Разошлись мы на полупустой деревенской площади, вымощенной каменной кладкой. Старик пошел в ближайший и единственный в этой местности трактир, для сбора информации, а я, робко вышагивая по знакомой натоптанной тропинке, направился к дому своей старушки. Кругом уже смеркалось, и кипарисы, растущие вдоль дороги, окутал мутный, сумеречный туман. На небе, средь непроглядной тьмы, начинали тускло поблескивать звезды, а внутри меня, средь неугасающей паники, тлела надежда. Надежда на то, что когда я подойду к дому, она заметит меня из окна своими добрыми глазами. Торопливо выбежит на крыльцо, начнет расспрашивать что да как. Усадит за стол, застеленный белой скатертью, нальет чаю в самые красивые свои чашки, которые обычно запрещала даже трогать. Но чем ближе я был, тем дальше ускользала эта наивность.

Дом, что неудивительно, выглядел совершено нетронутым. Занавески были аккуратно подправлены, цветы все еще живы, за исключением парочки, стоящих в спальне. Кровать была бережно заправлена, незаконченное вязание лежало на кресле, свеча совсем догорела, жалко растекшись на металлической подставке.

Я прилег на кровать. Будучи крайне истощённым, никак не мог побороть сонливость. Мои веки казались невыносимо тяжелыми, я не мог противостоять и послушно сомкнул глаза. В бесконечном сумраке, показался образ стройной, высокой дамы. Ее волосы были чудно кудрявы, осанка грациозна, спина изящна. Она повернулась ко мне лицом, почётно поклонилась и, скромно улыбнувшись, прикрылась тонкой ладонью. Затем отвернулась и мучительно долго, точно искушая меня, не поворачивалась. Я истерично звал ее: "Мама! Мама! Мама не надо! Мама!", – из моих красных глаз градом текли слезы, я начинал задыхаться, громко кашлял и продолжал: "Мама.. Мама..", – но она так и не поворачивалась. Она неподвижно стаяла, словно искусственная, словно каменная статуя, словно труп.

И тут я вспомнил. Я вспомнил то, что так долго мучило меня во снах и то, что я так несчастно пытался залить выпивкой, дабы мирно спать. Я вспомнил.

Мальчик лет семи, высокенький и тоненький, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке, в накинутом на голые плечи ветхом бурнусике, сшитом ему, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стоял в углу подле маленькой сестрички, обхватив ее шею своею длинной, тоненькой ручкой. Он, кажется, унимал ее, что-то шептал ей, всячески сдерживал, чтоб она как-нибудь опять не захныкала, и в то же время со страхом следил за матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на его исхудавшем и испуганном личике. Мать расхаживала по комнате, нарезая несчетное количество кругов, делала она это медленно, изредка придерживаясь за обветшалую мебель, покачивалась, словно сейчас упадет. Она держалась за голову, сжимала кулаками волосы, настолько крепко, что руки ее покраснели, а глаза обезумели. Ее большие, круглые глаза, синие, словно море, которое она никогда не видела. Я впервые видел как человек сходит с ума, я впервые видел, как человек умирает, как гниет его сознание. Мать завопила, точно ей прижигают кожу. Она упала на пол, жутко задолжала, билась в истерике.. Люси заплакала, моя маленькая сестричка Люси зарыдала, начала задыхаться.. Я пытался ее успокоить, но не смог, она продолжала еще сильнее и тогда из моих выпученных от страха глаз потекли горячие слезы. Настолько горячие, что казалось что они обжигали щеки. Я начал звать маму: «Мама! Мама, мамочка! Прошу тебя! Мама. Мама, очнись!» И тогда Люси, сквозь истерический плачь, сказала мне: «Эд, она не слышит тебя..»

Вспышка света. Режет глаза. Темно. Сейчас я хорошо знаю это состояние, но в тот день я испытал это, кажется, впервые. Это был обморок. Не помню, как я очнулся, но точно знаю, что это повторялось не один десяток раз.