из личных наблюдений 

̶Т̶о̶й̶,̶ ̶К̶т̶о̶ ̶З̶н̶а̶е̶т̶ ̶В̶с̶ё̶

Первокровной

༄༄༄

Тихон Аргирос был мерзавцем. По большому счёту, он и не скрывал этого. Зачем? Кем бы ты ни был, люди будут заглядывать тебе в рот и ловить каждое твоё слово, как прописную истину, если не дать им повода в тебе усомниться. Если вести себя так, будто знаешь всё.

Так зачем усложнять себе жизнь и притворяться благородным? Благородство не ценят.

Ценят страх.

Тихон уяснил всё это, ещё когда был кухарем при дворе у короля Монтехо. Почти триста лет назад, что теперь казалось бы выдумкой его больного воображения, если не шрамы на ладонях — те, что остались со времён, когда неопытные руки Тихона, подгоняемые страхом, хватали раскалённые противни, лишь бы успеть приготовить завтрак до того, как король проснётся и, не обнаружив на столе свой любимый кукурузный пирог, заставит шамана-кухаря давиться слезами, мольбами и серебряной водой в наказание. Того самого, малолетнего и совсем ещё ничего не умеющего с скромным именем Тихон — о да, его наказывать было веселее всего, ведь он плакал всегда! Поэтому он и отвечал за завтраки, разумеется.

Без сомнений, глотка и весь желудок Тихона тоже были испещрены рубцами, какие прожигал в них серебряный яд из раза в раз так часто, что однажды боль стала настолько невыносимой, что притупилась.

А вместе с болью притупились и все остальные чувства.

Осталось лишь ленивое презрение к таким, как Монтехо. Ко всем.

Тихон точно не знал, почему серебро его в те годы так и не погубило... Может, король обладал жестоким талантов замечать, когда лица его подчинённых багровеют, а глаза стекленеют, и — в последний момент проявлять милосердие, дабы не лишиться любимых игрушек. А может, то была судьба. Однако Тихон предпочитал верить в свою силу воли. В желание жить. В стремление отыграться на Монтехо за всё.

Когда серебро перестало на Тихона действовать, он никому в этом не признался. Но осмелел. К тому времени он уже научился успевать приготовить к королевскому завтраку не только пирог с карамельной золотистой корочкой, но и что-нибудь новое. Манговые тарталетки? Мусс из тамариндов? Ананасы в медовых сливках! Король был жутким сладкоежкой — все это знали, но считали признаком его аристократичного вкуса, а не обжорством, что вы.

Поэтому Тихон начал греть себе местечко под боком у короля и покупать его расположение именно через аристократичный желудок. Поначалу трудился в редкие выходные и приносил на пробу новые яства, когда требовали чего-то изысканного на праздники. Поваров и кухарей было много, так что Тихон просто тихонько ставил на стол свои кулинарные эксперименты и наблюдал за реакцией слуг, которым всё это давали отведать в первую очередь — на случай, если еда отравлена, — а потом и придворных.

Всем нравилось.

И нет, это тоже никакая не судьба. Грубо выкованная воля. Сила духа Аргироса, который терпеливо ждал, чтобы отомстить. При Монтеховском дворе шаманы считались вещью, рабами, но на самом деле рабом своих страстей был король.

«И Аргирос готовился бы доказать это всему миру».

День за днём, год за годом, и вот, Тихон наконец стал не только Главным пекарем во дворце, но и верным другом короля Гаспара Монтехо, уже пузатого, стареющего и лысеющего урода, который мог болтать часами о сливах в шоколаде и кокосовых коржах. Даже Тихон, при всей его любви, которую взрастил в себе к десертам, что занимали его жить, хотел выть после таких бесконечных бесед. Но слушал. Отвечал. Улыбался и пресмыкался, исполняя все прихоти старой королевской клячи.

Чего греха таить, король же сам виноват. Облизывая измазанные взбитыми сливками пальцы, он как-то ляпнул:

— Коли el Demonio* служит ведьмам и шаманам, и коли нашим шаманам посчастливилось узреть правду и откреститься от дьявольщины благодаря нашему серебру... — Он многозначительно посмотрел своими заплывшими свинячьими глазками на тяжёлый металлический обруч, который, как кандалы каторжника, утяжелял левую ногу Тихона на лодыжке. Каждый шаман был обязан носить такой от рождения — сплав из серебра и дюжины других металлов, который не особо жёг кожу, но и ауру призвать не позволял. Лишь почувствовать. Прикоснуться к магии, как к ветру, и... не поймать. Но это было даже хуже. Всё равно что не иметь возможность дышать полной грудью или встать во весь рост. Тихону необходимо было избавиться от этой дрянной оковы.

(*демон, дьявол (исп.))

— ...то быть, может, Dios* тебя, Тихон, простил и пробудил в тебе должный талант, — закончил король, причмокивая липкими губами.

(Бог (исп.))

И Тихону не нужно было говорить дважды. Если Бог или боги существовали, они явно не вещали устами старого маразматика, которому чудом достался трон по наследству. Трон, которого тот явно был недостоин.

На следующий день Тихон принёс королю очередной кукурузный пирог и намекнул, что давно не чувствует никакой дьявольской ауры, что его душа и впрямь очистилась, а Бог явился ему во сне, поведав рецепт сладчайшего десерта на свете — такого, какого достоит лишь король. Но вот незадача: Тихон ворочался во сне, ударился обручем на ноге о кровать, та скрипнула и его разбудила... Несчастный пекарь не успел дослушать рецепт до конца!

То ли престарелый король в тот день нахлестался вина прямо с утра, то ли мучился от боли в спине, которая быстро уставала, таская его пузо, и не особо слушал, то ли и правда уже впал в маразм... Но, хмыкнув, кивнул. Ещё через день Тихон был свободен от всяких оков. Мог общаться с Богом.

Или Дьяволом?

Или по своей собственной воле приготовить сладчайший пропитанный магией яд, который потом к губам короля поднесла сама Марисела? Жаль, король оказался тем ещё слабаком и тут же помер от этого яда, как и его королева... вообще-то хотелось бы, чтобы они помучались, как мучился от серебра Тихон! Изначально ведь Аргирос и не планировал брать в руки бразды правления, лишь доказать свою силу, но если задуматься... кто если не он?

Ну да неважно. Пусть детали прошлого останутся тайной. Когда твоя история окружена тайнами, ты внушаешь куда больше благоговения окружающим. Тогда ты можешь творить любые бесчинства, но люди будут упорно верить, что в них есть некий неведомый сакральный смысл. Сами возведут тебя на пьедестал.

Так что Тихон старательно позаботился о том, чтобы его секреты остались таковыми. При Монтехо численность колдунов строго регламентировалась, ведь нельзя преумножать магию, она должна быть под контролем и работать исключительно на государя. Шаманам не позволяли жить своей многовековой шаманской жизнью — убивали прежде, чем они достигали возраста восседавшего на тот момент самодура и имели шанс «потягаться с ним мудростью». Шаманам также запрещено было заводить детей без разрешения, а если так случалось, то... жизнь за смерть. Убивали либо младенца, либо одного из его родителей. Так лишился родных и Тихон. Так осиротела его племянница Марисела — отца убили, мать от горя повесилась у дочери на глазах... И как только Монтехо не сжили со свету всех аурокровок? Вот что значит глупое желание жить! Любить! Вынашивать детей... Пусть даже в рабстве.

Сам же Тихон не стал изобретать колесо, а лишь перестроил Монтеховское государство под себя. Неторопливо и методично, он проследил, чтобы шаманы преклонных лет, что остались после свержения династии узурпаторов и их помнили, канули в небытие — отравились, сорвались с карнизов или просто ушли на тот свет во сне. Нынешние старейшины — члены Аделантадо, Императорского Совета, — хоть в большинстве своём и выглядели куда старше Тихона, годили ему во внуки. Были выращены ему служить и слаще участи для себя и не представляли.

«Никто теперь не знал о тайнах и шрамах Аргироса».

Отчасти знала лишь Марисела, — может, оттого одна она и не велась на «сакральность» дяди, — но и она в годы расцвета его влияния была ещё маленькой девочкой, немыслящей ничего. Может, даже осталась такой... Мнительной, стервозной, взбалмошной. Оттого и внешне никак не могла повзрослеть до вида достопочтенной дамы, и приходилось вечно рисовать этой чертовке морщины на лице, чтобы хоть как-то заставить народ девку слушать. Неожиданным плюсом оказалось то, что из-за грима никто и мысли не допускал, что развязная племянница Тихона и есть мифическая императрица из мира духов — да и играла свою роль эта показушница знатно. Так что всё к лучшему. Мифам верят охотнее. А быть незаметным советником на людях куда выгоднее. Самолично занимать трон же... вздор. Зачем? Слишком много неблагодарной возни, слишком мало свободы.

«А сейчас Тихон свободен».

Смакуя вино, сейчас советник Аргирос проводил ленивым взглядом Елисея, который из внутреннего двора заскочил в зал храма, окутанного паром Горячих источников. На улице в столь поздний час должно было быть уже прохладно, а на юном, светлоликом, поджаром и — на удивление — почти что соблазнительном потомке того самого Гаспара со свинячьими глазками было лишь одно полотенце на бёдрах. Елисей горел от румянца и смущения, как истинная недотрога. Занятно. Мальчишка осмотрелся по сторонам, пугливо, воровато, как поцелованный девственник, глядя, но никого не видя, и поспешил через зал, к выходу.

Занятно, однако Тихону это было неинтересно. Даже шевелиться не хотелось, ведь двое смазливых слуг так приятно массировали ему ноги, пока он нежился на шезлонге у бассейна...

Возможно, стоило уже признаться, что Тихон сам наступает на те же грабли, что и Гаспар. Тихон любил вкусно поесть. Выпить. Он толстел. И старел, пусть и медленно благодаря греющей его жилы ауре. Он давно перестал быть ловок и быстр, и даже забыл рецепт кукурузного пирога. Аргирос стал напыщенным индюком, смотрящим на людей как на червей, копошащихся в земле под его ногами — гадких, грязных, но необходимых для функционирования пищевой цепи в природе. Для того, чтобы сам он жил в своё удовольствие.

Но с другой стороны, а как иначе? Как он мог одолеть своего врага, не научившись думать, как враг?

А ещё Тихон знал, как его враг умер. И сам он не собирался принимать яд из рук сладострастных особ. Так что всё было очень даже неплохо. Конец его был не близок.

Всё с тем же ленивым презрением Тихон наблюдал и то, как следом за Елисеем со двора в зал почти сразу зашёл и его куратор. Тихон позволил себе дёрнуть уголком рта в ухмылке. Это уже было интереснее. Лоретто Тэйен, ещё один мерзавец, который своей немой уверенностью чуточку напоминал Тихону себя в юном возрасте. От руки такого, может, даже и пасть было бы не позорно... Что уж там, трон ведь отдать однажды придётся —- Тихон не строил на сей счёт иллюзий. Однако он пока и не насладился жизнью сполна. Через пару сотен лет, возможно.

Тем временем, куратор Елисея даже полотенце не удосужился на себя натянуть, тащил то в руке, щеголяя достоинством... Красиво. Этого бы загорелого мерзавца и тоже к своим ногам на эти пару столетий. Ну, так, для коллекции.

Но у Тэйен пока что иная роль. Тэйен присматривает за Елисеем, пока Марисела следит за Тэйен, пока Тихон контролирует Мариселу.

Однако когда дядя Аргирос перевёл взгляд на племянницу, сидящую в бассейну неподалёку, та лишь демонстративно от него отвернулась. Ну не стерва ли, право? Думает, что она здесь самая умная. Да если б не Тихон, она б ничего не добилась! Нет, не взрослеют люди. Скисают, толстеют, наглеют, не более. Хотя иногда набираются шрамов и опыта — как сам Тихон.

Советник Аргирос выпроводил сегодня Мариселу поговорить с Лоретто и Елисеем, чтобы на глазах у ученика напомнить этой строптивой кураторской шкуре о том, кто здесь главный, однако шкура явно не поняла. Ведь когда Тихон, лениво хлебнув винца, опять покосился на Лоретто, куратор вперил в Тихона свои чёрные глаза как хищник в жертву. Посмел! Вышло даже с вызовом, хотя, казалось бы, какой вызов может бросить шаман, стоящий среди горячего пара и в чём мать родила? Неудовлетворённый?

«Что, не дали тебе? Или ты не даёшь?» — не скрывая насмешки, одним взглядом поинтересовался Тихон и нарочито провёл взором от Лоретто к коридору, в котором скрылся Елисей. От таких отточенных веками взглядов, наполненных пронзительной тяжестью, все обычно перед Тихоном теряли лицо и начинали сомневаться в себе.

Но не Лоретто. Куратору Елисея шуточка не понравилась. Чуть раскосые чёрные глаза Тэйен сузились, не мигая, и воздух в зале охладел, едва-едва. Никто даже не почувствовал Лореттовой угрожающей магии, кроме Аргироса. Марисела опять увлеклась болтовнёй, а остальные шаманы и в подмётки им не годились — не могли уловить такой тонкий намёк. Несмотря на старость и лишний вес, Тихон всё-таки по-прежнему был старейшим, а значит, и сильнейшим шаманом в Кабракане, хоть и виртуозно это умалчивал. Ещё одна причина, по которой никто здесь не мог отнять его власть, пусть Марисела и делала порой глупости.

«Елисей мой, — точно твердили глаза Лоретто, не страшась вспыльчивой Мариселы и не благоговея перед силами Тихона, как все без исключения другие. — Тронешь его, пожалеешь».

Тихон хрипло фыркнул. Сделал ещё глоток вина. И икнул нехотя. Хоть бы не спиться от своей самоуверенности, право... Но усмешка его, предназначенная Лоретто, не дрогнула. Сколько пылкости в этой юной по шаманским меркам Лореттовой душе, а! Прямо как у Мариселы, прямо как у него когда-то... Что ж, Тихон к таким привык. Он знал, как такие думают.

«Жалеют все, но не я», — мысленно бросил Лоретто Тихон и отвернулся. Магия и интуиция подсказали ему, что куратор ещё пару секунд сверлил его взглядом, а потом тоже пошёл прочь.

Ну и отлично.

Боится.

Потому что Тихон идеальный мерзавец. И чтобы оправдать это звание ему совершенно необязательно было топить котят или вырывать собственными зубами глотки противникам. Достаточно было лишь контролировать, как по его приказу это выполняют другие. Его отлаженная система уже двести сорок лет работала как часы: остальные советники пресмыкались перед императрицей (которой на деле распоряжался Тихон), альгвасилы — перед советниками, простой народ — перед вооружёнными альгвасилами и коррехидорами. С лёгкой руки Тихона убить могли любого и в любой момент; и даже не смерть, а страх смерти, неопределённость, пугала людей до панических атак. В таком положении никто в здравом уме не смел ослушаться. Люди готовы на всё, чтобы избавиться от неопределённости, чтобы обрести мнимую безопасность, которую мерзавец, что не сомневался в себе, мог даровать.

Люди тянулись к Тихону, как к доброму защитнику от непрощающей ошибок, суровой, таинственной императрицы Иш-Чель, не догадываясь, что Тихон ими играет.

Люди старались его ублажать, сами отдавая ему над собой власть.

Стелились перед ним.

Чудно!

Единственный, кто не стелился: Первокровная. На полузабытой богине, прародительнице Мариселы и её матери, держался миф о всесилии императрицы, а значит, и власть, и беззаботная жизнь Аргироса. Но миф в этом анклаве мог быть только один. Как и трон. Что бы Первокровная ни задумала, — а эта старая карга вряд ли задумала что-то дельное, ведь её всесилие, без сомнений, держалось на таких же сакральных тайнах, внушаемых впечатлительным людишкам, как всесилие Тихона, — опасности она не представляла. Но раздражала. Возможно, Аргироса даже чуточку одолевала ревность — как люди смеют поклоняться кому-то, помимо него и подвластных ему!

Так что Первокровную пришло время убрать. И, сам того не ведая, всюду сующий нос, всё диковинным образом выведывающий и выдающий всех с потрохами Елисей — на которого неравнодушно глядит куратор, за которым присматривает Марисела, которую контролирует Тихон... скоро к ней приведёт.

У всех есть слабости, будь то аристократичный желудок или родной ученик-недотрога. А значит, и Первокровная не исключения. Тихон не сомневался в себе — поэтому всегда добивался своего.

«В конце концов, всем известно, что этот мир создан для мерзавцев».