VII

- Я никогда не прощу себе прошлое...

- Тогда у тебя не будет будущего.

"Царь Скорпионов"

Ночь выдалась особенно темной и безлунной, поэтому мы рискнули разжечь маленький костер под массивной елью. Шанс на то, что разведчики будут патрулировать местность ночью, очень мал, а без горячего мы долго не протянем в такой сырости.

- Виктория! - зовет Джон и, видя, что я не отвечаю, наклоняется через костер и трогает меня за колено. Я вздрагиваю и перевожу на него вопросительно-встревоженный взгляд. - Ты слишком задумчивая, - он протягивает мне кроличью ножку и, как только я выхватываю ее двумя пальцами, дует на свои ладони. - Горячая!

Я не обращаю внимания на жжение на подушечках пальцев и вгрызаюсь в аппетитное мясо. Маленькие ранки на искусанных губах дают о себе знать, поэтому приходится оторваться от лакомства и подождать еще минуту. Джон в это время выливает в походный котелок остатки воды из своей фляги и ставит посудину на огонь, чтобы подогреть чай. Хотя, чаем это сложно назвать: скорее, отвар из лесных трав. Его меня научила варить старуха Лу, когда я однажды спросила, нет ли у них чайных пакетиков. Женщина удивилась и сказала, что их выдают порционно, а продавать свою долю никто не будет, и рассказала, какие травы можно использовать для приготовления отвара получше пойла из сосновых иголок.

- Может, расскажешь что-нибудь? - предлагает парень, когда с ужином покончено, а чай разлит по кружкам, снаружи покрытым тонким слоем ржавчины.

Я поднимаю от дымящегося и вкусно пахнущего отвара удивленные глаза, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Мы ведь договорились не лезть в прошлое друг друга? Незачем бередить старые раны.

- Не смотри на меня так, - Джон морщит нос и криво усмехается, что заставляет мое сердце подпрыгнуть и сжаться от желания улыбнуться парню. Сейчас он выглядит так... забавно, что мне невольно хочется действительно рассказать ему что-нибудь смешное. Жаль только, что такого в моей жизни ничтожно мало. - Неизвестно, сколько времени мы проведем вместе, а я не из молчунов. Человек существо социальное, слышала такое?

- Ты хоть знаешь, что такое "социальный"? - невольно усмехаюсь я.

- Если честно, нет, - признается он и смеется.

Я впервые слышу его смех: немного грубый, но чистый и искренний. Желание засмеяться в ответ на несколько мгновений наполняет меня, однако отступает также быстро, как и приходит. Я так давно не видела по-настоящему счастливых людей, что заливаются хохотом просто потому, что им весело, без всякой причины. Сердце неприятно колет, подсказывая, что мне такой никогда не стать. Я не смогу беззаботно радоваться жизни, потому что со мной всегда будут воспоминания о погибших родных.

- А ты?

Вопрос в который раз застает меня врасплох. Наверное, Джон уже понял, что я иногда бываю слишком рассеянна, поэтому терпеливо ждет, пока я соберусь с мыслями.

- Нет, - выдавливаю глупую улыбку простодушной дурочки, хотя внутри все разрывается от желания прекратить эту бессмысленную комедию. - Что-то про невозможность существования в одиночестве, наверное...

Разумеется, я знаю это слово, как и многие другие, не употребляемые бедняками. Несмотря на то, что в последний раз я была в кругу образованных людей в неполные 13, многие знания и привычки слишком прочно засели в голове. Мне многого стоило избавиться от брезгливости и бессмысленного потакания этикету, а перестать употреблять новомодные словечки оказалось и того сложнее. Я справилась - и теперь не стану разрушать образ бедной изгнанницы.

- Какой твой любимый цвет? - непринужденно спрашивает Джон.

Его вопросы, иногда такие нескладные и совершенно не вписывающиеся в тему разговора, начинают мне нравиться. Из-за них разговор становится более... живым.

- Серый, - не отрывая взгляда от его глаз, говорю я и тут же прикусываю язык. 

С детства мой любимый цвет - желтый! Темный, почти оранжево-рыжий, как закатное небо возле солнечного диска. А серый - цвет грязи, уныния, одиночества. Я возненавидела его за семь лет скитаний.

Однако в его глазах есть какой-то новый, необычный оттенок. Немного дымчатый, почти грязно-голубой, вызывающий странное ощущение нераскрытой тайны, а не грусти.

- Интересные предпочтения, - краешек его губ слегка подрагивает, что невольно наводит меня на мысль, что Джон разгадал все, что творится у меня внутри.

Вздор! Он не умеет читать мысли, а серый - не такой уж и редкий цвет.

- Для меня это символ одиночества, - начинаю объяснять я. В какой-то степени это правда, только вот она не такая радужная, какой я хочу ее представить. - Вся моя жизнь серая. Невольно приходится любить этот цвет.

Джон хочет что-то сказать, но вдруг отворачивается.

- А твой?

- Голубой, - не задумываясь отвечает парень. - Как море.

- Ты видел море? - невольно удивляюсь я. Все знают, что от моря нас отделяют сотни километров и, что гораздо важнее, силовое поле.

- Нет, слышал. Говорят, если смотреть на море в ясную погоду, то на горизонте оно почти сливается с небом, - на лице Джона появляется мечтательное выражение, схожее с блаженством. Так, будто под закрытыми веками он действительно видит тихо плещущееся море, настоящее, источающее приятный соленый аромат... - Твои глаза очень похожи на море, - неожиданно говорит он, не открывая глаз. Это радует меня: Джон не увидит, как покраснели мои щеки.

Он сказал то, на что мне не хватило смелости.

- Они не такие, - через силу говорю я и отворачиваюсь. - Кое-кто сказал мне однажды, что глаза - зеркало души. Они меняют цвет, когда меняется наше настроение, когда мы сами становимся другими...

- Твои всегда одинаковые, - Джон наконец открывает глаза и смотрит прямо на меня с улыбкой, которую я, после секундного промедления, называю доброй. - Они грустные.

Чувствую резь в носу, предвещающую слезы. 

Мама. Самый дорогой человек в жизни каждого из нас, давший жизнь и свою безграничную любовь. Когда лишаешься этого, каждая мелочь, связанная с ней, напоминает о боли, что не утихнет никогда. Кажется, что осталось так много слов, которые хочется сказать, так много вещей, которые ты не успел сделать вместе с ней. И страшнее всего то, что семью заменить нельзя. Никто уже не станет тебе ближе. И ты знаешь, что потерял это навсегда.

- Что-то не так?

- Нет, - делаю скупую попытку улыбнуться, но с треском проваливаюсь и лишь издаю истерический смешок. - Моя мама... У нее тоже были грустные глаза. Все говорили, что я похожа на нее - и я радовалась... А теперь это - проклятие.

- Думаю, ты не права, - неожиданно возражает Джон. - Мне всегда говорили, что родители никогда не умирают: они живут в своих детях. Тебе повезло, потому что в отражении ты можешь увидеть ее.

- Повезло? - уголки губ невольно приподнимаются в горестной улыбке. - Думала, что ты знаешь, каково это: чувствовать вину за то, что жив.

- Ты права, - парень вздыхает и проводит рукой по волосам. И этот жест выглядит так... обыденно, что мне невольно хочется забыть о том, что мы сидим посреди леса, что нас разыскивает Пангея, что говорим мы о погибших семьях... - Но я хотя бы пытаюсь жить дальше. А ты застряла в своем прошлом и никак не можешь выбраться.

- Я никогда и не выберусь, а ты не обязан тонуть со мной, - слова звучат слишком резко, я не пытаюсь смягчить их.

То, что он сказал, пробуждает внутри злость на саму себя, которую выработанный за многие годы защитный механизм перенаправляет на Джона. Створки моей раковины со стуком захлопываются, а атаковавшая их желчь разливается вокруг неодолимым океаном. Я снова ограждаюсь от всего мира, запираюсь внутри своей клетки и продолжаю тонуть в воспоминаниях.

- Ладно, - Джон, кажется, даже не обижается на мою резкость. - Мне, похоже, пора понять, что любую помощь ты воспринимаешь в штыки, - он улыбается, но на этот раз я не отвечаю тем же. Барьер недоверия восстановлен, а расслабленное состояние исчезло, сменившись привычной мне отчужденностью. - Продолжим наш разговор. Какое твое любимое время года?

- Это действительно так важно? - я бросаю обглоданные кости в костер и встаю на ноги. - Мне надоел этот бессмысленный допрос.

- Это обычный разговор. Нормальные люди...

- Мы не нормальные люди! - перебиваю его, из последних сил удерживая остатки спокойствия. - Ты дежуришь первый, - говорю после продолжительной паузы и иду к спальному мешку.

В первый раз я благодарна синтетическому материалу за то, что так хорошо сохраняет тепло, однако даже этого недостаточно, чтобы совсем согреться. Я как могу стараюсь заснуть, а холод подбирается все ближе и ближе, ползет тысячей мурашек по позвоночнику и наконец щипает за обнаженную кожу на шее. Достаточно просторный мешок и мое не особо крупное телосложение позволяют подогнуть колени к груди и лечь на боку в позе эмбриона - бессмысленная попытка согреться. Похоже, я была права, когда предвидела опасность пути через низину. И это ведь только начало наших бедствий!

В конце концов я сдаюсь и вылажу из мешка. Джон бросает на меня вопросительный взгляд, а я только отворачиваюсь и обнимаю себя руками. Озноб не проходит, а ледяной ветер делает только хуже, поэтому я непроизвольно начинаю пританцовывать на месте. В голове мелькает безумная мысль пойти охотиться: это все-таки хоть какое-то движение и к тому же самый лучший способ отвлечься. Но потом я понимаю, что в такую темную ночь не увижу даже оленя в соседних кустах, и продолжаю бессмысленное хождение взад-вперед.

- Зимой, когда было особенно холодно, - начинает Джон, - мы ложились рядом и обнимали друг друга. Это помогало не замерзнуть насмерть.

Я сразу понимаю, на что он намекает, и не могу не оценить здравость этой мысли, но сразу вычеркиваю ее из списка возможных решений. Инстинкт выживания твердит, что это - единственный выход, а я упрямо продолжаю молчать и мерить шагами поляну. Что мешает мне лечь с ним рядом? Что-то, проснувшееся внутри в день нашей первой встречи. Или, может быть, я действительно так долго была одна, что в обществе другого человека чувствую себя некомфортно, а быть так близко к нему - значит только обострить это ощущение?

- Попытаюсь заснуть.

Когда я застегиваю змейку спального мешка до конца, оставив лишь маленькую щелку для чистого воздуха, становится теплее. Растираю руки, выдыхаю теплый воздух в сложенные домиком ладони и закрываю глаза. Можно попробовать представить, что этого холода не существует, вообразить, будто по телу разливается тепло... Как ни странно, этот метод иногда работает. На несколько коротких минут мне удается утешить себя самовнушением, а потом мысли начинают путаться, спотыкаться о первые оковы сна. Не проходит и получаса, как я проваливаюсь в сон.

Я стою посреди леса, недалеко от того места, где мы с Джоном разбили лагерь. Там виден слабый свет костра, и я спешу на этот огонек, что будто манит меня своим мерцанием. Ветки царапают лицо, но я не обращаю внимания, лишь ускоряя бег. Вот моему взгляду открывается поляна, за которой почему-то начинается освещенная яркими солнечными лучами Драяда с ее чистыми и оживленными улицами.  

Я перевожу взгляд на разложенный у костра спальный мешок и замираю на месте, едва сдержав радостный вздох.

- Мама? - не верю своим глазам и часто-часто моргаю, всей душой надеясь, что она не исчезнет, как мимолетное видение. - Мама... - повторяю, словно это слово способно воскресить меня и утолить боль в душе. - Ты... ты жива...

- Привет, Элис, - она улыбается своей мягкой улыбкой, всегда дарившей мне успокоение, и встает на ноги. - Я скучала, - она протягивает ко мне руки, и я, забыв обо всем на свете, бросаюсь в эти родные объятия, однако вдруг спотыкаюсь, падаю, захлебываюсь в водовороте чего-то странного и почти неощутимого, а когда открываю глаза, вижу ту же поляну, но выжженную дотла.

- Мама? - оглядываюсь по сторонам, пытаюсь найти хоть что-то, кроме бесконечного пепелища, и медленно проваливаюсь в объятия страха. - Мама! Мама! - бегу вперед, судорожно верчусь по сторонам, кричу в пустоту.

Отчаяние сдавливает грудь, и я падаю на колени, захлебываясь рыданиями. Пальцы нащупывают что-то холодное, закоченевшее. Вытираю слезы и вижу перед собой лицо мамы - белое, как бумага, иссушенное, покрытое запекшейся кровью. К горлу подкатывает тошнота, но я не могу отвернуться, продолжаю смотреть на маму и цепенеть от ужаса.

Вдруг она открывает глаза, и я вижу, что они уже не глубокого синего цвета, что в них уже нет той печали. На меня смотрят смеющиеся черные глазницы, а побелевшие губы произносят:

- Ты утонешь! Утонешь!

Она хватает меня за плечи и тянет вниз, в пучину небытия.

Нечеловеческий вопль срывается с губ - и я просыпаюсь.