?

— Да, этим хрупким и смертным существом.

— Сломать систему?

— Разрушить до самого основания.

— И нырнуть в темноту.

— Чтобы перестать от нее убегать.

Стикс штормило. Наши переплетавшиеся тела качались на волнах, едва сохраняя равновесие на четырех ногах. Мы были единым целым, искали и находили недостающие кусочки друг друга. Когда наши губы сомкнулись в поцелуе, я наклонилась вправо, и уже в следующее мгновение вода захлестнула нас и потащила к самому дну. Сделать шаг в темноту теперь было единственным спасением от призраков прошлого.

«Загляни в бездну, — зашептал голос в моей голове. — И пусть она посмотрит в тебя».

Всю свою жизнь ты только и делал, что избегал встречаться с ней взглядами.

***

Ему снова было девять. Тело его матери лежало перед ним.

— Выйди отсюда! — кричал отец.

Мальчик вышел. Направился к столу, где подцепил пальцами чистый лист бумаги и начал писать.

«Я скучаю, мама, — писал он. — По твоим нежным рукам с бархатистой кожей, которые ты всегда мазала таким ароматным кремом. Однажды я достал эту пластмассовую баночку с полки и зарылся в нее носом, чтобы чувствовать этот запах, твой запах, чтобы он был во мне, а я в нем. Весь мой нос был в этом креме, и я долго чихал и фыркал, как конь. Ты даже не разозлилась, я правда думал, что ты будешь злиться, я был готов к этому, но ты рассмеялась. Никогда раньше я не видел, чтобы ты смеялась так. По-настоящему».

«Я ненавижу тебя, мама. За то, что ты оставляла меня одного. За то, что в кромешной темноте пустой комнаты с зашторенными окнами я давился слезами от чувства вины. Чем я обидел тебя, мама? Как я мог это искупить?»

«Помню, как играл с другими детьми. Я был совсем маленький тогда, мы с другим мальчиком хотели поменяться игрушками, но ты больно дернула меня за руку и потащила в сторону.

— Не отдавай другим ничего, — сказала ты. — Они тебя обманут. Нельзя доверять другим людям.

И мы пошли домой. А после я всегда играл один».

«Ты говорила не доверять другим. Но можно ли было доверять тебе, мама? Когда я испортил твой крем, ты смеялась. Но когда я вел себя послушно, ты срывалась и кричала так, словно из тебя выходили бесы. За что, мама? За что ты меня так много наказывала? Неужели за то, что я просто был?»

Слезы щипали мои глаза, но я не позволяла им вырваться наружу. Это была его боль, не моя, почему же тогда я ощущала ее так четко, так ярко, почему мне так сильно хотелось вырвать это письмо из рук мальчика, вырвать его из этой жизни и забрать к богам? Он не заслуживал этой участи, не заслуживал всю свою жизнь нести бремя посланника смерти.

«Папа, тебя я едва ли могу винить меньше. Что ты сделал с нами обоими? Ты знал, что она нездорова, но ни разу не заступился за меня. Не увез подальше. Не попытался выслушать и понять. Столько слов ты мне не сказал, когда больше всего на свете я ожидал их услышать. Ты не говорил, что я быстро расту. Не хвалил меня за успехи в школе. Не говорил о том, что в твоем детстве все было иначе, и не рассказывал истории. Не читал книги на ночь. Не заставлял делать зарядку по утрам. Да, ты был в нашем доме, в отличие от многих других семей, ты был. Но ты никогда не был рядом».

Харон был проводником смерти. Он появлялся рядом в тот миг, когда жизнь делала свой последний вздох. Его мать не умерла мгновенно. Еще секунду они встречались взглядами, в ее глазах меркло непонимание и постепенно тускнел ужас. Отец умирал дольше. К нему являлись тревожные образы, его трясло, и он больше не реагировал на реальные шумы извне. Лишь изредка его накрывало приступами паники, и он наматывал круги по комнате, пока не успокаивался. Он больше не смотрел Харону в глаза, и после сделал это лишь однажды. В тот день, когда направился к мосту и решил покончить с собой.

Да, Харон был проводником смерти, и он ее ненавидел. За всех сбитых на улицах города животных и птиц, которые будто бы дожидались его, чтобы разделить свой последний вздох. Он не делал выбора, но констатировал смерть, и в этот момент тьма поднималась изнутри него, затуманивала сознание, вознося его разум к смрадным водам Стикса.

«Я нашел его, папа, твое письмо об Уроборосе. Сивилла помогла мне вернуться в тот день на пристань и оглянуться по сторонам».

***

— И что он такое, по-твоему? Этот Уроборос?

Харон улыбнулся. Впервые я видела на его лице такую настоящую искреннюю улыбку. Когда мы выбрались из вод Стикса, он изменился: кожа разгладилась и стала моложе, утратила свой зеленоватый подтон и порозовела. Волосы из пыльно-седых снова стали темными.

— Уроборос — это искусственный интеллект, запрограммированный на поиск в человеке бога.

— И все мы — лишь часть его выдумки.

— Такие же искусственные, как и этот мир.

— Ты так и не сказал, почему твой отец покончил с собой.

— Хотел выйти за пределы матрицы. Столько времени об этом твердили из каждого утюга: «Уроборос сделает нас неуязвимыми», «Будьте готовы к вечной жизни бога», «На что вы потратите свою вечность?». Представляешь, что значит жить съедаемым темнотой бесконечно долго? Изо дня в день сходить с ума и терять ощущение связи с реальностью до тех пор, пока существует мир? Он первым понял, что мы не готовы к вечной жизни, никто из нас. Она не приживется, как чужеродный элемент, потому что суть человека — в саморазрушении. Стоит нам остаться наедине с самими собой на достаточно долгий период времени, как изнутри к горлу начнут подкатывать страхи и сожаления. Боль и обиды. Ненависть и скорбь. Все то, что мы подавляли столько лет, чтобы казаться сильными. Того, кто решит подняться в ранг бога, погубят чувства. А человек ­— самое безумное в своих эмоциях существо.

Он отвернулся, поэтому я первой заметила приближающуюся к нам тень.

— Вам нужно поговорить, — сказала я, опустив руку на плечо Харона и мягко развернув его в сторону.

Аид был прекрасен. Темные волосы были зачесаны назад, светлые глаза блестели на солнце. Они гипнотизировали своей чистотой и нежностью, «Как может быть столь прекрасен повелитель ада?» — спросила я себя. Будто бы услышав мои мысли, он улыбнулся на секунду, но так и не оторвал взгляда от Харона. Так, будто в их глазах уже шел недоступный мне диалог.

— Смерть — часть жизни, Сивилла, — сказал он, повернувшись, и я залилась краской. — Пора бы уже это принять.

— Смерть не просто часть жизни, — ответила я, когда снова смогла найти в себе силы говорить, — она — это последняя запись в памяти, которая появится прежде, чем память будет уничтожена. И это то, что человек не выбирает.

— Невозможно выбрать свою смерть, невозможно ее укротить. Но можно научиться жить с этим осознанием.

Аид снова обернулся к Харону и коснулся кончиками пальцев его щеки.

— Ты пережил столько боли.

— А ты — лишь тень. Ты ушел. Насовсем. Ты уже не вернешься в мою жизнь, и ничего не будет так, как раньше.

— Ты его научила? — усмехнулся Аид, коротко взглянув в мою сторону. Я пожала плечами.

— Твоя тень — лишь мои воспоминания, — продолжал Харон, — моя привязанность, моя любовь к тебе. Я скучаю. Так сильно, так невозможно сильно, что это чувство делает меня таким слабым, таким разбитым, что я не могу перестать думать об одиночестве, не могу перестать вспоминать, не могу перестать бояться.

— Ты знаешь, для чего нужна тень, — сказал Аид мягко. — Чтобы помнить о том, что кто-то был рядом, кто-то спасал тебя и кому-то ты был нужен. Значит, и впредь будут те, кто тебя полюбит, кто станет твоей опорой. Пора отпустить скорбь.

— Ты больше не вернешься?

— Никогда.

Хотелось плакать, но никто из нас уже не мог этого себе позволить. Вместо слез по всем нам прокатилась волна облегчения. Почувствовав эти внезапно выросшие крылья, мы с Хароном переглянулись, а когда снова отвели взгляды, Аид исчез.

— Он оставил после себя одно лишь прикосновение. Я буду хранить его всю свою жизнь.

— Хорошо, — сказала я и крепко сжала его ладонь. — Это хорошо. Ты будешь в порядке, обещаю. А до тех пор я буду с тобой.

— Сивилла, — медленно и нараспев он произнес мое имя, глядя мне прямо в глаза. — Что ты видела? В будущем?

Я рассмеялась.

— Ничего, правда. Лишь темноту.

— И что это значит?

Я ушла от вопроса.

— Ты сам определишь свое будущее. Уже понял, для чего Уроборосу был нужен эксперимент?

Харон заставил меня отпустить его руку и отвернулся.

— Чтобы узнать бессмертие?

— Чтобы научить жить.