... Но в водах прошлого немногое сокрыто!

И в ранах старых, скрепленных простым бытом,

Найдётся больше правды щелочи звенящей,

Чтобы забыть, кем был ты настоящий...

- Скажите, я могу задать вам один не совсем корректный вопрос? - Эва смотрела на него снизу вверх; глаза её сверкали в ночной тьме, не чарующие и не пьянящие, а самые обычные, приятно простые глаза, в которых так и играл свет проплывающих мимо фонарей.

- Как хотите, - Виктор с безразличием пожал плечами.

Мысленно он всё ещё парил над городом, взирая на гордые и, казалось, неприступные крыши домов. Душная кабинка колеса обозрения стискивала его боязливым скрипом - в ней не было и доли чувства полёта, обуявшего тогда что низко зависшие облака, что душу Виктора. Вечерняя свежесть приятно будоражила, и перед его глазами на сущие миллисекунды промелькнуло то, как иссякают тягости и беды. Кажется, само прошлое растворилось в чудесном закатном небе и смотрело откуда-то издали, боязливо, не смея более подступиться и не сея разлада в груди. И Виктор шёл легко, чуть ли не летел по пустынным улицам, видя пред собой сразу несколько ближних районов Арафии, дыша небом, поселившимся в душе.

- И всё же! - Эва опередила его на пару шагов, шла спиной, настырно заглядывая Виктору в глаза, то и дело косилась вперёд, боясь оступиться. - Пообещайте, что не станете обижаться.

- Ничего не могу обещать, - он поймал девушку за предплечье, когда земля под её ногами резко просела и у Эвы дыхание сперло от неожиданности.

- Хорошо, не обещайте. - Она вновь шла плечом к плечу с ним. - Оно и верно: не обещайте мне ничего, иначе я буду думать, что обязана вам... Не обидеть вас. Обязана.

Она замолчала. Улицы тоже примолкли, растекаясь под их ногами помесью света и тьмы.

- Так вы будете спрашивать? - Виктор смерил её настороженным взглядом.

Эва более не заставила себя ждать, заговорила осторожно и боязливо:

- Вы... больны, верно? У вас губы и брови дрожат, когда вы волнуетесь, и челюсть ходуном ходит. Я сначала не обратила на это внимания: подумала, это единожды, но теперь всё больше убеждаюсь...

- А... вы об этом, - досада прорвалась через голос.

Временами лицо Виктора действительно «ломалось»; вполне обычное, выстроенное из правильных черт и линий, оно любило, не таясь, выдавать всё, что сидело в глубине его души, даже если то было неосознанно. Даже если оно сидело на задворках сознания. И тогда начинался сущий цирк. Виктору настойчиво предлагали воды, даже если она не лезла в горло. Усаживали его в кресла, даже если он не чувствовал физических недомоганий. Пытались привести его в чувства, даже если он был здесь и сейчас и смотрел на окружающих трезвым, вменяемым взглядом. Его шарахались на улицах, обсуждали за спиной, избегали прямых контактов с ним. Каждый новый клиент «Прайсера» стремился уличить Дарковски в неадекватности и неспособности работать с людьми. Пришлось найти приятную на вид ассистентку, которая смогла бы вместо него договариваться по поводу интервью, назначать встречи и представлять его будущим партнерам. Восемнадцатилетняя Вита Лоран, только-только окончившая юридические курсы и наткнувшаяся на заявление в «Прайсере», поймала Виктора чуть ли не за руку в захудалом литературном кафе на окраине Крофскайра. С Витой всякая тревога отпадала сама собой и число приступов разительно сократилось. Лицо не сожительствовало с Дарковски более, а стало его непосредственной частью.

А после были расписные стены, дверной проём, душераздирающие возгласы и дурацкий ковёр - весь в крови, сплошь устланный ею, пропитанный, как дождевой водой. Испачканный, как белоснежные ботинки Реми Ришара.

И приступы вернулись единым днём; вернулись, чтобы остаться с Виктором до гроба.

- Это нервно-психическое расстройство. - Продолжил он наконец. - Так бывает... бывает... - Он внезапно впал в глубокий ступор, когда и мысли, и пустые слова упёрлись в высокую зеркальную стену, за которой таились десятки и сотни заученных фраз, но ни одна из них не могла прорваться сквозь тонкую преграду. Было одно «бывает», да и только.

Ему нечасто приходилось говорить о своём прошлом. Когда же наступала такая надобность и язык развязывался из злополучного узла, Виктор ощущал что во рту, что в голове колючую сухость: пустыня простиралась чрез его тело, прорастала метрами кожи и даже под ней, где, казалось, не было места ни сухости прошлого, ни иссушенным мыслям. Там текла кровь - целое болото крови - вязкая и слепяще яркая.

Как на ковре посреди залы.

Как на белоснежных ботинках Реми.

- ... Так бывает, когда сталкиваешься с чем-то пугающим в раннем возрасте. И то очень неожиданно и трудно осознать. С тобой ли было? Было ли вообще? Я не врач и не встречал тех из них, кто бы сумел мне помочь, а потому сказанное мной, быть может, пустые домыслы. Но я знаю, когда это началось. И мне трудно связать это с чем-то физическим. Я в общем и в целом здоров, просто... Просто, когда всё только началось, когда оно только начало закрадываться в меня... Вы, должно быть, не совсем понимаете меня? - Дарковски уставился на Эву в ожидании того, что она оправдает его надежды и «пытка откровениями» оборвется хотя бы ненадолго.

Но в лице девушки зияла удивительная, прямо-таки непростительная ясность.

- Продолжайте, - кивнула Эва, не улыбнувшись и не нахмурившись при том. Глаза девушки были до невыносимого чисты и сама она, как ни погляди, виделась чистой и непогрешимой. И Виктору стало вдвойне тошно от себя и всего сказанного, как будто бы его грехи - его «грязь» - были вполне материальными, нанизанными на кожу, и он бы мог содрать её, вот только теперь стоял и хвалился ею. И это «бывает» неприемлемо: оно оскорбит Эву. Такова тонкая человеческая натура: всё, что не возделывает её, не рождает благодатной почвы, то непременно «оскорбляет».

- Так вот, - выдавил он из себя с трудом, - когда оно только началось, я улыбался. Я шёл и улыбался. А оно было совершенно непозволительно в той ситуации, в которой я оказался. Но я просто не мог перестать улыбаться и не мог сомкнуть глаз больше, чем на долю секунды. Кожа точно натянулась, налилась свинцом изнутри. И я шёл так. И что-то болело. И трудно было сказать, что именно. Я помню, как лежал, распластавшись на земле, а после я уже иду. Вы понимаете? Я иду: ноги идут как что-то отдельное, не моё, и я за ними влачусь. А как поднялся, не помню совершенно.

- Что с вами случилось? - голос Эвы еле заметно дрогнул.

- Это не столь важно, - Дарковски отмахнулся, - не в том суть.

Они остановились близ дома так, что Виктор мог увидеть Виту. Она ждала его: сидела на подоконнике распахнутого настежь окна, глядя куда-то в сумрачную пустоту улицы. Вид знакомого силуэта, кажется, ничуть не оживил её: не дрогнул её стан, не шелохнулись полупрозрачные линии одежд, не сменился задумчивый наклон головы. Она была где-то глубоко, на самом дне бестелесного «Я», чтобы гнушаться появлением простых смертных.

- Суть в том, что я сломался тогда. - Опасливо продолжил Виктор. - Не меня сломали (потому что это сущая, мало возможная глупость - ломают вещи, никак не людей), а я сам не выдержал, понимаете? Слишком рано, слишком не вовремя.

Эва вздрогнула и отступила на шаг в сторону, словно сраженная навязчивой мыслью; в её глазах на смену помутнению пришёл восторг. Она внезапно взяла Виктора за руки и также неожиданно обняла его, крепко и уверенно, не так, как сделала бы то женщина в порыве страсти или нежности. Она не бросилась ему на шею, не отяготила своим весом; обняла его поверх плеч, бесстрашно и по-матерински самоотверженно. Виктор стоял, не смея пошевелиться. Мышцы окаменели, налились неведомым напряжением, а после всё его существо обмякло, жалкое и болезненное. С минуту они стояли так, пока Эва не отпрянула, высвободив его из мягких оков своего тела.

- Простите, - бросила она. В голосе звучал вызов, никак не покаяние, - я всего лишь хотела, чтобы вы улыбнулись: самую малость, но искренне. И, кажется, у меня получилось.

Виктор пуще прежнего опешил, уставился на неё с нескрываемым недоумением.

- Знаете, - протянула Эва, ничуть не тронутая его удивлением, - я не умею выказывать поддержку на словах. К тому же, вряд ли найдется слово, способное облегчить вашу «ношу», да и я - явно не тот человек, который бы знал его. Мне совестно перед вами, Виктор. Совестно оттого, что жизнь моя в сравнении с вашей пуста и пусты её хлопоты. Мне совестно оттого, что я сама не смогла взрастить в себе человека, способного разделить ваши мысли и чувства. Должно быть, мне не хватает духовности: что знания мои, что сам задел души - всё до убогого мало. И сколько бы я ни брала от жизни, навряд ли ему найдется место. Меня волновала моя любовь и только. Казалось, хуже нелюбви нет наказания. Но вы, имею наглость предположить, о ней даже не помышляли. Оно и верно. Любовь от скуки и безделья - вот, что приходит мне на ум теперь. - Она горько улыбнулась. - И суть ведь не в отсутствии дела, а в его незнании: я за что ни возьмусь, везде ищу одно. Для меня начало и конец едины. Любовь. Но я снова о себе... Что же это такое?! - Она поморщилась от недовольства. - Мне бы стоило уйти. Но я боюсь вас; наверное, поэтому ещё здесь.

- Боитесь? - Дарковски искал в её глазах хотя бы нотку иронии.

- Боюсь.

- И от чего же?

- Реми говорил мне о вас однажды. Он предпочитает не вспоминать времена академии, но пару раз мне удалось разговорить его. Реми обычно едок, когда дело доходит до обсуждения людей; он даже о друзьях отзывается весьма нелестно. И каково же было моё удивление, когда единственным человеком, кого он не унизил в моих глазах, стали вы. Как сейчас помню, он сказал тогда: «У Виктора был самый высокий средний балл среди остальных - 9,9 суммировано по десяти дисциплинам. Кажется, ему не хватило одной десятой чисто исходя из убеждений преподавательского состава о том, что высший балл получить просто-напросто нельзя. Какая странная игра слов выходит: у Виктора всё выходило просто. Мой 9,1, заработанный потом и кровью, на фоне его достижений выглядел убого...».

- Не продолжайте! - оборвал Виктор Эву, стремительным шагом направился к дверям дома. - Не утруждайте себя, вспоминая его слова. Я Реми слушать не хочу, верите или нет... Не хочу.

- И почему же? - Девушка проследовала за ним, и уже через секунду они очутились близ лестницы. Звук здесь расходился легко, поднимался к самому потолку, о наличии которого на высоте пяти этажей оставалось лишь догадываться. Пришлось говорить не только тише, но и глуше.

- Я ведь с вами общаюсь, не с Реми. - Виктор облокотился о перила лестницы. Эва застыла напротив, чуть ли не касаясь спиной стены, которая даже во мраке виделась ослепительно белой.

- Только ли в этом причина? Мне всё казалось, что вы с Реми в прошлом имели удовольствие враждовать.

- Даже так? - Он наигранно усмехнулся, словно в сказанном не было и доли правды. - Не поверите, но мы были теми ещё друзьями.

- Вы правы: я не верю!

- Как знаете! - Он махнул рукой с напускным пренебрежением в лице.

Где-то совсем рядом заскрипела дверь, и они, смеясь, бросились вверх по лестнице, сами не зная, чего испугались. Казалось, в них не осталось ничего взрослого, серьезного и угрюмого в тот момент - они отринули его за ненадобностью, как нечто пустое, навязанное кем-то извне. И стало легче дышать.

- Мне нужно идти. - Сказала Эва, когда они застыли меж третьим и четвертым этажами. - Уже совсем поздно.

- А вас кто-то ждёт? - Виктор заглянул ей в глаза.

- Моя совесть. Мой режим. Мои убеждения.

- И не тесно вам жить с ними?!

- Привычно, я бы сказала.

- И вы так цените их?

- Как саму себя! - Она помрачнела, расстроенная этой мыслью. - Доброй вам ночи!

Она уж было вознамерилась скрыться в лестничном пролёте, как вдруг обернулась и бросила мимолётное:

- Я буду играть сегодня...

- Неужто?! - Ему вдруг подумалось, что впервые с момента их знакомства игривость растворилась, исчезла из её голоса.

В Эве как будто бы не осталось ничего фальшивого: руки её мирно покоились вдоль тела, плечи, прежде ею старательно сжимаемые, чуть опустились под тяжестью усталости. И даже та нить, которая с утра до вечера держала её нутро в натяжении, внезапно ослабла.

- Для вас играть буду, - и госпожа Мойрес скрылась из виду.

Виктор с минуту простоял на площадке, прислушиваясь к тому, как стучали каблуки её туфель, как тихо распахнулась и тотчас затворилась дверь. Как что-то звучало в нём самом: тонко, еле слышно. На сердце было тихо, и мысль оставила его в покое, но заветное «что-то» прорывалось наружу, неумолимое и с радостью им принятое.

Когда Дарковски вошёл в квартиру, Вита одарила его вымученным взглядом и молча отвернулась к окну. Казалось, не будь его, она бы упилась взглядом в стену и в ней бы сыскала занимательное. Под вечер на Виту всегда накатывало уныние: она замирала то здесь, то там и подолгу о чём-то думала, не зная, куда себя деть от тревоги. Безделье не было её призванием, а потому, столкнувшись с ним лицом к лицу, она поначалу принималась суетиться, хватаясь за что попало (а в нынешнем её положении ничего не попадалось), после же существо Виты, пускай и нематериальное, пронизывал «паралич». Так случилось и тем вечером.

Виктор упал на кровать и вскоре уснул, обессиленный. Но сон его не был крепок, прорвались сквозь него суета и волнение. Не знал Виктор, сколько времени прошло, прежде чем где-то поблизости зазвучала скрипка, и он открыл глаза, разбуженный ею. Вита сидела совсем рядом, у изголовья кровати, настороженно вслушиваясь. В пустом лице проклюнулось оживление. Она, заметив шевеление подле себя, тихо произнесла:

- И не спится же ей, - в этих словах, как ни странно, не нашлось и капли злости. Скорее удивление и... жалость.

Чуть помедлив, Вита спросила:

- Как её зовут?

- Эва, - Виктор старательно вслушивался в звучание скрипки, но никак не мог извлечь из него ничего дельного. Он с разочарованием заметил, что ничего не смыслит в музыке и даже ни разу не интересовался ею.

- Эва, значит. Эва, Эва, Эва... - Вита распробовала имя. - У меня была однокурсница Эва. Именно что была. Жених избил её до полусмерти, а затем...

- Мне не интересно, - оборвал её Дарковски.

- А я и не надеялась.

Виктор поднялся с кровати, с недоумением обнаружил, что уснул в брюках и рубашке и теперь был весь измят. Он принялся сновать по комнате в поисках смены, натыкаясь невольно на разбросанные кругом вещи.

- Куда ты? - Вита встрепенулась. - Неужто к ней?!

Дарковски демонстративно молчал, как глупый мальчишка, собравшийся пакостничать и, даже когда всем стало то очевидно, не отказывающийся от своего замысла. Не найдя ни одной отглаженной рубашки ни в шкафу, ни на кресле, он с жадностью уставился на своё отражение в зеркале ванной.

- Виктор! - Вита смотрела на него со всей выразительностью, какую только смогла отыскать.

- Ну чего тебе?! - Он сорвался на крик, хотя в иной раз не позволил бы себе. - Чего ещё ты хочешь?!

- Принеси мне её тело. Прошу тебя! Делай с ней, что хочешь, но принеси мне её чертово тело! Сейчас она, а завтра будет другая. Сейчас ты противишься мне, а завтра забудешь о ней!..

- Временами твой цинизм пугает меня. - Он поморщился. - Знаешь, в твоих словах есть что-то не просто омерзительное, а...

- Правдивое! - Воскликнула она. - Разве правды ты в них не находишь?!

- Не нахожу, - он покачал головой. Коротко и уверенно.

- В таком случае, прежде чем уйдешь, выслушай меня. От начала и до конца. Можешь даже не пытаться спорить: я знаю, ты будешь не согласен со мною. - Вита выплыла на середину комнаты. Лунный свет прожигал насквозь её силуэт, растекался по коже серебряными разводами. - Вот комната. Вот стул, стол и прочая дребедень - в них всё ясно. Не нужно быть гением, чтобы понимать, для чего каждый предмет предназначен. А есть Эва...

Виктор прыснул нервным смехом, предвосхищая безграничный цинизм предстоящей тирады.

- Выслушай меня! - Голос Виты дрогнул. - Думаешь, мне легко сейчас?! Смотреть как ты насмехаешься надо мной, слушать твои упреки... Я говорю: а есть Эва, и её суть, её «надобность» мне также ясна. Не нужно быть гением, чтобы разгадать тайну женской сущности; нужно всего-то иметь пару глаз (обычных, в меру зрячих глаз) и ещё пару ушей, да и те, быть может, заплывут мёдом за ненадобностью. Эва - пустоцвет. И её красота сейчас не умоляет уродства её же жизни. Она живёт, чтобы любить и быть любимой. И только. Остальное в ней просто не заложено, и не её вина, что, когда пройдёт лет пять, смыслы, которыми она жила, растают без следа. Она, быть может, найдёт отдушину в детях или в неустанном поклонении охладевшему к ней мужу, но прежней радости бытия ей не ощутить больше. Я не из головы беру то, поверь. Моё окружение в сущности было таким, и в Эве я вижу всё то же. Что уж говорить, я была такой, но стоило мне ощутить в себе эту слабость, стоило мне понять, что разлюби меня кто-то, так я вмиг потеряю смыслы, как я искоренила это «зло». - Виту болезненно стягивало: фигура её истончилась, линии задрожали. - Когда я поняла, что твоя нелюбовь удушает меня, я возненавидела в себе ту Виту Лоран, которая страдала и была готова простить тебе всё, лишь бы ты вновь допустил её до себя. И я застрелила ту Виту, потому что не могла принять в себе нечто настолько низко павшее! И я презираю Эву, как презираю саму себя... А сейчас... - Она шагнула к окну, занимая своё привычное место. - Сейчас ты пойдёшь к ней и будешь говорить о любви, как когда-то говорил моей сестре, мне и чёрт знает ещё кому. Но я не виню тебя! Я гнушаюсь средой, которая только и делает, что производит подобных Эве, не закладывая им в головы ничего большего, кроме как обязанности любить. И правда! Я не спорю! - она всплеснула руками. - Любить - свято. Только любить нужно себя и никого более.

Виктор смотрел на неё, не смея шелохнуться. Он не видел слёз на её щеках, но знал, не отними небеса эту способность, она бы разрыдалась беззастенчиво и глупо. Однако не из жалости к себе на сей раз; Вите было пусто: казалось, будь у неё ещё хоть десять пуль в револьвере и продолжи она истязать себя, смыслов бы в её жизни не прибавилось. Она бы так и осталась ничем в своих же глазах. Мало того, не застрелила бы в себе ту любовь, которая и в ране на груди осталась прежнюю любовь, осталась с ней и в призрачном облике.

Скрипка играла этажом выше. Она не знала и доли боли Виты, и Виктору почему-то показалось, что скрипка насмехалась над ними свысока счастливой жизни, хохотом катилась с потолка.

- Скажи хотя бы что-нибудь, - в глазах Виты застыл испуг.

Виктор немо вбирал в лёгкие воздух: не было и малейшего намёка, даже контура возможного слова, а потому он вышел из квартиры, не оставив себе шанс на человечность. Ступени секундой пролетели под его ногами, и вот Эва открыла ему дверь. Губы плотно сомкнуты, руки дрожали под накинутой поверх комбинации накидкой, в глазах рассыпанным жемчугом блестела растерянность. Не чувствуя себя, Виктор перешагнул порог и стиснул в объятиях её тело, такое неумолимо материальное, дышавшее теплом и жизнью, так и льнувшее к нему. Он целовал её губы, глотая вместе с ней одно одиночество на двоих, как вдруг она отпрянула, бросилась в дальний угол комнаты, кутаясь в накидку, как во вторую кожу. А она, склизкая и чужеродная, так и норовила соскользнуть с голых плеч. Эва дышала: сбивчиво, часто, точно пытаясь исторгнуть из себя ту суть, что успела просочиться вовнутрь её тела за эти секунды.

- О нет... нет... - Она отёрла губы дрожащими руками. - Не поймите меня неправильно, Виктор! - В глазах бился испуг. - Но я просто не могу позволить себе быть с вами. Сами посудите, согласись я разделить с вами этот мимолётный порыв страсти, то кем проснусь завтра? С вами-то ясно... - Она тараторила, не в силах успокоиться. - Вы каким были, таким и останетесь, а что со мной станет? Можете ли вы утверждать, что я буду той же?

Он сделал шаг ей навстречу, но Эва выставила поперёд себя руки, заговорила быстрее и вдвойне более взволнованно:

- Стойте там, прошу вас! Так оно лучше будет!.. Мне так мама сказала тогда... тогда, когда я отказала Реми. «Стой, - говорила она, - постой, я скажу тебе кое-что. Ты только не принимай близко к сердцу». Оно ведь и верно, что примешь, то непременно ранит. И вы, Виктор, не принимайте, потому как и я вас близко не приму. Знаете, мне не столь дорога моя честь: не выдумывайте историй о моей возвышенности и чистоте. Что истинно дорого мне, так это репутация. - Она глухо рассмеялась, сползла вдоль стены на пол, поджимая под себя ноги. - Страшно представить, чем могут обернуться для девушки сиюминутные удовольствия, всплыви они где или узнай о них кто-то посторонний. Стены личной жизни тонкие: вечно кто-то, да слушает. Даже если скучно. Даже если ловить не на чем. Но если вы выйдете из этой комнаты чистый, ничем не запятнанный, то я останусь здесь, гнить в своём теле... Нет, вы не поймите меня неправильно! - Она устало запрокинула голову, уткнувшись макушкой в стену. - Мне не жаль себя... Просто у меня есть жених. Просто мне непозволительно ложиться в постель с другим мужчиной, даже если мой жених меня не любит. Я поклялась. Не на словах. Должно быть, кто-то за меня это сделал. Должно быть, так заведено: не нужно клясться, обещать себе, а просто следовать чьим-то указаниям. А чьим?

Она вновь уставилась на Виктора тоскливо и пусто, а после рассмеялась во весь голос:

- Общество - прожорливая и безмозглая скотина: берёт, жрёт и ничего не даёт взамен. А вы уходите, потому что так надо. Уходите. Я закрою за вами дверь.

Она поднялась с пола, стремительно пересекла коридор и распахнула настежь входную дверь. Губы вновь плотно сомкнуты, руки всё также дрожали под упавшей с плеч накидкой, однако в глазах не осталось и следа растерянности. Какая-то незнакомая, отчаянная решимость зияла в них, и Виктор вмиг понял слова Виты. Ему стало ясно, что есть пустоцвет и что есть сама Эва, он понял, на что в действительности был направлен револьвер в руках Виты и почему он, Виктор Дарковски, просто не мог не застыть в дверях той залы. Не мог не опоздать. И белые ботинки Реми Ришара более не виделись ему столь устрашающими, потому что теперь он узрел истинное зло, такое очевидное и так бесстыдно укоренившееся в его повседневности.

Он обнял Эву, неустанно вьющуюся в его руках; обнял, потому что желал спасти её. Он знал, что совсем скоро боль для неё закончится и тогда начнётся нечто новое, большее, чем жалкая скрипка, гнусные стены и холодный Реми Ришар. Нечто, почти настигшее его, замурованного в стенах Арафийской мужской академии...