На моих устах след греха притаился давно,

Мне бы яду испить, как предателям то суждено,

Мне бы смерти познать гнилой вкус,

Но я в глаза твои глянул. И смерти стыжусь...

- Ну и зачем это? - Виктор застыл в дверях, растерянный и уставший, торопливо стянул ботинки и прошёлся по комнате, оглядывая царивший кругом разор.

Вита сидела на краю кровати: ноги в завивку, залитая вином рубашка Виктора поверх голого тела, красные глаза в пол. Она держала папиросу в дрожащей руке - ни то курила, ни то просто давилась дымом - и упорно молчала, делая вид, словно никого окромя её самой не было в комнате.

- А с головой что? - неловко спросил Виктор, опасливо оглядывая волосы Виты, которые теперь криво остриженными прядями торчали во все стороны; одни из них доставали плеч, другие хохолками топорщились у ушей. - Хотела постричься, так я бы дал денег. Невелика проблема.

Волосы нашлись в ванной: слипшейся массой лежали по краям раковины, остатками расползлись по полу, прилипли к влажной плитке.

- Могла бы и убрать за собой, - буркнул Дарковски, сгребая золотистые пряди и выбрасывая их в мусорную корзину. Оттуда на него печально смотрели ножницы и ещё один клок волос.

Вита поднесла к губам папиросу и сильнее прежнего закашляла. Лицо её, розоватое, влажное от слёз, вгоняло Виктора в ступор: ему никогда не приходилось видеть Виту такой ни в Эвином теле, ни в собственном. Даже будучи наголову разбитой, она умудрялась сохранять самообладание, а теперь от него остался только окурок в пепельнице и синяки на коленях.

- Я ведь просил тебя не брать мои вещи... - Виктор принялся собирать разбросанные по кровати папиросы, всё также искоса поглядывая на Виту, боясь случайно задеть её рукой или словом, однако молчать или просто уйти не мог.

- А где ты был ночью? - голос Виты, иссушенный, хриплый, больно резанул слух. Дарковски тотчас сел с нею рядом, обреченно сложил руки на коленях.

- На стройке. Был. Ты же знаешь.

Девушка резко встала, с трудом разомкнув ноги, на которых тотчас заалели продолговатые полосы, прошлась к окну сбивчивой походкой, по привычке села на подоконник, свесив ноги в солнечное утро, давно наступившее снаружи, но так и не забросившее сети вовнутрь убогой квартиры.

- Совсем сдурела, что ли! - Виктор мигом поднялся, схватил девушку под руки, силясь стащить её с подоконника. Вита в ответ глухо рассмеялась, рубашка на ней расстегнулась обнажая молочную Эвину кожу, ещё таившую следы прошлой владелицы.

- Да ладно тебе... Просто хотела немного проветриться, - протянула Лоран в ответ, садясь на пол под окном. - Знаешь, я не хочу больше быть ею. - Продолжила она, поджимая под себя ноги и болезненно смыкая глаза. - "Твоя" Эва оказалось по-своему отвратительной.

- Получается, быть Витой тебе в своё время опостылело. - Он опустился напротив, еле вместился в узкий проём между кроватью и стеной.

- Опостылело.

- Оставаться никем ты тоже не пожелала.

- Не пожелала.

- Но и Эва оказалась тебе не по нраву.

Вита отозвалась не сразу, чуть помедлила:

- Она, конечно, не столь плоха. В сущности. Но она мне наскучила. Я решила уйти, как видишь, - и указала рукой на разбросанные по комнате вещи.

- От неё? - настороженно спросил Виктор.

- От вас обоих.

- И как ты это себе представляешь? - не выдержав ноющей боли в ногах, Виктор поднялся с пола, застыл, смотря на Виту сверху вниз, точно на ребёнка, забившегося в угол и вознамерившегося разыграть сцену глубокой трагедии.

- Исчезнешь ты, может, и она уйдёт... По крайней мере, я на это рассчитываю.

Вита подождала, не продолжит ли Виктор допытываться дальше, опасливо глядела из-под белого Эвиного лба заостренными напряжением глазами. Она ждала сопротивления. Ждала повода к началу бунта, который так долго зрел в ней и вот наконец сформировался во что-то цельное, готовое родиться. Но лицо Виктора в тот день изобразило всеобъемлющее понимание и принятие, глубинной насмешкой одарило её планы. Очередной вызов - вот, что читалось в спокойствии Виктора.

- Думаешь, я не справлюсь, - вялость выветрилась из её тела в ту же минуту, глаза забегали по комнате.

- Я очень устал. Я ничего не думаю. В редакции столько проблем: в страшном сне не привидится.

- Думаешь, я не уйду. Ты точно так думаешь! - Продолжала настаивать она, заглядывая Дарковски в глаза. - Но на этот раз я говорю серьёзно!

Она принялась сновать по комнате, складывая в саквояж одежду - и свою, и Виктора - не обращая внимания на то, что именно ложилось в руки. Дарковски спокойно наблюдал за ней из дальнего угла комнаты и упорно молчал, дожидаясь, когда же она утомится, сядет на кровать и расплачется от бессилия морального и физического - она никогда не пережила бы ухода, даже если бы сама хлопнула дверью, даже если бы Виктор молил бы её об этом. Но на сей раз Вита полнилась неведомо откуда взявшейся решимостью: комкала вещи с таким усердием и яростью, что становилось дурно. Покончив со сборами, она замерла на секунду, взмыленная и раскрасневшаяся, глядя на Виктора с нескрываемой злобой.

Сейчас он попросит её остаться. Сейчас он выдаст за истину ту ложь, которую она так хотела от него услышать, в которой нуждалась. - Вита свято верила в это, но Виктор только строго посмотрел на неё в ответ и тихо произнёс:

- Я так устал сегодня, что не могу помочь тебе собрать вещи. Прости. Хотя ты и сама прекрасно справляешься.

Вита молча сняла рубашку и комом бросила её Виктору в лицо, натянула поверх голого тела одно только чёрное платье, решительно направилась к двери, сжимая в чуть подрагивающей руке саквояж. На пороге, правда, она ненадолго задержалась, точно вспоминая, не забыла ли чего, бросила через плечо рваное "да я вообще всегда..." и хлопнула дверью.

___________

Когда он вошёл в комнату, Эва уже сидела в кресле, поджав под себя босые ноги и туманно разглядывая малознакомое пространство. Весь её вид источал глубокую и окончательную потерянность: и измятая одежда, и синеющие из-под платья колени, и криво остриженные волосы - от неё веяло духом беспризорного мальчишки, только-только выбравшегося в мир, существующий вне изгороди двора и свежих отцовских побоев. Была в ней и крайняя серьёзность, и неумолимая нелепость, и колкая отрешенность, кажется, даже от самой себя и гнетущей реальности, на фоне которой что изгородь, что побои звучали томительно сладко.

Почувствовав на себе изучающий взгляд, Эва вмиг потеряла всякий интерес к столешнице и недоверчиво уставилась на Реми, как будто совсем не ждала увидеть Ришара на просторах его же квартиры.

- Я навещал ваших родителей недавно... - Неловко начал он, садясь напротив и ставя перед собой бокалы.

Руки предательски тряслись, когда он разливал вино, и Реми с удивлением заметил, что боится Эву. Ту самую Эву - простую, знакомую до мельчайших веснушек на щеках, незатейливую до однообразных интонаций и слов, которые Реми некогда мог прочесть по её губам, ничуть не напрягаясь; покойную, как зеркальная гладь озера; нелюбимую, как капель, предвещавшую скорые перемены, но приносившую лишь слепую весну. Новая Эва дышала могильным холодом: в ней что-то умерло.

Должно быть, сам Реми.

- Ваша матушка очень тревожится: вы давно не писали ей. Отец ваш тоже себе места не находит. - Продолжил Ришар, неловко беря бокал, замер в ожидании.

Эва сидела неподвижно, только смерила Реми холодным взглядом. Вино ею было воспринято с подозрением, почти возмущением, но выразить словами его Эва не решалась.

- Вы не думаете навестить их? - Спросил Реми, морщась от напряжения.

Эва молчала.

- Я знаю: мы давно не вели с вами откровенных бесед. - Он почему-то стал оправдываться перед нею, того не просившую и абсолютно безразличною. - И вообще мы давно не говорили с вами наедине... Да и чувства наши поостыли... Хотя не было меж нами пылких чувств. К чему уж врать?! Но если вы хотели мне что-то сказать, то я весь во внимании. Не мучайте меня. Я, быть может, виноват пред вами в чём-то. Что ж... Ваше право винить меня, но не пытайте меня молчанием: его я не заслужил.

Эва пожала плечами и растерянно произнесла:

- А к Виктору вы на "ты" обращались.

- Виктор? Он здесь причем? - Реми опешил, чуть ли не выронил из ослабевших рук бокал.

- Я ранее совсем не замечала в вас этой фальши. - Она резко выпрямилась, сцепила руки на груди и задумчиво поджала губы - новая привычка всё больше обуревала прекрасное Эвино лицо, захватывая его почти ежеминутно. - Сколько мы с вами знакомы, а всё "вы" да "вы". Черт с вашим "вы"!

Она прыснула внезапным протяжным смехом, как будто что-то в ней подернулось болью, с лязгом сошло с рельсов былого спокойствия, а потом так же резко тронулось и тишиной скользнуло вдаль. И Эва опять потухла.

- Значит, ты... - Реми сделал глоток вина и ненадолго ощутил прилив уверенности, готовый спросить напрямую, что же случилось с Эвой, ведь дело было явно не "вы", и не в "ты", и не в других бессмысленных словах. Не они принесли Эву на порог его квартиры, и не они тяготили её, сидевшую в кресле напротив, связанную по рукам и ногам остервенелым напряжением.

- Меня уволили из театра. - Произнесла она, не дожидаясь, когда Реми соберется с мыслями. - Я съехала с квартиры, но к родителям возвращаться не думаю, если вдруг решишься мне это посоветовать. Когда дело встало за выселением, я вспомнила о тебе.

- Звучит низко. - Процедил Реми. - Любой другой выставил бы тебя из квартиры после этих слов.

- Но не ты, - Эва странно улыбнулась: вытянула губы в плотно сжатую, иссушенную линию. - Не волнуйся, я надолго тебя не потесню.

Реми встал, прошёлся по комнате, чувствуя на себе взгляд Эвы. Она, кажется, на секунду потеряла несгибаемую уверенность, граничащую с наглостью, часто и сбивчиво моргала, стараясь придать предательски окаменевшему лицу слезливое выражение. Выходило дурно, почти комично. Но Реми не торопился изобличать её: слишком боялся потерять остатки себя.

- Ты изменилась, - сказал он наконец, обнаружив перед собой совершенно иного человека: Эва Мойрес покинула тело, не оставив ни единого следа тонкой, душевной натуры. Вместо неё из-под тени лба кругом взирал некто незнакомый, внушающий страх и недоверие. И Реми содрогнулся от немыслимости осознания.

- Я знаю, - запоздало отозвался некто и устало прикрыл глаза.