Когда Олька впервые приехала в город, мы не придумали ничего лучше, как сесть на электричку до следующего населённого пункта — мегаполиса, находящегося, по идее, в другой области. Родители подруги оставили нас с кучкой денег на целый день одних, а сами уехали по каким-то важным делам. Тут-то всё и началось. Посмотрели расписание, цены и остались недовольны. Нам еле хватало на один билет! Но мы искали именно приключений на одно место, и они сами нас нашли. В этот день удача улыбалась нам, и по дороге на вокзал мы нашли выпавшую у кого-то сторублевую бумажку. Теперь можно было честно заплатить за целый билет и одну четверть четверти за второй. У кассы же нас ждало разочарование, и на какой-то момент мне показалось, что удача решила, мол, с них хватит на сегодня, и преспокойненько отвернулась. Но нет, когда в Олиной голове возник план попытаться проехать без билетов вообще, отвернувшаяся удача села нам на шею и показала на пустой вход в вагон. Народу в вагоне было много, а кондуктора ни одного. Мы присели в самый дальний угол, за компанию шумных высоких ребят, и затаились. Движение началось.

За окном мелькали поля и деревушки, дети высовывались наружу, старики и старушки обмахивались газетками. Но вот пришел он — кондуктор, и мы сразу вжались в сиденья. Закрыли глаза, прикинулись крепко спящими и, на всякий случай, завешались волосами, чтоб, если нас вдруг попрёт улыбаться, сохранить образ безмятежного сна. В то время, как объект нашего страха приблизился к компании парней и попросил у них показать билеты, те начали громко спорить. Они кричали что-то, и я поняла, что половина из них в нетрезвом состоянии. Пока они скандалили друг с другом, мы даже глаза боялись поднять, вдруг заметят. Я молилась всем богам, чтобы с этой компанией забыли или не заметили нас. Не знаю, что помогло: мои молитвы или просто случайность, — но когда прошло около двадцати минут разборок, во время того, как какие-то мужчины пытались унять уже совсем разбушевавшихся ребят, один из них потерял сознание. Тут начались поиски врача, и мы в этой суматохе плавно перешли в другой, проверенный на билеты, конец вагона. Там спокойно устроились и издалека наблюдали, как напившегося парня приводили в чувство. Паренёк очнулся, но вскоре во время расспросов о его самочувствии заснул. Все потихоньку успокоились и разошлись, а замученная кондукторша прошла в следующий вагон. Больше происшествий никаких не было, и мы успешно добрались до пункта назначения.

Денег кататься на автобусе у нас не было, поэтому, посмотрев время последней электрички, мы отправились на пешую прогулку. Город был очень красив и в большинстве своём состоял из зданий в стиле ретро и пёстрых стеклянных торгово-развлекательных центров. Мы прошлись до главной площади, пофотографировались, пару раз заблудились, залезли на голову льва, стоящего в фонтане, и чуть не упали в воду. Потом ещё и убегали от кучки разозлённых мамаш, которые были недовольны тем, какой пример мы подаем их детям. Одной из них, громче всех читающей нам нотацию о плохом поведении, мне хотелось лишь сказать, чтобы она сначала пиво перестала хлебать на глазах у своего ребёнка, а потом бы уже говорила о примерах. Дети в первую очередь на родителей смотрят, а после уже на окружающих. Но просто промолчав, мы удалились с площадки с фонтаном и зашагали дальше. Гуляли-то мы хорошо и доехали до города удачно, да вот только про еду забыли. Теперь главным желанием двух уставших путешественников было одно — еда. Лишних средств не было, но мы понадеялись, что нам снова повезет и удастся проехать без билетов незамеченными и, накупив еды, сытно покушали. День уже клонился к вечеру, приятный закатный свет отражался от застекленных зданий и падал на лицо, заставляя улыбаться и щуриться. На оставшиеся деньги, потерявшие почти все силы из-за ходьбы и смеха, мы доехали до вокзала на трамвае. В вагон проникли беспрепятственно, но пассажиров было немного и шансов проскочить было мало. Мы снова сели в дальний конец и пытались унять трясущиеся руки — уже обе понимали, что в этот раз попадёмся. Когда через пятнадцать-двадцать минут после начала движения появился кондуктор, мы уже немного успокоились, но, заметив массивную фигуру женщины среднего возраста в красной жилетке, душа ушла в пятки.

— Пошли дальше, — шепнула я Оле, — только быстро.

Выждав, когда взгляд ока кондукторши не падает в нашу сторону, мы резко встали и прошмыгнули в следующий вагон. Там народу не было вообще и, как оказалось, этот вагон был последним.

— Чтоб тебя! — рыкнула Оля. — Что делать будем? — с мольбой посмотрела она на меня.

— Ну... давай притворимся, что я в обморок упала, и ты сбегаешь, попросишь помощи, — высказала я идею, вспомнив напившегося парня.

Других вариантов не было, и мы занялись исполнением плана. Я легла на сидения, а Оля, сделав испуганное лицо, побежала за «помощью». Я слышала звук приблизившихся шагов, говор каких-то людей и почувствовала отвратный запах нашатыря. Ещё некоторое время глаз не открывала, но потом терпеть этот «прекрасный аромат» было уже невозможно, и я медленно подняла веки. Две бабушки сидели напротив и взволнованно глядели на меня, кондуктор стояла с недовольной физиономией, и, чтобы ещё хоть как-то оттянуть время, я притворилась, что меня трясёт. Старушки не могли понять, почему температуры нет, а я дрожу, как лист на ветру. Они меня закутали в кофты, несмотря на мои уверения, что я не замёрзла. Потихоньку успокаивая тело, которое уже тряслось само по себе, я смотрела на Олю. В её глазах читался испуг. Посторонний наблюдатель бы подумал, что она переживает за подругу, но я прекрасно понимала, что она боится совсем другого. И всё же обморок и прочее нам не помогло.

Когда я затихла и притворилась, что уснула, услышала, как кондукторша просит у Оли показать билет. Подруга не реагировала на её слова, а потом запричитала «сейчас, сейчас» и начала рыться в сумке, после — в кошельке, а затем ударила себя по лбу и «вспомнила», что билеты лежат у меня, это в ту сторону они были у Оли. Подруга попросила подождать, пока я проснусь, чтобы не тревожить больного ребёнка, ведь моя голова покоилась на сумке. Но женщина была непреклонна, даже под уговорами старушек (перед которыми мне уже было стыдно). Меня «разбудили» и попросили предъявить билеты. Я начала сонно копаться в вещах, искала кошелёк. Пробормотала, что их у меня нет, и снова завалилась и закрыла глаза.

— Девушки! А вы не обнаглели? Нет билетов, тогда быстро выходим! Спектакль они тут разыгрывают! На следующей же остановке на выход!

Нас с позором выгнали с электрички, а вслед с укором смотрели пригревшие меня старушки. Мы остались одни на тёмной остановке, неизвестно где и, после долгих препирательств типа: «Давай ты», начали звонить родителям. Роуминг вскоре съел все деньги, но мы так и не объяснили, где находимся. Светя фонариком на телефоне, нашли наполовину стёртое название станции и зачитали Олиному папе, что было. Он посмотрел в интернете и пустился за нами. Связь не обрывал, чтобы знать, что никто нас не похитил или чего страшнее, и одновременно отчитывал за такое безрассудство. У нас в ответ стучали зубы и мы все теснее прижимались друг к другу, чтобы согреться среди холодного мрака позднего вечера. Несколько раз на дороге мелькали фары, и наши пары глаз с надеждой вглядывались в темноту, но это был не Андрей Александрович. Когда вдалеке снова замаячили два огонька, мы уже не обращали внимания. В трубке раздалось: «Девчонки, вы где? Я вроде на месте». Мы подскочили и подбежали к машине, ни о чем не думая. Олин отец опустил стекло и, оглядев наши уставшие физиономии и посиневшие губы, посадил на заднее сиденье и накрыл лежавшим в багажнике пледом. Там мы и уснули.

***

Глаза Артёма закрылись. Он мерно покачивался, скрестив по-турецки ноги.

Я встала и удалилась. Сердце бешено билось, воздуха будто не хватало. И снова мысль, которая казалась спасительной и важной, закрутилась в моём сознании, не давая себя поймать. Я была уже возле крыльца, намереваясь снова попасть в дом, как услышала надрывный, полный страданий возглас: «Анфиса!» О, этот голос! Я его уже слышала. И все же, зная, что никого не увижу за своей спиной, обернулась. Пустота.

Что это был за голос? Честно говоря, сама не знаю. Я его слышала уже много раз, где-то лет с пяти-шести, и это было единственным чётким воспоминанием раннего детства. Я слышала его в моменты, когда мне было плохо, я слышала его во снах, рассказывающим мне что-то. Этот голос был родным, но забытым. Казалось, я была с ним «знакома» ещё с тех несмышленых детских лет. Но как только я оборачивалась, отвлекалась, отзывалась на этот зов — не находила источника звука. После решила, что звучит он у меня в голове и я просто придумала его в одной из своих детских игр.

На крыльце никого не было, и дверь открывать мне никто не собирался. Поэтому я вновь позвала Сеню. В ответ мне раздалось скучающее «Мяу», и в кустах заметила кота, раздражённо поглядывающего на меня. Я было кинулась к нему, но он издал протяжный, не настроенный на беседу звук. Позвала ещё раз, и он посмотрел на меня, как на умалишённую. Обидевшись, отвернулась и расположилась на крыльце, а кот прошествовал к окну на кухню и потыкался носом в стекло. Вскоре дверь в дом отворилась, и Сеня наполовину вошёл на веранду. Не обращая внимания на нетерпеливый взгляд Кристины и оклики, кот смотрел на меня, как бы спрашивая, чего это я расселась. Я подскочила и вошла на веранду, затем, проскользнув в приоткрытую дверь, оказалась в доме. Позади услышала, как Кристина раздраженно сказала Сене гулять и вернулась в дом без кота.

На кухне сидел Костя рядом со своим папой, который следил за тем, чтобы сын съел всё, но племянник упрямо не хотел есть несчастную рисовую кашу и размазывал её по столу, иногда попадая и по Мише. К их застолью присоединилась Кристина и начала вытирать стол и сына с мужем. Я развернулась, улыбаясь этой картине, и пошла на поиски остальных. В зале, где обычно ночевали родители, на диване сидели папа с бабушкой. Папа что-то тихо шептал бабушке, а она держала каменное выражение лица и не отвечала.

— Мам, но ты правда к нему несправедлива, — расслышала я. — Конечно, он в обиде на тебя за Аню. Не дави на него. И прости. Ему хоть и почти восемнадцать, он все равно еще ребенок.

Из моей бывшей комнаты донеслась трель телефона. Я быстро очутилась в спальне, где на широкой кровати, занимающей большую часть пространства, сидела мама и слепо глядела в экран кричащего мобильника. Подошла и посмотрела на дисплей, вызывал абонент «Больница». Я сразу поняла, что что-то с Лори, и ткнула в зелёную трубочку сенсорного экрана. Тот никак не отреагировал, зато мама встряхнула головой и приняла вызов. Она разговаривала недолго, но после пары хриплых из-за недавней дремоты фраз мама поднялась, оправила домашний халатик и прошла в зал.

— Мама в реанимации, — сказала она развернувшимся папе и бабушке, — надо ехать в больницу.

Оставленный без более конкретных ответов на свои вопросы вроде: «А что случилось?», папа пошёл заводить машину, вслед за ним медленно поднялась бабушка, а мама уже была на улице.

— Вы куда? — окликнул Миша обувающуюся баб-Тоню.

Она промолчала, и тогда её уже позвала Кристина. Бабушка повторила недавно сказанные мамой слова и вышла, оставив Кристину с Мишей замершими подле сына.

На улице было так же солнечно, но за эти пару минут, пока я была в доме, начали где-то сгущаться мрачные тучи. Папа стоял с закрытыми глазами, опёршись о капот машины.

— Бензина почти нет. Не факт, что доедем до заправки.

— Ну пошли попросим у соседей, у кого-нибудь да будет, — предложила мама, не уверенная в своих словах — на машинах здесь почти никто не ездил.

Папа достал из гаража пустую канистру, взял маму под руку, и они отправились на поиски хозяев автомобилей. Бабушка поглядела им вслед и вернулась в дом. Как только она удалилась, из огорода вышел Тёма. Волосы его были встрёпаны, по мокрым, ниже колена, ногам стекали ручейки грязи. Брат встал на крыльцо, посмотрел на небо и прошептал: «Гроза будет». Он как всегда угадал мои мысли, и мне жуть как захотелось его обнять (и стать живой).

— Мря-я... — завопил Сеня, пришедший вслед за Артёмом.

— Сенька, — брат присел на крыльцо и взял на руки кота, — чего орёшь?

— Хмак ки хкаскрт, — прокряхтел кот, а Тёма засмеялся.

— Тебе плохо что ли? Ладно, отпущу.

Он выпустил кота, и последний гордо направился ко мне.

— Кне упреесте.

— Не успеем? — переспросила я, а кот моргнул, будто подтверждая мои слова.

— Гр-розха, лхивень. Приртоприт вхре.

Значит, Сеня думает, что будет сильный ливень и всё затопит? Я потихоньку стала разбираться в его речи, хоть это и не легко — понять его кряхтения. Но почему он не разговаривал со мной, когда дома были родители? И тут десятки вопросов закрутились в голове. Например тот, который повлек за собой нереальный вывод: «Как давно он научился выговаривать, хоть и плохо, слова?» Вряд ли кот мог за короткий срок наловчиться и приноровиться к человеческой речи. Но неужели... Догадка потрясла моё сознание. А если это правда, то сколько ему лет?!

— Чудной ты, — молчавший до сей поры Артём встал и прошёл к машине. Он что-то посмотрел в салоне и пошёл дальше к ограде. Открыв калитку, бросил в нашу с котом сторону, — вы ходите вокруг разгадки, отказываясь принимать свою ошибку.

Брат ушёл. Я обернулась и увидела кусочек ночи, исчезающий за углом бани.

— Бросили вы меня, — вздохнула и пошла за родителями.

Насколько я знала, ближайший человек, у которого имеется машина, обитал в доме с серыми от грязи стенами внизу улицы. За прочным новеньким железным забором, с той стороны которого постоянно бегала собака, стоит новенький внедорожник, белый, как снег. Его хозяин, Виктор Геннадьевич, наплевал на всё, кроме своей машины. При мне он мыл её каждодневно, я и не помню его за другим делом, только загоревшую спину, ласково склонившуюся над намыленным лобовым стеклом. Может, сейчас, в силу своего возраста, он меньше прыгает вокруг своей «ласточки», но в мыслях наверняка не расстаётся с ней ни на секунду. Из-за этого от него и ушла жена два-три года назад и, пнув напоследок авто, оставила свой след от подошвы галоши на сверкающе-белой поверхности дверцы.

Я спустилась к дому и замерла. Ворота были распахнуты настежь, собака с выпирающими рёбрами лежала в тени будки и слабо поскуливала, машины не было, даже следов от шин на земле. Папа в растерянности стоял перед покосившейся дверью старого дома, в крыше которого зияла огромная дыра, а окна, наполовину разбитые, заклеены обычной синей изолентой.

— Достань нож, вдруг там наркоманы, — прошептала мама и папа, у которого были точно такие же мысли на сей счет, вытянул из-за пояса тычковый ножичек.

Отец первым переступил порог и скривился, пройдя дальше. Мама, шагающая за ним следом, выпучила глаза. Я нырнула в дом и в нос мне ударил ужасный запах человеческих фекалий, рвоты и испортившейся еды. Вокруг был бардак, какого свет не видывал. На кухне никого не было, кроме поселившегося здесь зловонного запашка. Родители проследовали дальше, выбирая, куда ступить в этой куче мусора и отходов. В зале посреди комнаты стоял перевернутый диван, а сверху лежал старик, вокруг которого витали мухи, а он лениво отгонял их руками. Мама дёрнулась и прижала руку ко рту, подавляя приступ тошноты.

— Живой, — выдохнула я.

— Виктор Геннадьевич, — громко сказала папа, но тот только на третий раз поднял голову и посмотрел в нашу сторону мутными глазами. — Вы в порядке?

— Сынок, я уже давно не в порядке. У меня всё отлично! А ты кто такой? — он привстал и сидел, опёршись на локоть.

Папа хотел было представиться, но мама его перебила и шепнула, что это бесполезно — он всё равно забудет. Отец кивнул и спросил:

— А где Ваша машина?

— Маши-и-ина, — выговорил он после громкого болезненного смеха. — Эти твари давно-о её забрали! — прорычал он, резко изменившись в лице. — Они... они... забра-али... — старик упал с дивана прямо на свежую рвоту с увязшими в ней мухами.

Мама резко развернулась и выбежала на улицу.

Папа прижимал маму к себе одной рукой, в другой он держал так и оставшуюся пустой канистру. Вдали уже гремел гром, а те немногие, у кого имелась машина, жили в другом конце деревни. Родители прибавили шаг и вскоре всё-таки нашли бензин у одного наглого старикашки, который прилично так содрал за половину канистры. Пока папа наполнял бак, начал накрапывать дождь, а на западе засверкали молнии. Небо полыхало, и с каждым всполохом мама на крыльце сжималась в клубок. Моментально лёгкий редкий дождик перерос в ливень. Бабушка заскочила в машину и мы поехали.

Дорога была неспокойной. Хотя бы потому, что крупные частые капли покрывали лобовое стекло, как плёнкой.

— Боже мой! Тормози! — закричала мама и выскочила из машины, как только папа надавил на тормоз.

В овраг, образовавшийся в паре метров от дороги, слетела машина. На раскисшей земле остались следы попыток свернуть. Из стекла «утрамбованного» автомобиля наполовину торчала девушка. Весь лоб её был в крови, размазанной дождём по лицу и волосам (хотя, возможно, на голове была ещё одна рана, и это она окрасила блондинистые волосы в кровяной цвет).

— Почему вы её не вытаскиваете? — закричала мама двум мужчинам, смотревшим из окон своего авто на безжизненную тушку девушки.

— А кто она нам, чтоб мы её вытаскивали? Сейчас и тачка поди рванёт, — прокричал один мужлан, сидевший за рулём, и закрыл окно. Машина сорвалась с места и умчалась.

Папа уже обходил пострадавший автомобиль, присматриваясь, как безопасно вытащить дамочку. Он остановился, вгляделся и крикнул, что в машине ещё ребенок и мужчина. Мама, несмотря на протесты отца, сбежала вниз. Она отломила дверь, будто в ней проснулась силушка богатырская, и вытащила детей. Одному из них не было и года, видно, поэтому папа не заметил кулёк, а второй — сутулый мальчуган с зарёванными глазами — не тянул и на семь лет.

— Там ваши родители? — спросила мама у пацанёнка, на что он слабо кивнул. — Бери брата или сестру и беги в машину. Там сидит бабушка, она знает, что делать.

Ребёнок упирался и не хотел оставлять родителей. Папа уже достал мужчину, нащупал у него пульс и, взвалив на спину, отнёс в машину на заднее сиденье, прихватив ребятишек. Места уже не было.

Мамины балетки тонули в лужах, но она всё равно пыталась достать мамочку. Отец помог ей и, когда оба уже были насквозь мокрыми, они её вытащили. Сердце девушки не билось.

***

Всё тело ныло от жуткой боли. Особенно в боку, как будто раскалённый штырь вогнали. Еле-еле распахнула глаза, так же я просыпалась после короткой бессонной ночи. С трудом поворачивая голову, смогла немного оглядеться.

Больница.

Одна мысль, а столько боли во всех смыслах — ненавижу больницы!

Я находилась в небольшой палате, в которой, помимо моей, стояла еще одна кровать. Она была пуста и аккуратно застелена стареньким покрывалом. Я лежала головой к окну, зато все проходящие за дверью с небольшим окошком люди были как на ладони. Да вот только ко мне никто не входил, чтобы объяснить, что я, собственно, тут делаю, а сама я не чувствовала себя способной даже на элементарный подъем с кровати.

Просмотрев в потолок около часа, я задремала, но вскоре проснулась, разбуженная звуком потихоньку открывшейся двери. Смуглая полная женщин с длинной косой чёрных, как смоль, волос на цыпочках вошла в палату. В её неожиданно голубых глазах горел тёплый огонек заботы. Увидев, что я не сплю, она широко и добродушно улыбнулась.

— Проснулась, дорогая? Ну и молодец, — она присела на край кровати и начала гладить меня по голове, — помнишь что-нибудь?

— Ке... Нет, — только сейчас я поняла, как хочу пить!

— Ну давай, попробуй вспомнить.

Я лишь поморщилась и покачала головой.

— Ничего в голову не идет, — охрипшим голосом прошептала я.

Она ничего не сказала, снова улыбнулась мне и отошла к окну, где была вне поля моего зрения.

— Хотя, мы куда-то ехали с дедом, да? — я пыталась выкопать из своей головы что-то ещё, но тщетно. — Больше не помню.

— Да, правильно, — она снова подошла ко мне и заглянула в глаза. — Не переживай, скоро вспомнишь все остальное, а пока отдыхай, — она поправила сползшее одеяло и покинула палату.

На следующее утро или день, или, может быть, через пару часов, когда я проснулась, в палате никого не было. Чувствуя себя уже более окрепшей, чем после моего первого пробуждения здесь, я начала осторожно вставать. Голова сильно кружилась, в глазах темнело, но мне все же удалось подняться. Я оглядела себя: домашние шорты-парашютики, как мы с сестрой их называли, и явно не подходящая мне по размеру футболка, которую я стащила у Артема два года назад. Скорее всего, здесь были родители (больше никто не мог привезти мне вещи из дома). Возле кровати стояли незнакомые мне тапочки, видимо, наспех купленные в каком-нибудь магазине. Засунув в них замерзшие ноги, я неспешно двинулась к двери. Та с лёгким шумом отворилась. За ней находился коридор, по которому в халатах и пижамах спокойно шествовали больные. Я не знала, куда пойти, но, совершенно точно, неплохо было бы найти родных. Они должны быть здесь. Ведь, скорее всего, мы с дедом попали в аварию, хотя ничего такого мне не вспоминается. Только сон, привидевшийся пару минут назад, подтверждал мои гипотезы.

Во сне я видела, как впереди стелилась бесконечная дорога, а дед спокойно поворачивал руль в разные стороны, как будто так и надо ехать по совершенно прямому пути. Откуда ни возьмись возникла фура с жирным чёрным крестом на бампере и впечаталась прямо в лобовое стекло. Пространство в салоне начало стремительно уменьшаться, а перед глазами всё виднелся чёрный крест. Напуганная, я повернулась к дедушке, который находился в лучах бледно-синего света. Он спокойно кивнул мне, и я проснулась.

Этот сон мог быть равно вызван как воспоминаниями, так и самовнушением, но мои исцарапанные и замотанные бинтами руки, ноющее тело и нереально болящая голова свидетельствовали о правоте теории с аварией.

Я подошла к одному больному-прохожему и спросила, где регистратура. Он внимательно осмотрел меня, задержавшись взглядом на руках, а потом медленно ответил, что это на два этажа ниже.

Я подавила усталый вздох и пошла искать лестницу. Спросить, где она, не догадалась, то ли застеснялась, то ли дура. Но, наверное, и то, и другое вместе взятое. Пока я нашла эту лестницу, сил не осталось совсем. Я замерла перед открытыми дверьми на лестничную площадку и услышала сзади:

— Анфиса!

За моей спиной стояла бабушка Тоня. Ее глаза покраснели, костюм, всегда выглаженный и без единой складки, был смят, вместо шишки на голове красовалась растрёпанная донельзя коса. Она медленно подошла ко мне, погладила по голове и прошептала одно лишь слово, которого так не хватало, чтобы разрушить наши тяжёлые, даже немного грубые отношения, каких точно не должно быть между бабушкой и внучкой. Прости.

Бабушка провела меня в общий коридор, где на лавочках, старых креслах и дряхленьких раскладушках сидели родители, Тёма, Лори и Крис с Мишей. Они сидели тихо, как мыши, с надеждой поглядывая на проходящих мимо медсестёр и врачей.

— Фиса! — мама кинулась ко мне, все разом подняли головы. Она прижала меня к себе, но быстро спохватилась. — Ой, прости, не больно? — я покачала головой. — А мы тут сидим уже, кажется, вечность, ждём новостей, — голос её задрожал, — к тебе пустили только оставить вещи, сказали, не беспокоить. Ты спала, как убитая, — мама нервно захихикала и отвернулась к папе в объятья.

Пока мама плакала, Тема рассказал мне, что после ссоры с бабушкой дед повез меня в город. Где-то на половине пути в нас врезалась фура, у которой отказали тормоза (при упоминании грузовика по спине пробежали мурашки). Машину перевернуло пару раз, и нас нашли уже без сознания. Водитель же грузовика скончался на месте, когда и его транспорт от удара развернуло и крутануло над землей.

— А дедушка? Деда где?! — безжизненным голосом спросила я.

— У него переломом руки и ноги, — после некоторой паузы сказала бабушка, — он потерял очень много крови, в следствие артериального кровотечения, — видя мой озадаченный взгляд она пояснила, — это когда кровь вытекает из раны и бьет пульсирующей струей под действием давления.

— И у него открытая черепно-мозговая травма, — тихо добавил папа. — Делают операцию.

Я уже подумала, что все обойдется, но папа, видимо, не хотел давать ложных надежд. Одна моя знакомая тоже получила открытую черепно-мозговую, попав в аварию, делали операцию, но не спасли... Я в это не верю, не могу закрепить у себя в голове, что ее больше нет. В такое всегда сложно поверить, когда редко видишь ушедшего человека. Но что будет, если дедушка...

Мы сидели еще около часа, пока врачи не начали выходить из операционной, находящейся в другом конце коридора. Один из них, с запачканными кровью халатом и перчатками, подошел к нам и сказал:

— Василий Викторович ваш родственник?

— Наш, — сказала бабушка враз осипшим голосом. — Он мой муж.

— Да, э... — врач смотрел на бабушку, как бы прося подсказать, как к ней обращаться.

— Антонина Павловна.

— Антонина Павловна, да. Я полагаю, Вы знаете, что Ваш муж получил очень тяжелые травмы. К сожалению, нам не удалось его спасти, — выдохнул он. — Простите.

Лицо бабушки осунулось, и, казалось, она тоже оставила свое тело и ушла. В её глазах читалось непреодолимое горе.

Моё сердце оборвалось.

***

К нашему приезду в больнице уже приготовили носилки и встретили нас. Мать отнесли в операционную, где вернули к жизни. Её сердце не билось почти пять минут. Все эти минуты малышка, как опознала моя мама, громко и пронзительно кричала, будто чувствовала, кого теряет, а её брат сидел, уставившись в одну точку, и не обращал ни на кого внимания. Боюсь представить, что он чувствовал. Убедившись, что дети не остались сиротами, мама пошла к Лори.

Врачи сказали, что бабушка неожиданно начала задыхаться. Когда же ей подали кислород, она очнулась и начала кричать. Сейчас она в реанимации и к ней нельзя. Я ждала.

На следующий день начались выходные в честь праздников. День России, чем не повод свалить с работы пораньше? В принципе, этим мне работники больницы и помогли. Как только они начали массово выползать из ординаторской и покидать свои посты, все, кроме дежурных, я смогла добраться до бабушки.

Она лежала в среде пищащих и тикающих предметов, бледная, с маской на лице. Я подошла вплотную и накрыла ее руку своей. Меня ударило током (да, это немного странно, учитывая, что я бестелесное существо).

— Приступим.

Воображение — очень мощная вещь. Всю жизнь я им непременно пользовалась, и сейчас оно должно было помочь.

Вы когда-нибудь задумывались о его пользе? Что такое «воображение»? А что есть мир вокруг нас? Подчиняется ли он нашему воображению? Думаю, да. Если люди пока не справляются с ним, не контролируют его полностью, то это зависит только от них. Надо расширять границы своего сознания, их надо стереть.

Мне всегда было тесно в своей голове. Во время чтения я не могла представить широкие площади, огромные размашистые платформы, я чувствовала ограниченность, и если не брать в расчет нашу память, наше сознание и подсознание, которое умещается в крохотном мозгу (это никем не доказано, так что не факт) и содержит так много информации, то все ограничивается мозгом.

Я пыталась. Честно пыталась разрушить эти границы. И у меня почти получилось. Это случилось в последний день моего существования в плену тела. В самый счастливый день.

***

В участке нас записали, забрали сумку с красками и закрыли в камере с небольшим возвышением, на котором лежал мат. Я нервно ходила по комнате, чьи стены были окрашены в унылый серый цвет, пытаясь не заплакать, а Сэм сидел и смотрел в одну точку.

— Ты как? — спросил он своим хрипловатым голосом.

— Чудно! Я даже знаю, что Кристина скажет, когда завтра заберет меня, — выдавила из себя, с трудом сдерживая слезы.

— Расслабься. Первый раз здесь всегда фигово.

— Ага, — буркнула я, подумав, что от количества раз пребывания в участке он краше не становится.

— Сядь и не мельтеши уже, — попросил парень и я села рядом, подобрав к себе колени и обхватив их руками.

Денис пытался меня развеселить, говоря, что зато будет, что вспомнить в старости, рассказать друзьям, детям, внукам. Я лишь думала о том, что вряд ли доживу до старости, чтобы вспоминать ночи в участке. Заметив, что я дрожу, парень стянул с себя свою черно-красную толстовку на замке, которая мне давно приглянулась, и накрыл меня ею. Мне сразу стало тепло и вся тревога, бьющая организм изнутри, утихомирилась и на какое-то время заснула.

— Я сильно испугалась, — прошептала позже и глянула на него. — Ты тоже.

— Эй! — он возмущенно поднял брови. — Я не намерен выслушивать оскорбления от тебя! — сказал Сэм зло, вместе с тем улыбаясь.

И начал меня щекотать, повалив на спину. Я кричала, чтобы он перестал, а вместе с тем меня разрывал смех. «А ну замолкли!», крикнул участковый и ударил по двери. «А то еще ночь будете сидеть!» Мы прыснули и покатились со смеху. Зато развеселились.

Утром я проснулась, потянулась и огляделась. Вчерашние события нещадно наступали, всплывая в памяти. «О нет! Крис меня убьет!», подумала я и следы былого веселья бесследно исчезли. Сэм, с мешками под глазами, сидел, сжавшись и покрывшись гусиной кожей. Он спросил, как мне спалось, и я поняла, что он-то не спал ни минуты, еще и замерз. Вручила ему его кофту и поблагодарила.

— О чем думал? — спросила напряженного парня.

— Честно? — я кивнула. — Надеялся, что без сна время будет идти медленнее и я оттяну встречу с папой, — в моих мыслях промелькнул испуг за Сэма, и парень, видимо, прочитав это в моих глазах, попытался отвлечь от темы. — А еще любовался тобой, пока ты спишь, — он улыбнулся, обнажив зубы, и прикрыл глаза.

Я на мгновение смутилась, но увести себя в сторону не дала.

— Тебе сильно попадет?

Сэм тяжело вздохнул, поглядел на меня и прошептал:

— Не бери в голову... и дай мне тебя обнять.

Я медленно придвинулась к нему и положила голову в область ключицы. Он обнял меня правой рукой и крепче прижал к себе, так что вскоре, убаюканная объятиями, я снова задремала. Не знаю, сколько прошло времени, когда пришел участковый и отпер нас. Он провел меня и Сэма через тот же коридорчик, где вчера у нас отобрали вещи, и мы получили их назад. Краски же отдали только Кристине, которая вместе с Мишей и Костей на руках встретила меня словами: «И это твоя благодарность?» Сэма забрал отец, схватив его за руку и с матами уходя.

Всю дорогу до дома никто не произнес ни слова, кроме племянника, который задавал мне один и тот же вопрос, за что же дяди-полицейские хотели меня съесть. Я отвечала, что поступила плохо, и чтобы он ни в коем случае не делал так, когда вырастет. Кристина после этих слов потихоньку оттаивала, но все равно игнорировала меня.

Под домашний арест меня не посадили, хотя бы потому, что я доживала свои последние дни, но и общались со мной холодно. Я понимала, что заслужила это, но неужели нельзя не злиться на меня и помириться, ведь я в любой момент могу уйти. Но мы обе гордые. Поэтому я лишь сидела на широком подоконнике в моей комнате и смотрела на свой рисунок на заводе.

Всю ночь лежала, уставившись в потолок. Мне казалось, что я потеряла какую-то свою часть, и это меня совсем не устраивало. Как только рыжие лучи дневного светила застучали в окно, соскочила с постели, переоделась и выбежала из дома. Улицы были пустынны в связи с ранним утром.

Я никогда не любила вставать поздно, даже позже десяти часов. На весь день оставалось такое чувство, будто я пропустила что-то важное, очень важное. Да и действительно, разве не жалко пропускать это: тихие просыпающиеся дома, люди, еще сонные и больше добрые, чем злые, нежные лучи восходящего солнца? Это же чудесно! А мы утром чаще только недовольны тем, что надо идти в школу, университет или на работу. А что вокруг такая красота, никого не колышет. Так ведь и жизнь проходит.

Спускавшись вниз по улице я услышала, как меня окликнул дед в фартуке, заляпанном мукой, и сказал, что я обронила мелки. Я отвечала, что никаких мелков у меня не было и быть не могло, но он упорствовал и предложил войти к нему в лавку. Так как я уже видела этого доброго дедушку, здоровающегося со всеми из окошка кухни, то согласилась почти не подумав. В светлой обстановке пекарни читалась вся положительная натура ее хозяина. От мягких изделий на витрине исходил невероятный аромат свежей вкусной выпечки. Дед зашел за стойку и предложил мне сеть на высокий стул рядом. Он налил шоколада и принес несколько горячих булочек, которые так и выдыхали пар.

— Дочка, ты мелки-то возьми, пригодятся. Нечего вещами разбрасываться, — сказал он, доставая из печи лист с румяными калачами.

— Да это не мои, — снова повторила я, — может, кто другой обронил. Вы поспрашивайте лучше потом.

Но пекарь уступать не хотел, и пришлось согласиться забрать несчастные мелки, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Дед налил себе кофе, прихватил тарелку с булочками и вышел на улицу, сев в плетеное кресло за одним из столиков перед пекарней. Я взяла свою чашку и примостилась рядом. Мы нежились в лучах раннего солнца.

— Эх ты, жаворонок, — проговорил он мне, — чего ж тебе не спалось?

— Да, — пожала я плечами и сделала глоток тягучего шоколада.

— Что, мысли покоя не давали? Влюбилась наверняка. Ну ничего, — перебил он меня, — дело молодое. Знаешь, вот вам, молодежи, сейчас кажется, что жизнь кошмарна, уроков много, заданий задают много, и вы говорите, мол, времени даже пожить нет. А вот когда вырастете, то поймете, что все вот это время, пока вы ныли, что жить хочется, а тут не дают, там не дают, все это время можно было прожить на полную катушку: погулять, поиграть, — да много чего. Конечно, все время надо проживать так, но ввели это принудительное образование, а оно все чаще вызывает лишь только нежелание становиться умнее, образованнее. Ах, — вздохнул он и легонько ударил по столу, — я так не хотел учиться, и уроки прогуливал, и на лекции не ходил. Конечно, иногда можно и прогулять, — он подмигнул мне, — но надо помнить, что это больше тебе надо, а не другим. Не ценил я, что имел, и поэтому тебе говорю и всем остальным: жить надо. И ценить, что у тебя есть сейчас.

— Да! — вздохнула я, молча выслушав его речь. — Не заставить людей ценить, что у них есть. Даже если сам себе будешь каждый день повторять, что вот, у меня все есть, я все могу, я ценю это... Ну вот не оценишь по достоинству, пока не потеряешь! Только потом что-то настолько ясно щелкает в голове, что понимаешь, как это было прекрасно и как тяжело теперь.

Он помолчал.

— Ах, права, птичка певчая! Ну что ж поделать? Тогда просто старайся запоминать моменты. У тебя еще вся жизнь впереди, все еще успеешь. Только знаешь что? — он наклонился ко мне и твердо сказал. — Вот у тебя сейчас все есть, и родня, и семья. Пожить одна или там ночами погулять ты еще успеешь, но вот родители, бабушки, дедушки, сестры там, братья, — вот они в любой момент могут уйти. Поэтому ты их не обижай. А родителей не уважать — это вообще большой грех. Ты верующая?

И только сейчас я поняла, что жить мне осталось максимум неделю и жизнь моя не «только начинается», а уже очень близка к финалу, что мне срочно надо помириться с Кристиной, ведь я могу потерять ее и навсегда оставить эту глупую ошибку весом непонятной обиды, что я должна найти Сэма, ведь он мне... нужен.

Я кивнула на вопрос старика, вскочила и побежала. Потом опомнилась, развернулась, крикнула: «Спасибо Вам большое», на что пекарь кивнул и улыбнулся, и снова пустилась в непонятном направлении. Только возле места нашей первой встречи я поняла, что бежала совсем не домой. Возле гаражей, на стене прилежащего к ним дома виднелось несколько граффити. Одно из них — фиолетово-черные буквы, слагающие «Сэм». Рядом проходили пара парней с баллончиками в каждой руке и масками, болтающимися на груди.

— Вы его знаете? — крикнула я им, указывая на рисунок.

— Сэма? — спросил ближний ко мне. — Конечно.

— Кто его не знает, — хмыкнул второй парень.

— А телефон его, где он живет? Не знаете?

Оба покачали головой и пошли дальше. Я стояла и пялилась на «С», как вспомнила о мелках. Быстро достала из кармана упаковку и вытащила самый яркий мелок. Под граффити оставила надпись: «Где ты?», что написала еще в нескольких местах, возвращаясь к дому и надеясь все же найти Сэма. А еще я хотела поблагодарить старика и поэтому пошла специально по дороге против его лавки.

Резко затормозила и посмотрела на пустую витрину с жгуче-красной надписью: «Сдается». Пекарни, как и старика, не было. Никаких следов.