Шэмингвэй быстро поднялся по ступенькам, нечаянно задев плечом одного из санитаров: парнишка выронил полные пакеты мусора, благо плотно завязанные.
Доктор шагал твердо, ни на минуту не отвлекаясь на неизлечимо больных, что мельтешили перед глазами, точно муравьи, улепетывая в свою крепость, подальше от опасности. Ею же был разъяренный Симон: высокая и крепкая фигура мужчины наводила на окружающих беспрекословное подчинение и восхищение, но сейчас в нем сквозил весь ужас, от которого вздрагивали порой самые беспристрастные.

Крики, неразборчивые стоны, смех все срастается в один давящий гвалт, сильнее действуя на нервы, которые грозятся взорваться в любую секунду. Он доходит до кабинета коллеги, вновь толкнув медсестру, теперь же поспешно кидает короткое "извините" и уходит прочь.

Ворвавшись в кабинет, где царил тысячи летний хаос, Шэмингвэй моментально нашел доктора и вцепившись за грудки, грубо прижал к стене, буквально извергаясь пламенем злобы и некоторой обиды из-за "собственности".

Ничего не понимающий Дональд, с широко раскрытыми глазами уставился на коллегу, чувствуя всем телом жар, исходящий от Шэмингвэя. Мужчина постарался отцепить от себя нервного психотерапевта, но тщетные попытки ничего не принесли.

— Симон, отпусти, — закряхтел Дональд.

Шэмингвэй надавил сильнее.

— Как ты посмел тронуть моего пациента, ненасытная ты свинья? Для чего существует карцер? Для чего!

Дональд, будто предполагая подобный ход событий, закатил глаза, полностью расслабился и отдавшись течению, заговорил:
— Он нарушил дисциплину. Как и полагается, парнишка был наказан.

— Ты не имеешь никакого отношения к Эриннию и тому, как он вел себя! Ты никто, Дональд, понял!? Я его лечащий врач, он мой больной и стоит у меня на учёте. Сиди в своем отделении и продолжай измываться над людьми, жизнь которых больше ничего не стоит, по твоим словам! А меня и моих пациентов оставь в покое.

Он резко отошёл от него. Этого было слишком мало, он ещё многого не сказал, многое не выразил. Но разве был шанс, что до такого упрямого и наглого человека дойдет хоть толика слов, над которыми потел Шэмингвэй, тратя свою ярость и силы.
Дональд приблизился к шумно дышащему Симону. Расположив руки на бедрах, он высоко поднял голову:

— Вся загвоздка в том, что ты никак не смиришься с неизлечимым Эриннием. Он давно стал бесчувственной куклой. И знаешь, что самое интересное? Скоро он окажется у меня, тогда-то ты каждый день будешь слушать музыку его истерики под моим скальпелем!

Шэмингвэй размахнулся и уже хотел врезать напыщенного доктора, как застыл. Кулак его дрожал, брови напряженно  хмурились над потемневшими глазами, губы поджались в тонкую полоску.

" Все это мерзкая правда..." .

  Парень сидел на лавочке, поджимая ноги, упёршись подбородком в колени. Кудри на ветру, словно тонкие стебельки цветков, сыпались из стороны в сторону, витая в воздухе, иногда прикрывая глаза; сережка еле покачивалась.

Временная прострация, возлюбленная им с такой силой и страстью, поглотила краски, оставив темный осадок, что втягивал в себя, перемещая во внутренний мир. Мысли хаотично путались, после же вконец исчезали; чувства, точно песок, сыпались с тела, опустошая человеческий вакуум. И только потом можно было ощутить себя полностью свободным, когда звуки смиренно стихали, фигуры растворялись в сладкой неге, а тело сковывали осколки льда, пробираясь к сердцу, которое давно пылилось в грудной клетке.
Единственное, что могло всевластно располагаться смертью – холод. И он любил этот морозец.

Когда дышать стало совсем невыносимо, он раскрыл глаза, непроизвольно коснувшись пальцами шеи. Воздух наполнил лёгкие новой волной, более морозной и менее приятной. Она его никуда не уносила.

Перед ним пробежал Ноэль с глупой улыбкой на губах, заставляя бегать за собой санитара, который в отличие от пациента был аккуратнее.
Эринний облизнул губы. Жалкий парнишка раздражал его, наивность заставала врасплох и страх, который он испытывал к Эриннию, щемил нервы. От чего-то становилось неприятно.

— Здравствуй, Эринний, — к нему подсела Виктория, по-доброму улыбаясь. — Как твои дела?

Парень опустил ноги. Каменное выражение лица говорило, что он не услышал девушку. Она придерживала ладонью блондинистые волосы, собранные в слабый хвостик, которые подхватывал ветер. Светлые глаза сосредоточено сканировали юношу, безмятежно сидевшего справа от нее. Но это напускное спокойствие лишь пугало и настораживало, стоило вспомнить, что собой представляет парень с необычайно алыми губами, будто измазанные кровью.

Обернувшись к ней, он кивнул, так внезапно расплылся в улыбке, что Виктория вздрогнула, не привыкшая к двуличности парня.

— Привет, — протянул Эринний, смотря в глаза оробевшей медсестры.

— Чего не развлекаешься? — кое-как уняла в себе страх девушка.

Эринний плотнее вжался в спинку скамейки, пропуская мурашки, что поползли по телу после прохладного ветерка. Кожа больно цеплялась за ворсинки.

— Мои развлечения, пожалуй, не сходятся с тем, что творят они.

— Чем же ты увлекаешься?

Парень тихо захихикал, прожигая взглядом Ноэля: пациент играл в резиновый шар с санитаром.

— Откуда он? — Эринний кивнул в сторону новичка.

Виктория проследила за взглядом собеседника и, увидев Ноэля, ахнула, махнув рукой.

— Его отправили к нам из Флориды. Ноэль страдает лунатизмом и шизофренией. Так что, — она потерла висок, нахмурившись. — Не сердись, если вдруг увидишь, как он ходит по комнате...

Эринний цокнул:
— Жалость-то какая. И он умрет в мучениях.

— Что, прости?..

Эринний встал и плавными шагами последовал по двору, которое еле умещало в себе сад и две ржавые качели, что тихо скрипели сквозь шорох листьев.
Черный, обвисший халат поднимался в воздухе, как и кудри парня, с улыбкой разглядывавший бетонную стену. Девушка пристально наблюдала за тихими движениями больного.

— Дьявол любит своих детей, — заключил Эринний. — Но за его любовь стоит платить жизнью, которую он в скором времени отнимет у отпрысков, дабы они были рядом с ним.

Виктория медленно встала. Ноги подкосились, голова закружилась, почувствовав недостаток кислорода. Она глядела на курчавый затылок парня. Серьезный тон, сменивший беспечный и жутковатый, проносился отголосками благодаря ветра, который все сильнее нарастал, срывая с полу оголённых ветвей жухлые листки.

Она подняла голову: черные тучи, напоминавшие бушующий океан, грозно плыли по небу, казалось, на мгновение застыв над больницей, собираясь низвергнуть молниями на кладбище давно потерянных душ, чьи тела до сих пор брели по зачахлым коридорам.

— Смерть прекрасна! — вдруг горько рассмеялся парень, не оборачиваясь.

Виктория брезгливо сморщила нос:

— Ох, уж нет. Она омерзительна...

— Это вовсе не так. Смерть кажется омерзительной только потому, что она – правда, а вы привыкли давиться ложью.

Он прикрыл веки, поймав на себе бисеринки дождя. Они сползали вниз, скатывались по подбородку, по ключицам. Усмиряли жар, что вырывался из темных закоулок душ, потрёпанной и мутной, куда никогда не пробирался маленький просвет. Под ребрами жгло и тянуло, желудок сжался в спазме; он ощущал, как из-под толстых груд разрушенных воспоминаний и чувств восстаёт что-то незыблемое, но, верно, совсем молодое, ещё потерянное, но решимое.

Он улыбнулся:
— Свобода.

Санитары принялись заводить пациентов в здание: некоторые громко кричали при виде внушающей фигуры юноши, которая точно приросла к земле, сливаясь с разъяренной природой.