XIII

Перестань вести себя так, как будто твоя жизнь - репетиция. Живи сегодняшним днем так, как будто он твой последний. Прошлое уже не вернуть, а будущее не гарантировано.

Уэйн Дайер

Я так привыкла просыпаться от пронизывающего холода или резкого звука, что сначала не могу понять, вырвалась из царства грез или нет.

Щебет птиц за окном доносится смутно, будто через толстое стекло. Кажется, что все, что было раньше - сон. Ты лежишь в аккуратной постели, на мягких подушках, а рядом на маленьком столике - стакан свежевыжатого сока. Я до сих пор помню его вкус на губах, помню, как няня поддерживала стеклянный сосуд, чтобы я ненароком не запачкала тонкие простыни. Помню, как в комнату заходила мама. Как лучи света драпировали ее фигуру в дверном проеме, как она постепенно обретала ясные очертания, как наклонялась надо мной, чтобы поцеловать. Украшение на ее шее обжигали кожу на лице холодом, но отпечаток губ на лбу согревал не хуже солнца.

А птицы все щебечут за окном, будто призывая выйти в сад и поиграть, пока погода не испортилась. Лето теперь короткое - оно кончается, едва успев начаться. Или это только кажется?

Лелеять в душе это чувство пробуждения и надеяться на то, что, открыв глаза, увидишь что-то давно забытое и такое нужное - это отдельный вид мазохизма. Я давно не испытывала его. Раньше, в первые дни своих скитаний, голодная, замерзающая, я боялась открыть глаза. Лежала, пока конечности совсем не онемевали, а под веками не начинало печь от напряжения. Слушала, как щебечут птицы, и ждала, что услышу голос няни. Ждала, что ее рука отвернет одеяло и потрясет меня за плечо.

Глупо.

Медленно открываю и протираю глаза. Уверена, сейчас они еще красные и опухшие от ночных слез, однако меня это мало заботит. Гораздо больше пугает то, что я нахожу свои пальцы крепко вцепившимися в футболку на груди Алекса, что проглядывает сквозь расстегнутую куртку. Это... странно. Поднимаю глаза и вижу, что парень не спит. Он смотрит на меня, однако стоит мне встретиться с серой радужкой, как на его бледном лице вспыхивает едва заметный румянец.

Это смущение передается и мне, только вот сесть и отодвинуться подальше - слишком сложно. В памяти всплывают образы и картинки, где я в отчаянии хватаюсь за него, как за спасательный круг, будто это - единственное, что способно выдернуть меня из трясины кошмаров. Может быть, ему это удалось. А, может, все было так же, как и всегда, просто теперь мне было за кого держаться.

Что изменилось? Ничего. Присутствие другого человека - только иллюзия. Мы сами рисуем себе картинку, где он помогает нам, где он имеет какое-то значение. Хватаем чужую руку и радуемся, что не одни в этой битве, однако по-прежнему горим в агонии. А когда он уходит, сами бросаем себя в еще большее пекло.

Что-то внутри опровергает эту мысль. И этому "чему-то" не нужны аргументы.

- Ты такая беззаботная во сне, - неожиданно говорит Алекс и, заметив мой скептический взгляд, исправляется: - То есть... Я хотел сказать, когда просто спишь.

Беззаботно? Кажется, в моем словаре не существует такого слова.

Беззаботным может быть ребенок, который просыпается в своей постели и знает, что этим утром он не умрет. Он не может быть уверен, но ему все равно. Он просто не умрет.

Я вздрагиваю, когда его пальцы касаются чувствительной кожи на щеке, там, где скула кончается и переходит в висок. Внутри образовывается комок чего-то теплого, что будто засасывает в себя органы и сосуды. Разуму оно не нравится, зато сердце с удовольствием пускается в незнакомый водоворот.

Алекс смотрит на меня без тени усмешки - просто молча изучает черты лица. Мне вдруг хочется влезть в его голову и понять, что он видит. Понять, как он видит. Пальцы, грубые и почему-то совсем не кажущиеся чужими, вдруг обхватывают прядь волос и, будто нехотя, заправляют ее за ухо. Это щекотно и совсем не так, как выходило у мамы. Ей часто приходилось убирать мои волосы со лба, однако она делала это уверенно, почти не задумываясь. Теперь движение обретает новый, слишком интимный смысл. Оно кажется чем-то большим, чем есть на самом деле, и мне горько сознавать, что это - лишь воздушные замки.

Или нет?

Мы молчим. Я боюсь сказать что-то резкое и неприятное, потому что не умею по-другому. А он... Дорого бы я дала, чтобы узнать, что творится за этой серой радужкой, там, глубоко в сознании, а еще лучше - в душе.

Странно.

Пожалуй, это единственное слово, которое может описать происходящее со мной в последние дни. Все вокруг пронизывает эта странность, даже я сама кажусь себе ненормальной еще больше, чем прежде. Вроде бы ничего не меняется - все тот же лес, все та же бесконечно долгая дорога, все та же усталость, те же кошмары, разговоры у костра, споры, сон в обнимку... И где-то там, между этими уже рутинными действиями, и потерялась нормальность. Новый, еще более странный парадокс.

До моего слишком занятого размышлениями сознания поздно доходит, что звуки, которые мы слышим уже больше минуты - это треск битого стекла под ногой. Под ногой человека.

Нам хватает секунды, чтобы одновременно вскочить с дивана, при этом рука Алекса скользит вниз по моему плечу, потом по спине и наконец останавливается на талии. Запоздало понимаю, что это единственное, что мешает мне потерять равновесие и упасть на пол, однако не произношу и слова: сейчас главное - не выдать себя. Мы бесшумно ползем к оконному проему, который вчера перед сном заставили старыми досками, чтобы ночной ветер не проникал внутрь, и устраиваемся у самой большой щели, через которую можно видеть все происходящее на улице.

Сначала солнце режет глаза и мне приходится смахивать выступившие на глазах слезы, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Рука Алекса, лежащая на моей спине, уже не смущает, и я записываю это в очередной список странного. Обещаю себе припомнить все, что уже числится там, позже, когда опасность минует.

Посреди поросшей травой и кустарником дороги стоит человек в окрашенной в камуфляжные цвета униформе. Чутье подсказывает мне, что перед нами тот самый разведчик, тело которого мы не обнаружили в истребителе. Расстояние слишком большое, чтобы разглядеть надпись на груди его куртки, но я уверена, что если солдат повернется другим боком, мы увидим эмблему Пангеи на правом рукаве.

Ловлю на себе обеспокоенный взгляд серых глаз и молча сглатываю ком в горле.

- Он из Пангеи, - шепчет Алекс.

Киваю, потому что боюсь, что не смогу добыть хоть толику звука из пересохшего горла. Главное сейчас не зайтись хриплым кашлем, иначе...

- Тот самый пилот. Где твой пистолет?

Я неосознанно касаюсь пальцами кобуры на бедре, однако не спешу вытаскивать оружие. Неужели он намекает на то, что надо убить врага, пока он беззащитен?

Врага? Неужели этот человек - такой же покинутый странник, как и мы - может представлять угрозу? Ему нечего есть: это видно по впалым щекам и висящей на теле мешком одежде; он устал: об этом так и кричат неуверенные, будто сонные движения; он ранен: на ноге, чуть ниже колена, штаны запачканы кровью. Или, может, это темное пятно - просто грязь? Может, моя решимость не доверять никому снова дала трещину?

- Предлагаешь убить его? - собственный голос кажется мне чужим. Пальцы сжимаются на рукояти, и вместе с холодом оружия внутрь пробирается и уверенность в собственных действиях.

Так будет лучше. Этот человек вряд ли выживет в лесу, вряд ли спасется, если не свяжется со своими. Когда рация в заплечном мешке у него на спине поймает сигнал, за ним прилетят, а мы снова окажемся в смертельной опасности. Или он, или мы.

Горечь затапливает все внутри и просачивается в ткани, как смертельный яд.

Я не хочу.

Не хочу решать, кому жить, а кому умереть. Я не вправе этого делать... Никто не вправе. Жизнь - самое ценное, что есть у человека. И только он сам решает, что с ней делать. Только он может отнять ее у себя.

Где мы свернули не туда? Где ошиблись? Когда ступили на скользкую дорожку, где надо убивать, чтобы выжить? Общество прогнило, и я - вместе с ним. Я не принадлежу ни одной из каст, однако падаю в бездну вместе с ними. Странно...

- Не знаю, - Алекс неуверенно смотрит на меня, ищет что-то, что могло бы позволить ему сказать "нет". А потом вдруг качает головой, будто вдруг осознав, что причин для этого и не нужно. - Нет... Нет, давай оставим его в живых. Просто подождем, пока он уйдет, и направимся в противоположную сторону.

- Предположим, он шел за нами все это время, - я не без облегчения убираю руку с кобуры и стараюсь не смотреть на Алекса. Избегать его взгляда уже вошло в привычку, которая меня тяготит и в то же время успокаивает. Мне хочется еще раз заглянуть в эти глаза цвета дождливого неба, однако внутреннее противоречие не позволяет этого сделать. - Во время бури сбился со следа и оказался впереди. Тогда почему мы достигли города раньше?

- Раньше? - Алекс садится на пол и прислоняется спиной к стене. Я же не могу оторвать глаз от пилота, что медленно бредет по улице, иногда спотыкаясь о камни. - Мы могли войти в город одновременно, только с разных концов.

- Значит, все это время он был рядом...

 Холод ползет по спине и отзывается мучительной болью в висках. Мне снова страшно.

- По крайней мере, у нас есть преимущество, - вздыхает Алекс. Проводит рукой по волосам и смотрит куда-то в пустоту.

Этот взгляд, безжизненный и лишенный всякого смысла, меня пугает. Раньше я считала, что смотреть по-другому в мире "нон-аптес" невозможно - наверное, потому, что не встречала на своем пути других людей. Теперь, когда вижу застывшие в одной точке глаза Алекса, ощущаю панику. Я боюсь, что в один день он больше не моргнет, что в его стеклянной радужке больше не вспыхнет жажда борьбы, что он устанет спорить со мной и яро доказывать, что где-то там, в этом мифическом "где-то", существуют люди, готовые идти против системы.

Те, кто не бросается пустыми лозунгами, а действительно борется с Пангеей. Те, кто не похожи на меня.

Я снова смотрю на щель. Солдат останавливается напротив нашего дома, и мне приходится спрятаться за бетонной стеной. Алекс вопросительно приподнимает брови, на что я лишь прикладываю палец к губам и качаю головой. Парень не слушает моего молчаливого приказа оставаться на месте и снова садится на корточки. Правда, выглянуть наружу все-таки не решается.

Хруст битого стекла, совсем тихий и осторожный, разрезает тишину и тут же пропадает, будто это - только слуховой обман.

Я сразу узнаю эту походку. Походку охотника, что ищет свою жертву.

Так ходят только те, кто не хочет быть услышанным. Случайные звуки, что они издают, быстро обрываются, их движения медленные и осторожные, а глаза - слишком цепкие, чтобы пропустить хоть какую-нибудь деталь.

- Он ищет нас, - шепчу одними губами. - Надо уходить.

Алекс бесшумно встает на ноги и начинает собирать вещи.

Неудержимое желание тянет меня к щели, и я, наплевав на осторожность, снова выглядываю, чтобы хоть краем глаза уловить намерения пилота.

Ненавижу чувство неизвестности. Семь лет оно преследует меня, это невыносимое ощущение, что твое будущее потеряно где-то за гранью понимания. Может, его вовсе нет, может, оно слишком ужасно, может, полно счастья и радости... Это не важно. Важно знать, что там, за поворотом. Наверное, это прокладывает путь безумной надежде, что все еще можно изменить. Что наша судьба - как лабиринт, в котором ты сам выбираешь, куда свернуть.

В детстве мама всегда рассказывала мне, что жизнь - это бесконечная дорога. На ней судьба строит развилки и, едва ты выберешь, куда свернуть, твой путь снова предопределен до следующего перекрестка.

Она ошиблась. Моя жизнь - это веревка, которая закручивается мертвой петлей на хрупкой шее. Или тупик, где я мечусь из стороны в сторону, обманутая иллюзией выбора.