Когда шел пятый день моего бесцельного пребывания на побережье Кей, я вышел прогуляться. Тягуче и почти осязаемо висел солоноватый запах моря, сумерки сгущались, и в небе проявлялись яркие звёзды.

У самой воды, где особо большие волны могли бы их достать, сидели подростки — то ли местные школьники, то ли приехавшие навестить родителей студенты. Один из них держал гитару, с невообразимым трепетом склонившись над ней, как над младенцем. Почему-то увлекшись аккордами, которые время от времени складывались в полноценную мелодию, смешиваясь с девичьим смехом и криком пролетающих чаек, я ненадолго застыл. Чтобы опомниться, мне понадобилось несколько секунд, после которых шаги стали более торопливыми.

Я мысленно задался вопросом, сидела ли так же Мелани — со своей первой гитарой, в кругу друзей и напевая еще не ставшие хитами баллады. Закрыв глаза, мне нетрудно стало представить, как можно расписать воспоминания о детстве, подмешивая первую любовь и разбитое сердце. Возможно, она и некий, предположим, С. любили друг друга, но не могли быть вместе по ряду причин: вражда родителей, социальное положение или другая весомая преграда. Они обменивались письмами. Она вела дневник, посвящая почти каждую запись ему. Он пел в местной рок-группе. Она хотела быть к нему ближе и принялась усиленно изучать музыку...

Я тяжело вздохнул и замедлил шаги. Голова гудела от мыслей, которые бились где-то внутри, точно наэлектризованные: стоит им хотя бы немного соединиться в единое целое, как они рассыпаются на множество несовместимых частей.

***

В доме Мелани теперь жила ее двоюродная тетя Хелен. Хотя Кристофер Холден и назвал ее полоумной, мне она показалась вполне адекватной для семидесятидвухлетней женщины. Из того, что мне удалось найти в интернете, я знал, что Хелен и Мелани были близки, чему способствовала не столько небольшая разница в возрасте, сколько тот факт, что из всей семьи Мелани Хелен, пожалуй, была единственная, кто оставалась с ней всегда, в течение всей жизни.

Мать Мелани Хелл, Роуз Уинтер, умерла от цирроза печени, вызванного многолетним алкоголизмом, когда «Сансара» только-только начинала набирать популярность. Отец, Эд Уинтер, был убит, когда Мелани была еще младенцем. Он занимался незаконным оборотом психотропных препаратов и, по официальной версии, «связался не с теми людьми», что и послужило причиной убийства. Через пять лет, как его не стало, Роуз Уинтер вышла замуж повторно. Ее избранником стал местный священник протестантской церкви — Джон Монтгомери. Будучи вдовцом, он в одиночку воспитывал сына и едва сводил концы с концами, однако, словно в знак возмещения, был всеобщим любимцем. Джона Монтгомери любили прихожане, соседи, да и вообще — едва ли не все жители побережья Кей.

У меня многие из этих фактов вызывают закономерное и обоснованное сомнение. Почему жена священника страдала от алкоголизма? Почему Мелани всего пару раз, лишь когда избежать прямого ответа было невозможно, говорила об отчиме, да и то холодно? Не плохими ли отношениями с ним было вызвано ее частое насмехательство над религией и религиозностью?

«Да, это правда, что я росла с матерью, отчимом и сводным братом, — отвечала Мелани на одном из интервью, — и в ответ на ваш вопрос о том, за что я благодарна Джону... Ну, если бы не он, не было бы Пола».

Пол Монтгомери — пожалуй, одна из самых неоднозначных фигур в биографии Мелани Хелл; сводный брат, которого никогда не было рядом с ней в период ее вхождения на Олимп, но которого она не упускала случая упомянуть как человека, что всегда поддерживал ее и в частности в подростковом возрасте, когда она была буквально одержима музыкой.

Сейчас Полу семьдесят лет. У него двое детей, жена умерла от рака около трех лет тому назад. Всю свою сознательную жизнь он посвятил науке; получив профессорскую степень, преподавал астрофизику в университете.

То, какую профессию выбор Пол, равно как и религиозные взгляды Мелани, можно связывать с противостоянием или даже вызовом отцу. Но сколько ни слышал, что дети из религиозных семей, где боголюбие доносится чрезмерно навязчиво и тошнотворно, часто подаются в науку, я больше склонен думать, что те, кто вырос на идее существования творца, просто-напросто боятся думать иначе. Убежденность в каре при инакомыслии — внутри них, и засела она на непроходимое дно.

Мысли в голове путались при этой семейной головоломке, и я боялся, как бы не сбиться с пути, потому как ощущал, что идея о деспотичном Джоне Монтгомери превратилась в идею, без конца навязываемую самому себе из-за воспоминаний о собственном отце.

***

Я стоял напротив дома Хелен. Обычных прохожих стало меньше из-за позднего часа; море продолжало ритмично отбивать привычные звуки бесконечно подступающих и отступающих волн.

На втором этаже горел свет, и я легко мог себе представить Мелани, которая не спала ночами, стоило нахлынуть вдохновению. Я мог представить, как она спускается по этим самым мраморным ступенькам вместе с Полом, смеется заливистым смехом и рассказывает, как его отец и ее мать говорили ей сегодня, что нужно браться за ум и перестать витать в облаках. Пол не смеется вместе с ней, однако пожимает плечами, как бы говоря: не слушай никого.

Когда свет загорелся и на первом этаже, я вернулся к реальности: образы, которыми я пытался встряхнуть свое задремавшее писательское эго, исчезли, как исчезает потухшая картинка на экране внезапно выключенного телевизора.

За все время моего нахождения на побережье я приходил сюда каждый вечер, не боясь наткнуться на хозяйку дома, но при этом и не давая о себе знать. Полагаясь на волю случая, я ждал какого-то интересного и необычного столкновения с Хелен. Вот она выходит из дома и замечает меня, после чего улыбается и тут же признается, что является большой поклонницей моего творчества. Хелен приглашает меня на чай и с легкостью делится до этого никому не известными фактами из биографии Мелани.

На деле же получалось вот что: я пока ни разу, сколько ни появлялся, с ней не столкнулся. Неужели не заметила странного типа, стоящего под окнами? Или мне перестать воображать себя главным героем драматичной книги и просто постучаться в эту чертову дверь? Голова болела, я чувствовал себя помешанным и нездоровым, и радовало лишь то, что я осознаю это — значит, все еще нахожусь в своем уме.

Наверное, уже было около одиннадцати часов вечера, когда входная дверь открылась; как будто бы сила моих мыслей возымела физическое воздействие. Из дома неторопливо вышла старенькая женщина с седыми волосами и посмотрела прямо на меня. Она была одета в черное мешковатое платье, а густые серебристые пряди, собранные в высокий хвост, веером ниспадали на худенькие плечи.

Я занервничал, но не сдвинулся с места, пока Хелен Уинтер уверенно двинулась ко мне, пересекая зеленый сад, засеянный лишь алыми розами.

— Вы Александр Шоу, да? — Она остановилась в шаге от меня и бодро улыбнулась. Ее голос был на удивление живым и мелодичным. — Я вас узнала.

Заметив мою озадаченность, Хелен поспешила добавить:

— После разговора с вашим агентом я ринулась искать любую информацию о вас, даже книги заказала, должны прийти со дня на день, — и хмыкнула, как подросток.

— Извините меня. Все хотел зайти, но не решался.

— Не съем же я вас! — с мальчишеским озорством воскликнула Хелен. — Я вас еще позавчера заметила, но не стала беспокоить. Подумала, что вы проделываете какие-то писательские ритуалы и зайдете, когда посчитаете нужным. — Она засмеялась — задорно и немного даже визгливо, что выглядело довольно странно. Потом мигом осеклась и буднично спросила: — Не хотите черничных кексов с чаем? Всегда грущу, когда ем их в одиночестве.

В последней фразе было столько детской откровенности, что скажи её кто-то другой и не таким доверительным тоном, то звучало бы глупо.

— Был бы рад.

Хелен не переставала улыбаться, пока мы заходили в дом. Я следовал за ней, как провинившийся, и только мы переступили порог, как меня окутало ароматом шоколадного бисквита и резко контрастирующим с ним запахом валерианы.

— Не обращайте внимания на беспорядок, — приговаривала Хелен, когда мы прошли в светлую гостиную. — Возможно, так сразу и не скажешь, но лет мне много.

— Не стоит беспокоиться, мисс Уинтер, — ответил я на автомате, хотя имел полное право ей возразить: вокруг было невероятно чисто, все детали интерьера заставляли меня с интересом, который я и не пытался скрыть, рассматривать те или иные мелочи.

— Можно просто Хелен.

Я дружелюбно ей улыбнулся и продолжил осмотр.

Стены гостиной были выкрашены в лимонно-желтый цвет, в углах же — выбеленные колоны, выполненные в греческом стиле, возвышались к потолку. Даже мебель тут была светлой: кремовый диван из кожи, стоящий напротив него низкий мраморный столик цвета слоновой кости и огромный книжный шкаф из дерева, выкрашенного белой краской и чьей-то непрофессиональной рукой изрисованный лимонно-желтыми узорами. Книг было много, вся стена была посвящена исключительно им, и я бы непременно принялся разглядывать корешки, если бы не отвлекающий элемент комнаты: на перпендикулярной стене одиноко висела картина, единственное темное пятно здесь, в этом торжестве белизны, солнечности и чистоты. На первый взгляд она казалась отпугивающей, но, сначала близоруко прищурившись, а затем пройдя два разделяющих нас шага, я отметил, что картина обладает скорее странным магнетизмом, нежели отталкивающим эффектом, и вселяет трепет — пугающий, но все же трепет. Что творилось у того, кто это написал, в голове?..

— Вы, наверное, видели копию в интернете? — раздался за спиной мелодичный голос. — Фанатам картины Мелани нравились куда меньше, чем ее музыка, но и они стали достоянием общественности... — Выдержав короткую паузу, Хелен как ни в чем не бывало добавила: — Схожу за кексами и чаем, а вы пока осмотритесь.

Она вышла, напевая что-то себе под нос, а я даже не обернулся.

Странно скрученная фигура, похожая на безликий человеческий скелет с едва заметно натянутой плотью, но парадоксально обладающая статностью. Создавалось впечатление, что это не кто иной, как мужчина, с изыском покуривающий сигарету или попивающий столетней выдержки вино. На фоне преобладали густые фиолетовые оттенки, временами переходящие в насыщенный зеленый и синий. Это необычное изображение, пугающее и притягательное, — вот что написала Мелани.

В психиатрии я разбирался ровно настолько, насколько было нужно для моей профессии. Знал многие подробности о маниакально-депрессивном психозе, или биполярном аффективном расстройстве, шизофрении, диссоциальном расстройстве личности и диссоциативном расстройстве идентичности — проще говоря, полный набор для создания интересных персонажей в остросюжетном детективном романе. Но на ум не приходило ничего, что на основании увиденной картины способствовало бы проведению анализа, хотя бы отдаленно близкого к научному. До этого момента я и понятия не имел, что Мелани вообще их писала, несмотря на то что, особенно в течение последней недели, пытался выяснить как можно больше информации о ней.

Когда вернулась Хелен, я нехотя оторвался от картины. Мы сели на диван и пару минут неловко молчали, что усугублялось громким причмокиванием хозяйки дома после каждого глотка чая.

— Вам понравилась картина? — с характерным озорством спросила Хелен спустя пару мучительных минут молчания.

Поставив чашку на блюдце, она весело посмотрела на меня. Сделав небольшой глоток, я последовал ее примеру и ответил:

— Очень. Не знал, что Мелани рисовала.

— Так вы же и не собираетесь писать точную биографию, — просто сказала она, облокотившись на спинку дивана, — вам не нужно все про нее знать.

То, что Хелен сидела вот так, едва ли не вальяжно, вполоборота поглядывая на меня и сложив морщинистые, но на удивление ухоженные руки на животе, придавало нашему разговору поразительную атмосферу тепла, разгоняя ненадолго зародившуюся мимолетную неловкость. Мне становилось легче, и я постарался расслабиться и не бояться разговаривать прямо с этой на удивление милой старушкой.

— Перед приездом сюда я встречался с Кристофером Холденом. Он сказал, что я якобы гублю искусство в коммерческих целях. Еще просил не писать про Мелани, тем более мои фантазии и домыслы. — Я улыбнулся, но тут же осекся: почувствовал себя маленьким мальчиком, жалующимся на строгого воспитателя маме. — Я имею в виду... То есть... Довольно странно, что вы так спокойно к этому относитесь.

Хелен, казалось, повеселела еще больше.

— Годы, как я погляжу, не меняют Кристофера, — безучастно произнесла она. Мне показалось, что Хелен собиралась было добавить еще что-то на его счет, но потом словно пресекла в себе этот порыв и внезапно проговорила: — «Искусство — это дух». Так написала Мелани на обороте картины, которая тут у меня висит. Остальные я распродала, и кстати говоря, получила неплохие деньги. Хотя Мелани и не любила их никому показывать, после ее смерти я их взяла да и распродала. Вот так вот, — пожала она плечами.

Меня поразила даже не легкость, с которой Хелен сознавалась в таких, казалось бы, неэтичных вещах, а прямота и откровенность перед совершенно незнакомым ей человеком.

— «Искусство — это дух»? — переспросил я так, словно и не услышал ее признания. У Хелен благодарно заблестели глаза: она, очевидно, не знала, зачем рассказала о распроданных картинах, и боялась моей реакции. Будучи с детства самым что ни на есть эмпатом, я понимал ее чувства, видел глубоко зарытое облегчение в этом взгляде маленького ребенка, который как будто бы не к месту пририсовали к старческому лицу.

— Мелани увлекалась философией и литературой. Она писала какие-то цитаты — понятия не имею, кому принадлежит любая из них — на обороте всех своих картин. — По лицу Хелен пробежала тень, и вся веселость вмиг испарилась. — Большинство этих книг, что здесь на полках, — ее. Она столько читала... Могла ночами не спать. Когда я приезжала сюда к ним в гости, она только и делала, что говорила о прочитанных книгах. Знаете, есть ведь люди, которые просто читают от скуки, а есть те, которые меняются от каждой прочитанной книги. На Мелани никто никогда не мог воздействовать, но мнения писателей, которых любила читать, она принимала на веру.

— Ничего удивительного тут нет, — попытался я вставить свои пять копеек, но так, чтобы поддержать Хелен и доверительным тоном голоса дать ей понять, что внимательно слушаю.

— Нет, вы не понимаете... Это довольно трудно объяснить, если вы не были с ней знакомы. Иногда она казалась глупой в самых элементарных вопросах, иногда была молчаливой и даже грубой, а иногда веселой и добродушной. Бывало еще, вдруг выдавала фразы, несвойственные ее возрасту; я говорю о том времени, когда она была подростком. Это всех немного пугало, особенно Джона.

Я не понимал всеобщего преклонения перед неоднозначностью Мелани. Про всех ли людей после их смерти мы говорим с таким трепетом и возводим в абсолюты самые обыденные их качества? Конечно, меня подмывало сказать Хелен, что любой человек, даже самый начитанный, временами бывает глуп до невозможности; и все люди могут время от времени быть как молчаливы и грубы, так и веселы и добродушны.

Сознание Хелен, казалось, было где-то далеко, ее лицо озарялось ностальгическим блаженством, и мой приступ рационализма виделся не тем, что ей сейчас было нужно, поэтому я промолчал и дал ей продолжить.

— Мне было тогда лет девятнадцать, а ей, получается, около четырнадцати. Мама отправила меня на все лето к Джону и Роуз. Я помню, сидим мы, значит, и собираемся ужинать: я, Мел, Пол, Джон и Роуз. А у них традиция была — молиться перед едой. Ну, вы же знаете наверняка, что Джон был священником... Так вот, когда с молитвой было покончено, Мел выдает: «Зачем богу наши молитвы перед едой? Будь я богом, мне было бы без разницы». Можете себе представить, какая тишина повисла? Потом Джон попытался ей что-то объяснить, что-то по поводу того, что нельзя сравнивать себя с богом и обсуждать его помыслы. Мелани не сказала больше ни слова, но я-то видела, что ей все равно на каждое сказанное Джоном слово.

Ненадолго она остановилась и перевела дух. Пока Хелен рассказывала, смотрела куда-то в даль, и глаза ее поблескивали так, словно она вот-вот расплачется.

— Вы, наверное, подумаете, что ничего особенного в том случае не было, но мне почему-то он запомнился. Мелани всегда любила делать все в противовес. Правда ли она не верила в бога? Не могу сказать. Ведь, в конце концов, она не раз говорила мне: «Бог точно есть, потому что мою музыку и мои рисунки творю не я». Так и говорила, можете себе представить? Свои картины всегда называла рисунками. И смеялась еще.

Хелен заулыбалась своим мыслям, а внутри меня как будто застыла ледяная глыба: чудилось, что каждая внутренность окунулась в вязкую ледяную жидкость. Я чувствовал это, чувствовал всеохватывающее вдохновение, от которого сердце ускоряло свой ритм, а желудок, казалось, менял полюса.

Не знаю почему, но высказывание Мелани о боге пробудили во мне чувство единения. Она словно вскрыла мой мозг, прорываясь сквозь время и пространство, и оказалась где-то там, внутри. Во фразе, конечно, не было ничего особенного, но в ней я разглядел — или хотел разглядеть — свой собственный подход к творческому процессу.

По крайней мере, уж когда-то он был таким. Точнее сказать, я мог тогда позволить себе подобную роскошь.

— Не думаю, что она имела в виду того самого бога... — сорвалось с языка.

Хелен удивленно на меня посмотрела.

— Разве бог не один? Как бы мы его ни называли.

Я снова не смог проконтролировать свои порывы и усмехнулся.

— Ведь когда-то люди верили и в то, что их несколько.

— Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы, мистер Шоу.

Она действительно не понимала, но я и не надеялся на обратное: Хелен смотрела и смотрела, моргая как в замедленной съемке, отчего я задавался вопросом, делает ли она так специально.

— Забудьте. — Постаравшись взять себя в руки, я вновь напялил свою излюбленную маску всепонимающего добряка и участливо улыбнулся. — Видимо, дает о себе знать писательское затворничество. Иногда в голову лезут самые непонятные мысли.

Я, конечно же, врал. Я никогда не вел затворнический образ жизни. Даже находясь здесь, на побережье, регулярно созванивался с друзьями и знакомился в новыми лицами в гостиничном ресторане. Ей об этом говорить было не нужно, и вернувшаяся на морщинистое лицо улыбка стало тому неопровержимым доказательством.

— Конечно, я понимаю, — быстро сказала Хелен и порывисто потянулась за чашкой с уже остывшим чаем. Шумно хлебнув, она поделилась: — Я ведь и сама писать пробовала, да только каждый роман забрасывала на половине пути. Не расскажете, в чем ваш секрет?

— Все дело в практике, — терпеливо ответил я, надеясь, что она не попросит оценить некоторые из ее набросков.

— Легко вам говорить о практике, когда у вас есть талант. — Ее улыбка стала лукавой.

— Я глубоко убежден, что писательский талант зарыт во всех без исключения. Мы часто говорим о мерах этого таланта, но совершенно не учитываем самого главного — стойкости духа и упорства.

— Должно быть, вы правы.

Я видел, что Хелен просто отмахнулась, и ее нельзя было осудить: основы повторяются так часто, что люди перестают придавать им должное значение.

— Я отнял у вас очень много времени... — начал было я, но не успел договорить.

Хелен перебила:

— Да нет, что вы, мистер Шоу! Я рада компании такого человека, как вы.

— Спасибо за ваше гостеприимство. — Собрав волю в кулак, я задал вопрос, который мучил меня с самого начала визита: — На самом деле, я бы хотел спросить о Поле Монтгомери. Где он сейчас проживает? В интернете я нашел только старый адрес.

— А зачем вам Пол? — непонимающе спросила Хелен. И возможно, мне лишь показалось, что она насторожилась.

— Я лишь хочу собрать достаточно информации.

— Так вы что, собрались все же писать не художественную биографию?

Я тяжело вздохнул и хоть и не сразу, но ответил:

— Там, где не место фактам, я домысливаю сам. Но ведь и фактов должно быть как можно больше.

Хелен все так же не переставая улыбалась. У меня промелькнула мысль о том, что она на удивление счастливый человек, и где-то глубоко внутри всколыхнулась простая человеческая зависть.

— Честно говоря, я с самого начала надеялась, что вы передумаете писать.

Я не поверил ни единому слову и не стал отвечать, но продолжал источать дружелюбность.

— Если навестите Пола, скажите ему, что двери этого дома всегда для него открыты.