Небо, прогорклое от тумана,

Воды - скорее остатки от океана,

Тело - мой враг и мой же приятель,

Жизнь ещё предстоит отыскать им...

Журнал «Филография», как и прочие рядовые новостные сводки, был обречен на медленную гибель, полную горечи обид своих нерадивых создателей. Реми Ришар слышал об этом и от многочисленных коллег, принявших на себя временную ношу консультантов, и от циничных злопыхателей, коих Реми стремился уличить в каждом сомневающемся в его силах лице. Находил отклики сомнений и в своих мыслях, стоило малейшей трудности сразить его незрелый рассудок. Увидел подтверждение переживаний и в критической газетенке, назвавшей «Филографию» посредственным пересказчиком новостей без малейшего намека на индивидуальность и живую авторскую мысль. «Ленивый подражатель «ПроВестника», собирательный, не доведенный до ума образ», - так безбожно осудили творение Ришара, не дав «Филографии» времени на то, чтобы окрепнуть и утвердиться на литературном рынке.

Отчеты о продажах, перечитываемые Ришаром с особой внимательностью, навевали неизменную тоску. По итогу двух месяцев становилось очевидно: число проданных копий второго выпуска «Филографии» было ровно в три раза меньше, чем первого. Интерес читателей утерян.

- Это конец, как думаешь? - обратился Реми к Лансу, устало распластавшись на диване посреди приемной.

Ланса Эднера, главного редактора издательства «Логос», не столь волновали журналистские потури Ришара; куда более он был озабочен подготовкой к публикации новых рукописей. «Филография» же выпускалась исключительно под ответственность Реми. Им же и финансировалась на первых порах.

- Если понимаешь, что оно того не стоит, то распускай людей прямо сейчас. - Сказал Ланс. - Придется рано или поздно. Ты ведь понимаешь, что, как только твои счета опустеют, журнал начнет паразитировать на издательстве, и мне придется отправить вас в свободное плаванье. «Логос», конечно, наше совместное дело и вложились мы в него одинаково, но... Может, стоит оставить твои замыслы? Ты прости меня, но «Филография» - изначально пустой журнал. Поработай ты над задумкой и займись подбором хороших кадров, не пришлось бы сейчас краснеть...

- Я понял тебя. - Реми хотелось провалиться под землю который день, а теперь стало совсем невмоготу. Четкое осознание провала, глядевшего на Ришара непреклонной чередой цифр, обожгло самолюбие. - Ты в меня не веришь?

- А это сейчас имеет какое-то значение? - Ланс демонстративно скривился. Он, кажется, более всего страшился поймать Реми на сентиментальной ноте и в очередной раз убедиться в том, что из того сподвижник, как из дитя малого мясник: больше криков и слёз будет, чем пользы.

Реми пожал плечами.

- Я не верю в «Филографию». Не верю в то, что новостным журналом кого-то можно удивить. Впрочем, "не верю" - не совсем те слова: я знал, что «Филография» никого не удивит. - Свет ламп падал на лицо Ланса косыми лучами, подчеркивая складку меж бровей, которая четко очертилась совсем недавно, после двадцать первого дня рождения, но столь быстро слилась с прочими чертами, что теперь её отсутствие в прошлом казалось чем-то невообразимым. - Для того чтобы творить и быть гением нужна внутренняя свобода, полет мысли и живость. А их не у каждого отыщешь. Задайся вопросом, кто есть ты, как вмиг обнаружишь, что из основополагающих качеств у тебя исполнительность, аккуратность и трудолюбие. Даст Бог, найдётся прицеп из ума. Но какой в нём толк, если ты не творец по природе? Ты был вторым из лучших выпускников тридцатого выпуска Арафийской академии, так? Прилежный, скромный, старательный... Но не первый. Потому что всех этих качеств слишком мало, чтобы быть гением. Смирись с этим. Нас много таких: с десяток сидит здесь и корпит над редактурой чужих трудов.

- Гений, гений... И что ты заладил?! - Реми поднялся с дивана, одолеваемый желанием уйти. - Рассуждения о гениальности - прошлый век - век лени и безделья, когда единственным, что не давало человеку погрязнуть в унынии и бедности, были природные способности и неординарное мышление. Да и те прожигались с усердием! Жизнь тогда протекала покойно и неизменно, а потому стоило кому-то слово вопреки сказать, как тут же нарекали его «Гением». - Он стоял посреди приемной, говоря нарочито громко и активно притом жестикулируя, так что каждый мимо проходящий человек считал нужным остановиться хотя бы на минуту и вслушаться в его речь. - Теперь время дельцов. Раз страну перекроили, значит, надо и нравы менять. Гений - это всего-то обласканный образ. Он, как и царская Филофия, превозносившая интеллигенцию и её рук плоды, изжил себя. А что же до Арафийской академии, то она лежит в руинах. Это ли не показатель? Лучшее, чем может обладать человек - это умение перестраиваться. В нашем быстро меняющемся мире грош цена твоим дарованиям, если ты закостенел и обрюзг в своих представлениях.

Реми наконец смирил ярость, и в приемной воцарилась прежняя тишина.

- Если тебе есть что ещё сказать, то лучше пройти в кабинет, - с недовольным видом сообщил Ланс.

- Нет, я закончил и как раз собирался уходить. - Захватив с дивана пальто, он выскользнул из приёмной. В дверях столкнулся с высоким мужчиной, который исподволь, как будто намеренно задел Ришара плечом, отчего тот больно ударился спиной о дверную раму.

Стиснув зубы, Реми торопливо отскочил в сторону, и уж было хотел отвесить обидчику пару острых, но в меру резких слов, как вдруг узнал в нём лучшего студента тридцатого выпуска Арафийской академии, журналиста «Прайсера» Виктора Дарковски.

- А ты научился красиво говорить, как я услышал, - заметил он, улыбаясь широко, но без капли добродушия.

В Викторе всё было прежним: взъерошенные рыжие волосы, которые подобно клубам ядовитого дыма взвивались над его головой; голубые глаза, налитые буйством эмоций и мыслей, тут же вскрывавшие мятежную натуру своего обладателя, как бы ни прятался он за поднятым воротом пальто. В уголках губ и вдоль линии бровей по-прежнему лежала легкая нервозность, отчего казалось, что черты лица Виктора жили отдельной жизнью, зачастую опережая мысли, приходившие ему в голову, стремительно выдавали их. Но в этой бесхитростности, граничащей с поистине детской искренностью, таилось нечто пугающее, заставляющее Реми в который раз лицом к лицу столкнуться с одним простым предположением: «Дарковски ничего и никого не боялся, потому что во всем и всех видел себя. А себя он изучал с особым рвением».

- Может, поговорим? - Виктор поймал Реми за плечо, когда тот уже выбежал из здания, так и не проронив ни слова.

Реми обернулся и стремительно, не давая себе шанса передумать, рванул Виктора за руку и также резко оттолкнул его в сторону, желая сбить его с ног, но вместо того сам чуть ли не осел на землю.

- Как один оказался, так сразу струсил, бежишь от меня! - Дарковски старался быть надменным, но выходило излишне наигранно. Он явно хотел посмеяться, но никак не мстить. Хотя, быть может, Реми питал ложные надежды. - Видел Ланса краем глаза: беги за ним, если так боязно. Поторопись. Вдвоём-то оно сподручнее, верно?! Эх... Помню, как вы меня целым литературным содружеством «осаждали». Нет ничего страшнее обиженных писак, чьи очерки «незаслуженно» осмеяли. По крайней мере, вы слов подбирать не стали. Холодное безмолвие и кулаки - вот оно - ваше истинное оружие. Акулы пера - нет! - Виктор разочарованно покачал головой. - Но ты, Реми, отличился. Оно ведь и верно: Реми Ришар - чистое создание. Помню, как ты один снизошел до меня и вытер своими ботинками кровь с моего лица. Я помню, Реми, твои белые ботинки. Твои чёртовы белые ботинки.

- Ты приехал, чтобы припомнить мне это? - Реми попятился, стоило Виктору сделать шаг ему навстречу. Никак не верилось, что вот и настал момент кровавой мести: весна, слякоть, новый костюм только из салона, неудачно подобранный, чересчур резкий парфюм, который мало того, что щекотал нос, так ещё и никак не выветривался. Ничего романтичного, иначе говоря.

Не пристало так умирать.

- Много чести, - фыркнул Дарковски. - Я пришёл на работу утраиваться и тебя увидел. Редкое зрелище, знаешь ли, чтобы Реми Ришар прилюдно и так привольно говорил о чём-то. Вот и подумал, может, ты и со мной поговоришь?

- На работу устраиваться?! А чем тебя «Прайсер» не устроил?! - недоумевал Реми.

Дарковски не ответил, только махнул рукой поперед себя и бросил рваное:

- Пойдём!

- Куда?! - Реми опешил, невольно прыснул рваным смехом.

- Поговорим, раз встретились. Мои дела, так уж и быть, потерпят.

- Зачем куда-то идти? Говори здесь, если так приспичило. - Ришар точно знал, что и шагу лишнего не сделает.

- Мне здесь не нравится. - Виктор с пренебрежением огляделся. - Район тоскливый: куда ни глянь, всё серые дома, да пустоты меж ними. Не лучшее место для разговоров, как по мне.

Он двинулся вверх по улице, вдоль кромки дороги; почувствовав, что Реми остался далеко позади, бросил удивленное:

- Неужто и правда меня боишься?! Я ведь шутил...

- Нам не о чём говорить. - На выдохе произнес Ришар, стараясь притупить в себе волнение. - Не о чём и незачем. Только и всего!

- Думаешь? - Лицо Дарковски исказило недовольство. - А я не согласен. Не о чем говорить, как мне казалось, было с детьми, заключенными в Этвудской башне, которые десять лет подряд наблюдали одни и те же четыре стены. А получилось одно из лучших интервью «Прайсера», доведшее до слез сотни тысяч человек по всему миру. Знаешь, о чём мы говорили тогда?

Реми молчал, ожидая, что односторонняя беседа наскучит Виктору и он уйдёт восвояси.

- Мы говорили о снах. О небе в крошечной щелке у самого потолка и почему оно прячется там. Уж нам с тобой есть о чём поговорить! Пойдем! - Он вновь поманил Реми рукой. - Больше нет никакого литературного содружества и не перед кем держать маску. Можешь выдохнуть и обходиться со мной как с человеком. Я вроде как заслужил этого. Каждый божий день, проведенный что здесь, что в Тенмарии, думал о том, достаточно ли я сделал, чтобы быть с тобой наравне. Уважь меня, найди в себе силы!

Ришару хотелось рассмеяться от мысли, что Виктор Дарковски, давно его превзошедший, все эти годы пытался снискать его расположения, пока сам Реми гнушался собственным убожеством, но вместо этого, не проронив ни слова лишнего, ни звука, двинулся за Виктором.

Они прошли два безлюдных квартала, запрыгнули в мимо проезжавший трамвай. Дома, дорога и даже небо покачивались вместе с ними, уставшие от бурной городской жизни, и Реми, сам того не желая, перенял настроение этого унылого пейзажа. Стал его частью. Ришар стоял в самом хвосте вагона, на открытой площадке, где воздух был вправе нещадно хлестать его по лицу, и думал обо всём, да ни о чём по существу. Замерзшие ноги подрагивали в такт стуку колес, и мужчина нервно сминал об пол нос ботинка, стараясь унять дрожь в теле; руки впились в поручень - тоже предательски ледяной. Но лицом Реми оставался спокоен и светел. Жизнь научила его мастерски держать платиново белую улыбку и сохранять притом то редкое, нечитаемое выражение глаз, в котором сложно сыскать что-то определенное: ни безудержной радости, ни томительной грусти. Одна лишь кристальная чистота мысли, мало кому знакомая и существующая именно для того, чтобы прятаться в ней.

- Ришар! - окликнул его Виктор, да так громко, что целый вагон устремил в его сторону взгляды.

- Выходим? - Реми с удивлением обнаружил в себе недовольство этим фактом. Он никогда не был почитателем общественного транспорта и сопутствующих ему толп, но тут вдруг душа его обрела спокойствие.

Они очутились в центре Арафии, на пешеходной улице. Виктор всё так же держался впереди; пальто его было расстёгнуто и не стесняло его более в движениях, лишь развивалось за спиной, барахтаясь в тугой глади воздуха. У ресторана на углу улицы Виктор соизволил остановиться и обождать, пока Реми не догнал его. В самом же помещении на Дарковски внезапно подействовала строгость и сдержанность обстановки, он открыл в себе плавность движений, даже волосы пригладил, перед тем как пройти в главную залу. Единственное, что выдавало в нём истинного Виктора, взбалмошного и дурно воспитанного, это бутылка вина, которую он заказал тотчас, не отрывая меню. Распивал он её в гордом одиночестве, пока Реми угощался холодным кофе. Вечер ещё не наступил, но Виктор не боялся опьянеть раньше дозволенного. Он жил по собственному, неведанному графику, где дела могли обождать, важные разговоры не состояться, а персоны, требующие его внимания, раствориться в воздухе. И Реми никак не мог понять, какое место было отведено ему самому в этом мифическом списке дел, где интервью и репортажи мешались с часами прострации и глухоты.

- Зачем ты приехал? - Когда чашка опустела и прятать глаза стало некуда, пришлось завести разговор.

- Странный вопрос. - Дарковски поморщился, но не от горечи вина. - Не совсем верный. Я уезжал лишь на время Гражданской войны. Всё утихло, и я вернулся. Нет никакой причины, просто время пришло.

- Это было трусливо: уезжать в такое время.

- Это было разумно. Трусость здесь ни при чем. Я не искал в войне вторичных выгод, как делали многие, и хотел построить карьеру, двигаясь прямо и не впутываясь в неприятные истории. В конечном итоге, я не хотел «быть» здесь, сидя без дела или печатаясь задаром. Здоровое желание. - Он задумчиво пожал плечами, словно мысленно пытался оспорить себя. - Неужто лучше было гнить здесь?!

- А мы, по-твоему, гнили? - Реми не знал, стоило ли ему оскорбиться или обождать, пока Виктор добавит что-то более едкое.

- Ну не цвели ведь! - Тот откинулся на спинку кресла, устало сполз на копчик; ладони его болтались, свисая с ручек кресла, голова склонилась набок.

- Освещать военные события тоже надобно умение.

- И какое же? - Виктор не скрывал скептического настроя. - Вторить новой власти? Неплохое умение, конечно. Полезное. Только немного ума для того нужно. Мало чести. Только и всего.

- Даже если так! - Ришар посмотрел на него с вызовом, ожидая, что Дарковски отбросит тень лености и оживится, но тот только вздернул подбородок и неторопливо заговорил:

- Просто не торопись клеймить меня трусом, если сам поджал хвост, стоило угрозе забрезжить на горизонте.

- Не было никакого горизонта, да и угрозы тоже. - Поторопился исправить его Реми. - Нас поставили перед фактом смены власти: царская Филофия осталась в прошлом. Изменилась страна, значит, и мы...

- Всё мы да мы. Будь добр, говори за себя. На моей памяти половина бывшего литсодружества жила и «творила» вдали от политических вершин. А как сменилась власть, так тотчас ринулись покорять их. Благо, кому-то хватило ума не переступать грань дозволенного, а остальные... - бокал в очередной раз опустел, и Виктор уставился на капельки вина, скопившиеся по краям, и то, как они одна за другой срывались вниз, скапливаясь в крохотное пятнышко на самом дне.

«Вот и вся журналистика. - Почему-то подумалось Реми. - Вот и вся молодая интеллигенция Филофии. Одно убожество осталось».

- Впрочем, не нам о том тревожиться, - запоздало закончил Виктор. А после они оба надолго замолчали, прежде чем Реми с не меньшей тревогой спросил:

- А как же «Прайсер»?

- Будет и дальше печататься. Только без меня. Невелика разница.

- И тебе не жаль?! - Реми не верил своим ушам. - Ни один из журналов, выпускаемых во всей Филофии, и близко с «Прайсером» не стоял!

- Пройденный этап - это далеко не конец. Поверь, есть вещи, о которых я жалею сейчас и непременно буду жалеть, лежа на смертном одре. Куда более значимые, чем место в «Прайсере».

- И о чём же? - Реми ядовито усмехнулся. Ему казалось, что глупее поступка, чем по собственному желанию уйти из «Прайсера», быть не может.

Виктор резко распрямил спину, уставился на собеседника до неприличного пристально.

- Я не убил тебя. - Его губы непроизвольно дрогнули в напряжении, левая бровь чуть приподнялась и также резко вернулась в прежнее положение.

Не успел Реми и слова сказать, как Виктор вскочил на ноги, навис над столом и срыву схватил Ришара за грудки, поднимая его следом за собой. И они застыли в таком положении: Дарковски, трясущийся не то от бешенства, не то от нервного напряжения, и Реми, не смеющий лишний раз вздохнуть от страха, беспомощно и вяло сжимающий кисти Виктора, тщетно пытающийся ослабить его мертвую хватку.

Кто-то в зале охнул, кругом засуетились официанты.

- Я помню, что ты сделал со мной перед выпуском! - Хрипел Виктор. Нервный тик одолел нижнюю часть его лица, отчего слова шли тяжело.

- Успокойся. Сядь и успокойся, прошу тебя! - Реми говорил тихо, тщетно стараясь не привлекать внимания, но было слишком поздно. Молодой официант, видимо, особенно сопричастный, бросил в их сторону настойчивое: «Господа! Успокойтесь или покиньте заведение».

- Я знаю, что это ты замуровал меня в той чертовой стене! - Но Виктор не унимался.

- Успокойся, я тебя прошу! Нас сейчас выставят отсюда... - Реми уперся руками в его плечи, тщетно пытаясь оттолкнуть Дарковски в сторону.

Официант двинулся к их столику, надев самое грозное из имеющихся выражений лица. В эту секунду Виктор разжал пальцы, осел в кресло, крикнув во всеуслышание:

- Вина мне! Подайте мне ещё вина!

- Покиньте заведение, господа! - Взъелся официант.

- А я говорю: вина! Мы хотим выпить! Да, Ришар?!

Реми вздрогнул от неожиданности. Он так и стоял с чуть согнутой спиной и частично выправившейся из брюк рубашкой, которая нелепо пузырилась на груди в том месте, где некогда перетянули её пальцы Дарковски. Услышав, что к нему обращаются, Реми опешил, растерянно огляделся, точно ожидая, что в зале найдётся хотя бы один человек, сумевший бы ответить вместо него, а затем тихо пробормотал:

- Да. Пожалуй.