На вид мальчику было не больше десяти, темные волосы торчали в разные стороны крупными завитками. Спадали на лоб, на глаза, путались в ресницах. Он сидел на одном месте, покорно сложив руки лодочкой на своих коленях. Его голова была опущена, веки — полуприкрыты, но он все видел, все чувствовал, все ощущал так ярко, что мир болезненно невыносимо откликался в теле.

— Выйди отсюда! — кричал отец, и его голос срывался. Мальчик не уходил. Он поднимал взгляд, устремляя его на бездыханное тело матери и снова опускал на руки. Так тянулось уже целую вечность, как казалось ему.

Десятью годами ранее, в момент его рождения, система записала напротив его персонального идентификатора Charon, девяносто семь процентов. Потенциально абсолютный акцептор Уробороса. Не дефектный, как я. Настоящее великое божество, спящее внутри крохотного человека. Проблема была в этих трех процентах — да, абсолютно незначительных, мало кто в принципе рождался с такими хорошими данными, но внедрение Уробороса не всегда основывалось на одних лишь врожденных параметрах. Мутации бывают приобретенными, и для системы главной приобретенной мутацией была психика. Личность. То, что его мозг получал извне, чем полнился, влияло на то, как под стать внутренним установкам менялось и человеческое тело. В личности скрывалось как самое уязвимое место Уробороса, так и его главное преимущество.

И в тот день, когда мать Харона умерла, он лишился последних трех процентов человека. Система замерла на ста. Его приняли в эксперимент заочно, вне будущих конкурсов и борьбы за место среди богов в отрезанном от всего остального мира городе.

Что было с его отцом? Трудно сказать. Стать частью системы его вынудили, и она тут же буквально выплюнула ему в лицо статус дефектного. Так с годами все становилось только лишь хуже. В городе он оказался лишь потому, что участникам эксперимента с особым статусом, как у Харона, можно было взять с собой человека, нуждающегося в опеке. Это была маленькая поблажка от создателей системы, но и она устранилась сама собой, когда Эреб сбросился с моста за день до начала эксперимента.

— Но было что-то еще, — прошептала я в бреду. Лоб горел, и я чувствовала, как холодные руки Харона касались моей кожи, пытаясь привести в чувства и поднять меня с мокрого дна лодки.

— Что?

— Эреб, он...

— Он не просто покончил с собой, — выдохнул Харон. — Он что-то знал. Что-то хотел мне сказать. Он знал, что место смерти приманит меня, как магнит. Но я что-то упустил...

— А может, он все-таки просто умер? Просто сошел с ума?

— Нет, — ответил он просто. И в этом его коротком «нет» было столько страха, столько ненависти, столько силы и мрака, что я вцепилась пальцами в днище лодки, впилась в него ногтями, боясь, что сейчас весь мир треснет по швам и река Стикс выльется в бездну.

— Поэтому ты хочешь его найти?

Харон отвернулся.

— Я не хочу. Я должен. Тень моего отца знает об Уроборосе больше, чем каждый из пробуждающихся богов.

***

Тень. Вот что искал Эней в подземном царстве, когда упрашивал Сивиллу помочь ему и заставить Харона их обоих перевезти через Стикс. Тень — это то, что оставалось после. Когда сознание меркло, личность оборачивалась темнотой и запись в системе помечалась серым, а рядом с ней появлялась пометка «исключено». Оставалась лишь тень. Комплексное воспоминание, кэш памяти. Не человек, но его следы в хаотическом порядке, который невозможно было предугадать и разобрать на детали, отыскать истину.

Но Харон все равно верил, что сможет сделать это. Так, словно теперь эта идея могла кого-то спасти.

Могла ли?

Я не знала наверняка, но следовала за ним, потому что во что бы то ни стало должна была быть рядом.

— Почему твои сестры не вступили в эксперимент?

Я пожала плечами.

— Их это пугало. Они знали, что после этого не будут прежними.

— А ты? Какой ты была?

Я улыбнулась.

— Почему-то мне кажется, что именно такой, как сейчас.

— Твоя душа для меня — бездонная яма.

— А твоя — адова бездна.

— Хочешь поговорить об этом? — усмехнулся Харон. Сделал шумный вдох. Почесал переносицу, смахнул с лица недоверчивую полуулыбку. — Отец пытался оградить меня от смерти после матери. Не хотел, чтобы я видел это снова. Это была его травма, не моя. Вот что я хотел ему сказать. Что это он был на антидепрессантах, он не спал по ночам, а не я.

— А ты?

— А я был просто мальчиком. Меня тянуло к смерти, я хотел стать приближенным к ней, посмотреть ей в лицо, стать ее тенью.

Я вздрогнула.

— Я не маньяк.

— Ты уверен? — Его губы снова дрогнули в улыбке.

— Я просто хотел почувствовать жизнь.

— Через смерть?

— А были другие способы?

Мы переглянулись и неожиданно для нас обоих рассмеялись. Этот смех был тихий и плавный, он отскакивал от стенок моего горла, срывался с моих губ, и Харон вдыхал его всем своим телом. Мой смех наполнял его легкие, звенел в теле, мчался по венам вместе с кислородом.

Знал ли Харон, что такое жизнь? Знала ли я?

— Долго еще плыть? — спросила я, пытаясь прийти в себя. По телу бежали мурашки.

Харон пожал плечами.

— Воды спокойны. Нам еще далеко.

И после паузы в воздухе повис неожиданный вопрос:

— Ты убивала когда-нибудь?

Я замерла. Дышать становилось тяжело. Не для того я здесь, чтобы раскрывать ему душу. Но он видел, как мне было больно.

Он хотел знать, насколько мы были похожи.

***

Атропа перерезала нити жизни, которые пряли ее сестры-мойры. Неотвратимая, неумолимая богиня. Сама смерть. Мысли о ней я хранила в глубинах своей души. Страшно было выпустить их наружу, страшно было взглянуть в свое настоящее лицо, но больше всего я боялась того, что все это окажется правдой. Вдруг Уроборос был прав, и я и есть Айса, смерть?

Вдруг Уроборос ошибся, и я не более чем психически больна?

Я закрывала глаза и вспоминала все тела, что обмякали на моих руках. Все потухшие глаза, которые видели меня в последний раз. Они уже умирали, когда я появлялась рядом, но я всегда была последней, кому они могли хоть что-то сказать.

То были больницы, госпитали, несчастные случаи, приюты для животных, приюты для бездомных. То были заражения, онкологии, уродства, катаклизмы и потери рассудка. Но всегда рядом оказывалась я.

— Я помню один случай, — заговорил Харон, заставляя отступить то липкое чувство страха, что накрыло меня с головой. — Однажды я попал в аварию. Чудом спасся без единой царапины. Водитель не справился с управлением, его машину кувырком вынесло в кювет. Я успел отпрыгнуть в сторону, но тоже упал, а когда поднялся, автомобиль уже дымился. Я подбежал к водительскому окну, заглянул в него и увидел его окровавленный череп. Никогда не забуду.

Мои глаза стали суше Сахары, округлились, едва ли не вывалившись из орбит: я была там. В бригаде скорой помощи я помогала вытаскивать тело.

Снова закружилась голова. Глаза неожиданно наполнились слезами, и я отвернулась. Не должна была плакать, мне не должно было быть страшно. Я видела изувеченные тела десятки, если не сотни раз, и у меня не было времени на чувства. На скорбь и страх, я делала свою работу. Отчего же теперь, по пути в царство мертвых, у меня так больно сдавливало грудину?

— Сивилла, — рука Харона потянулась ко мне, но я грубо оттолкнула ее, не поднимая на него взгляда. — Это даже не твое имя, верно?

— Нет, — сухо ответила я.

— Я хочу услышать настоящее.

— Не услышишь.

Он вздохнул, больше не напирая, и убрал руку. Я наконец решилась поднять взгляд и увидела свои слезы в его глазах. Нет, они не были на мокром месте, оставались сухи, как и всегда, но в глубине их я видела боль. Страшную, невыносимую, настоящую.

До слез Харона никому и никогда не было дела. Но никто и не знал, насколько убийственным может быть его плач.

— Почему ты был рядом с матерью, когда она умерла? — спросила я, боясь, что уже знаю ответ.

В ответ Харон лишь кивнул, подтверждая мои догадки.

***

Она мечтала о сыне, у которого будут большие светлые глаза, крупные кудри и россыпь веснушек на лице. Она мечтала о том, как он станет ее тенью, ее отражением, ее защитником и подспорьем. Но она ненавидела тьму, которая породила Харона из ее чрева. Она не хотела этого ребенка.

Она хотела, чтобы он сдох.

Руки с длинными ногтями, как когтистые лапы цеплялись за волосы, вгрызались в череп, царапали кожу и тащили в сторону. Харон вздрагивал. Каждый раз, стоило ей к нему прикоснуться, стоило открыть рот или перевести свой взгляд. Он плакал и боялся. Она была холодна, как камень. Богиня тьмы и ночи, в чреве которой насильно породили это беспомощное ненавистное создание, вокруг которого теперь стоился весь ее мир.

«Мы познакомились на терапии», — говорил отец. Он был единственным в этом доме, в глазах которого хотя бы изредка мелькала любовь и человеческая доброта.

«Маме было плохо?» — спрашивал малыш Харон, широко распахивая свои и без того огромные глаза.

«Мама была не в себе».

Он плохо понимал, что значило это «не в себе», что должно было значить. Мама ушла куда-то и должна вернуться? Но откуда она ушла и где ее искать?

Харон пытался вернуть ее разными уловками. Вел себя послушно, покорно отводя взгляд каждый раз, когда она появлялась в комнате. Протягивал руки и зажимал ее в объятиях, хотя самого била дрожь. Рассказывал истории, хотя она слушала в пол уха. Он пытался быть чем-то большим, чем декорация, но все равно был меньше, чем человек. Для нее.

Лишь марионетка.

Тьма ее взгляда оседала внутри Харона. Медленно, капля за каплей, она наполняла бездонный сосуд ненависти и злобы. Это порождало чудовищную, бесконтрольную силу. Если бы он знал, как направить ее в любовь и в мир, она бы не понесла столь разрушительный эффект. Но Харон был слишком юн для того, чтобы знать это. Он толкнул ее в спину единственный раз, когда она неохотно выпуталась из его глупых объятий. Она покачнулась, не удержала равновесие и пришлась виском на угол комода.

С тех пор Уроборос вел его жизнь, пока отца поглощала тьма, Харона метало по домам, приютам и школам. Ничто не цепляло его, никто из людей не задерживался в его жизни надолго. Временами спасали книги, временами — сигареты. В остальном — беспроглядный мрак.

Эксперимент оказался единственным, что пошатнуло привычную ему картину мира, что пробудило искренний интерес. Потому что все они, руководители эксперимента, обладали даром убеждения и подарили ему крохотную надежду на новую жизнь и, что более важно, — на новую личность. Без прошлого, без будущего, но с бесконечно длящимся настоящим.

Оправдались ли его ожидания?

Едва ли. Призраки прошлого все еще следовали за Хароном по пятам.

— Ты когда-нибудь любил? — робко спросила я. Отчего-то именно этот вопрос заставил мои щеки покраснеть, но он не мог остаться без ответа.

Харон лишь пожал плечами и отвел взгляд, старательно пряча от меня свои эмоции.

— Отец — единственный, чью тень ты ищешь в темноте?

Он изо всех сил старался не выдать напряжения своим видом, но я заметила, как дрогнули губы. Харон ничего мне не ответил, но я почему-то сразу все поняла.

Да, он хотел отыскать тень отца. Но больше всего на свете он боялся вновь встретиться с тенью матери.

***

Меня вытолкнуло из темноты. Я не могла дышать, будто бы уходила к самому дну, пыталась сделать надрывный вдох, но в ту же секунду широко открыла глаза. Комната расплылась передо мной.

«Нельзя просыпаться, — закричал внутренний голос. — Еще рано. Не оставляй его одного». Но меня трясло от дикого озноба. Лихорадка поднималась вверх по телу, подкатывала к горлу мерзкой тошнотой.

Я схватила планшет с тумбочки и быстро зарисовала в нем схемы и таблицы.

«Харон», — гласила надпись в самом центре. Две стрелки вели к имени: «Никта. Божество ночной темноты» и «Эреб. Вечный мрак». Я несколько раз обвела имя Эреба. Так, словно моей рукой двигало что-то иное, отличное от моего же разума. Может, Уроборос?

«Я должна вернуться к Стиксу, — напомнила себе. — Я нужна Харону».

Закрыла глаза, зажмурилась изо всех сил, но ничего не произошло. Вместо этого напряженную тишину комнаты прервал звук уведомления. Я открыла глаза и опустила взгляд в экран:

«03:54 Nyx: голосовое сообщение».

Я вздрогнула, потому что это выходило за рамки возможного. Мать Харона была мертва, и ее сущность не могла войти в эксперимент. Меня била дрожь. Непослушный палец уткнулся в кнопку воспроизведения, и на меня обрушилась тьма. Все вокруг заполнил крик.

Сквозь него я расслышала нечеловеческое шипение:

«Я тебя ненавижу».