Я не помню, сколько пролежала в этой комнате.

За все время она то вспыхивала огненным сиянием, то мрачнела и делалась до безобразия неживой. Я лежала на кровати с до чистого хруста выстиранными простынями. Вокруг не было ничего особенного или вульгарного: простенькие желтые обои, содранные в самом углу; тумбочка и стоящая на ней ваза с завядшими пионами - кажется, Марс сказал, что цветы нужно менять; маленькое окошко - почему-то без штор, что привнесло бы хоть какую-то частичку уюта; картина с выцветшим холстом, из-за состояния которой я не могла определить, львы там запечатлены или мама с дочкой; и наполовину завешанный серой тряпкой проход в ванную.

А еще девочка, бесцеремонно усевшаяся на тумбочке и дымящая без остановки.

Марс подчеркнул, что все работницы этого борделя зовутся девочками, невзирая на их возраст. Позже я узнаю, что, в основном, девочкам здесь не меньше сорока лет, и что, в общем-то, они и пользуются самым высоким спросом у мужчин. Но это будет потом. Когда я освоюсь.

А еще Марс мне сказал, что здесь я никто, и прав у меня нет никаких.

Это, впрочем, все, что он успел мне сказать, пока тащил мое блаженное тело в номер. Или - наверное, так будет точнее - все, что мое блаженное тело сумело уловить и запомнить.

- Штормит? - вдруг дружелюбно интересуется девочка, крепко затягиваясь грубой мужской папиросой.

Ну и дыма здесь... глаза щиплет... Да и голова кружится невыносимо от противной музыки с первого этажа. А еще хохот этот раздражающий и визгливый за стенами, аж глаза от него слезятся и в висках стучит.

- Пить хочу, - собираю остатки сил, чтобы внятно сказать.

- Пить хочешь? Ну попей.

Я лишь вяло дергаюсь. Чувствую, как изо рта вытекает тоненькая струйка слюны, но у меня нет даже сил, чтобы ее утереть. И чтобы укрыться у меня сил нет, ведь, судя по прохладе, лежу я в одном нижнем белье.

- Пить хочу, - заунывно повторяю.

- Попей. Нехрен матрас продавливать.

О таких девочках, как она, обычно и говорят: неопределенного возраста. Она была уж слишком, слишком идеальной. Помню, папка из Пскова привез мне такую куклу. Фарфоровую. С огромными, детскими и наивными голубыми глазами, с крохотным вишневым ротиком и кнопочкой-носиком. Помню, как заплетала ее белокурые волосы в косы, как наряжала в платья, которые шила из старых штор с сарая...

Вот только лицо девочки царапали легкие морщинки, да и высушенные руки как не что другое выдавали истинный возраст - хотя то могло возникнуть и от тяжелой жизни. Вот и гадай: не то ей двадцати нет, не то все сорок.

- Пить хочу, - повторяю, как заведенная.

В голове крутится сотня вопросов. Но я прошу лишь о воде.

Девочка наконец с неохотой поднимается, отряхивает кроваво-красный корсет, что был небрежно прикрыт шалью, накинутой на плечи. Плещет из графина воду в стакан, а потом протягивает его мне.

Вблизи я еще лучше разглядываю каждую морщинку ее белоснежных ладоней... но вот взять стакан у меня нет сил.

Девочка это понимает. Чуть грубовато приподнимает мою голову и вливает воду в широко раскрытый рот.

Я, конечно, захлебываюсь. Успев, правда, перед этим сделать пару глотков - но захлебываюсь, кашляю, извергаю воду из горла и обрызгиваю ей все вокруг.

Девочка лишь поджимает губы, лихо сдергивает с плеч шаль и утирает мне лицо.

- Попила? - с легким раздражением выдает она.

Я лишь слабо киваю.

- Оклемалась?

Снова кивок - но уже ближе к неопределенному.

- Все еще хреново?

Пожимаю плечами.

Девочка ставит стакан с остатками воды на подоконник. Сама снова запрыгивает на комод, чуть не столкнув вазу с пионами. И снова затягивается папиросой, скользя по моему телу лучистыми глазами.

- Мне Марс приказал за тобой приглядеть, - бросает она - как-то совсем без интереса.

Вновь киваю.

Она размыкает вишневый ротик, выпуская клубы дыма.

- Тебя, небось, тоже Кифер приволок?

Вот на этот вопрос предпочитаю не отвечать.

- Старый знакомый, - горько усмехается девочка. - Пообещал, сучарище, через границу меня перевести, а сам дерьму какому-то сбагрил. Ой, и похрен уже вообще...

- Ты же не так давно здесь? - вдруг хриплю.

- А тебе дохрена срочно? Ну, год уж будет.

- Не представишься?

Она беззлобно смеется, обнажая жемчужные зубки в тумане табачного дыма.

- Марс мне рабочую кличку дал - Кассандра.

Она сонно потягивается, изгибаясь змеей и вороша свои белые волосы. Ну куколка куколкой, только знатно потрепанная жизнью.

- Марс сказал клиентов пока к тебе не посылать. Отходи пока, свыкайся, расслабляйся. У нас, в принципе, девочек много. Таких молоденьких как ты, конечно, не особенно... а тебе, кстати, сколько? Как звать?

- Марлин... - отзываюсь. - Неважно.

- А чего так? Восемнадцати поди нет? - она снова заходится мелодичным смехом. - Да ты не костопыжься и говори как есть, Марс все равно тебя состарит, если такая надобность будет. Раньше вот ее не было, ибо подселяли к нам, в основном, тех, кому за сороковник ударило. Ну, там, знаешь, сидевшие, пьяницы... Куда им еще подаваться? Но они подешевле будут, да и для простого народа, а молодух всегда заставляют помимо всего прочего танцы-шманцы перед большими офицерами плясать, балеты разные. Ай, да и похрен...

- И тебя тоже? - вдруг спрашиваю.

Кассандра довольно улыбается, погасив папиросу.

- Да ладно уж... Так уж и на молодуху тяну?

- А сколько тебе?

- А сколько дашь?

Чуть приподнимаю голову, фокусируя на ней взгляд.

Снова обессиленно падаю.

- Не знаю. Тридцать?

- Тридцать восемь. Да, танцую. Но знала б ты, как это выматывает... Как соберутся эти куски дерьма вокруг сцены, а ты пляши перед ними в неглиже, ленточками размахивай. Потом нет бы дать отдохнуть после всех свистоплясок- а нихрена, к тебе клиенты прут поносом. Ночи не спишь, да и утром выспаться не дают, ходишь мумией и охреневаешь от всего, что кругом твориться. Тут мы все только о поспать и мечтаем, а большее нам уже давно нахрен не всралось. Ты тоже будешь танцевать, так что сочувствую. Деньги за это отваливают, так а нахера тебе деньги, если ты все время здесь сидеть будешь?

- У меня есть права! - вдруг возмущаюсь. - У женщин есть права!

- Да какие у нас права? - горько усмехается Кассандра. - Наши права - успеть, пока свеча догорит. Да как-то похрен уже на все.

- Женщины даже на войне служить могут! У меня есть права, как и у всех!

- Это надзирательницами? Так конечно. Надзирать - особо умения и не нужно, только ори, главное, погромче. Можно, конечно, связисткой или медсестрой, но...

- Вот видишь! - я вдруг чувствую, как горло сдавливает, на глаза сами собой наворачиваются слезы, а слова вылетают вперед мыслей. - Столько возможностей! Я смогу уйти на войну! Смогу стать связисткой или надзирательницей! Я была надзирательницей! Я все смогу!

Кассандра лишь устало откидывает шелковистые кудри назад и проходит по комнате. Утирает тыльной стороной ладони лоб.

- Жарко что-то... - бормочет. - Нихрена, конечно, натопили... так парит...

- У меня сын есть, сын остался один! Сын неизвестно с кем, понимаешь?! Отсюда же легко выбраться! И...

- Теоретически - легко, - вдруг резко разворачивается ко мне Кассандра. - Охрана иногда отлучается якобы в писсуар, окна в каждой комнате... А практически - нет. Знаешь, почему? А сейчас сама поймешь.

Я сама не замечаю, как откровенно меня начинают душить слезы. Я ведь помню сына! Помню, как его забрали, а он был таким маленьким, таким... живым! Помню, как выцеживала в уборных госпиталя молоко, которое предназначалось ему! И Никитку я вдруг вспомнила... и что день рождения у него зимой - вспомнила. И что братка сказал, что Никиты уже, наверное, нет в живых - тоже вспомнила.

И про отца вспомнила - Пашка сказал, что его убили. И про мамку - пристрелили ее немцы. И баба Катя уж наверняка умерла. И Вернер почему-то возник вдруг в мыслях, и Васька, и даже Антонина...

А я жива.

До сих пор.

- Я уже должна была умереть, - захлебываюсь в слезах, а тело сотрясает в странной болезненной лихорадке. - Еще там, на площади, меня должны были убить. Или Берус должен был. Или Марлин - за мужа... Меня уже не должно быть, понимаешь?! Почему все мертвы?! Почему почти все, кого я знала - мертвы, а я жива?! Почему эта гребаная девчонка, которая не принесла и не принесет никакой пользы миру - жива?! Почему эта вонючая немецкая подстилка до сих пор жива, а они нет?! Неужели я заслужила жизнь больше, чем все они?!

Я уже не соображаю, что говорю. И не владею своим телом. И мыслями своими не владею. Просто банально ощущаю, как мне хреново. Как тошнота подступает к горлу, как охватывает слабость... а из носа, кажется, течет кровь...

- Я же говорила, что ты сама все поймешь, - почему-то горько усмехается Кассандра. - Поймешь причину, по которой уйти отсюда практически невозможно.

Она на какое-то время исчезает из комнаты, а потом приносит что-то вроде аптечки. Вытягивает оттуда шприц. Щелкает по нему пальцами.

- Вот по этому тебя ломает, - она потряхивает шприцом перед моим лицом. - И ты никуда отсюда не денешься. Все просто. Там - война, здесь - мир. Там громыхают бомбы, здесь - тишина и спокойствие. Там ты беспокоишься, как бы не убили, здесь - как бы поспать лишние два часа. Там кокаина нет, здесь - сколько угодно. И, поверь мне: скоро тебе станет настолько на все похрен, что никакими пряниками наружу не выманишь. Здесь тепло, светло и есть еда с наркотиками.

А я скрючиваюсь всем телом. И скулю: жалобно, по-бродяжному, брошено...

- Выбираться мне отсюда надо, - завываю, раскачиваясь из стороны в сторону. - Выбираться мне отсюда надо... Выбираться надо... Выбираться отсюда надо... Выбираться на-а-адо... Выбираться... Выбираться надо...

- Надо, - легко соглашается Кассандра, бесцеремонно берет мою руку и перетягивает ее чем-то тугим.

- Выбираться надо... У меня есть права... У всех женщин есть права... Я найду сына...

- Конечно. Расслабься. Сейчас будет хорошо.

Я расслабляюсь, но продолжаю бессвязно уверять Кассандру, что надо выбираться, что у меня есть права и что я найду сына.

Пока легкий укол не уносит сознание в так желаемую мной безмятежность, спокойствие и разноцветные краски эфемерного потолка.

***

С необычайной грацией нож нырял в свежевыструганный брусок и ваял из мертвого дерева фигурку застывшего перед прыжком волка.

Было трудно. На этот раз - трудно, ведь руки дрожали, зрение в темноте ослабло, да и этот вечный сумрак... Несколько раз Берус попал лезвием себе по пальцу, но раны для него уже стали столь же обычным явлением, как и для старика - морщины.

Он любил запах древесной крови. Наверное, это единственный запах крови, который он любил. Ни один военный не жаждет крови и смерти - этим грезят лишь серийные убийцы.

А еще с недавних пор он до безумия полюбил скрип амбарной двери, потому что после этого скрипа всегда появлялось усеянное веснушками лицо Сереги.

И амбарная дверца вновь скрипит.

- Как вы? Как ваше самочувствие?

Берус откладывает нож и недоделанную фигурку волка. Улыбается:

- Прекрасно. С утра у меня быйт хороший расположений дух. И состояние мой душа.

- Видения больше не мучали? - Серега подходит к Берусу и деловито касается его лба. За это время мальчишка так полюбил роль доктора, что лечил уже не для результата, а из-за процесса. Обожал с важным лицом наводить отвары и переливать настойки, а потом прикладывать ко лбу Беруса холодную портянку, сопровождая действия докторскими мало понятными словами.

- Видений нет. Я чувствовайт себя прекрасно.

- Хорошо, - вздыхает Серега. - Есть не хотите?

- Нет. Я еще не доедать утренний перловый каша, - Берус кивает на тарелку в углу.

- А раны? Раны болят?

- Лишь чесаться, - улыбка, адресуемая Сереге, становится еще шире.

В доказательство Берус поднимается с места и демонстративно проходит по помещению.

- Видейт? Ты видейт? У меня получаться даже ходийт! Ты меня вылечийт, Серега.

Конечно, ему хотелось бы, чтобы Серега заметил: Берус сказал именно "Ты меня вылечил", а не "Я вылечился". Но навряд ли мальчишка придал этому особое значение.

- Мне нужно съездить в город, - со вздохом бросает Сергей, с хрустом разламывая ржаной хлеб и бросая его в ведро на корм скоту. - Самим есть нечего, так еще поросенка кормить. Мамка все зарезать заставляет, а мне жалко... В город я еду. В аптеку, мамке лекарств поспрашиваю, да и вам... но не обещаю, денег может не хватить! Настойки-настойками, а толку от них немного.

- Ты ехайт в Псков?

- А можно ли? - Серега пронзительно глядит серыми глазами. Черпак с водой застывает в его руке.

Берус уводит взгляд. Затянувшаяся рана вдруг дергает, и он, поморщась, оседает на пол.

- Я не знайт, - пожимает плечами. - Я давно не знайт о планы мой руководство.

- Но ведь до этого вы же были в курсе! И знаете, что город оккупирован! Можно ли туда въезжать? Люди говорят, что немцы народ грабят, мирных расстреливают...

- Нет. Не может быть. Это запрещено.

- Запрещено, я понимаю, но ведь так делают!

- Кто тебе такое говорийт?

- Люди, я же сказал! Наша соседка через дом так же поехала, а назад не вернулась! Подружка у меня была, Верка Сотникова, так то же самое!

Берус трет переносицу. Запрокидывает голову и, закрыв глаза, шепчет:

- Поезжай на лошадь без телега. Тогда немцы не будут думайт, что ты имейт ценный груз. Избегай людный места и старайся держаться в одиночка. По одиночка солдат обычно не забирайт в плен. И будь аккуратен.

Серега относит ведро с кормом в загон к хряку. Сплевывает на ладони, потирая их друг о друга, и подходит к Берусу.

- А вы... - начинает, - держитесь. Старайтесь не позволять задерживаться плохим мыслям, а то снова будут видения, снова друг ваш явится... Он давно не являлся?

- Серег, - серьезно начинает Берус, проигнорировав вопрос. - Почему ты заботиться обо мне, как о родной человек? Почему, когда я враг твой страна?

- Вы уже это сотню раз спрашивали. Потому что вы человек хороший, а хорошим людям нужно помогать. Да и... доктором я стать хочу... На войну мне нельзя пока, мамку одну больную бросить придется, так что хоть так... поучусь...

Берус, держась за выпирающую из стены доску, поднимается. Приглаживает волосы и вдруг крепко обнимает Серегу. Зарывается лицом в кучерявую макушку.

- Ты тоже хороший человек, - выпаливает. - Ты хороший друг. Как я раньше говорийт в свой войска: моя честь зовется верность. Можешь рассчитывать на мой верность, Серега.

Мальчишка замирает на секунду, а потом мягко отстраняет Беруса от себя.

- Мне ни к чему друг в вашем лице, - серьезно отвечает. - Помогать немцу - одно, но дружить с немцем - совсем другое. У меня ведь еще и мамка, и друзья...

Берус опешивает.

Утирает лоб и качает головой:

- Да-а... Серега, как же ты вырасти. Пока я болейт и ничего вокруг себя не замечайт, ты сильно подрасти. Поумнейт. Уже настоящий солдат.

- Я не хочу быть солдатом и убивать. Я хочу стать врачом и лечить.

Берус улыбается. Одно удовольствие было смотреть на возмужавшее лицо Сереги, на его стальной взгляд и непоколебимую уверенность в действиях.

Мальчишка изменился. И это чудесно. Его своевременное взросление как противоядие от клыков войны.

- Ты быйт отличный доктор, - Берус похлопывает его по плечу, отходит и вновь усаживается в свой угол.

Ставит на колени тарелку с недоеденной перловкой и ныряет в кашу ложкой. Снова скрипит амбарная дверь, но на этот раз - оповещая об уходе Сереги.

Берус без всякой охоты мешает кашу. Морщится и отбрасывает миску снова на пол.

Да, ему сейчас хорошо. Кошмары не мучают, Вернер не является, голосов он почти не слышит... только слабое тиканье часов где-то внутри и едва различимый детский плач.

Но долго ли это продлится? Ведь именно в этой стайке все и началось. Именно здесь на его сознание тяжелым грузом легли иллюзии... Рядом всегда был Серега, но что если в Пскове с ним что-то случится?

Значит, придется снова выкарабкиваться самому. За все это время Берус стал поразительно несамостоятельным, больным и вечно нуждающимся в опеке - он сам был с этим согласен. Нет. Он, в конце концов, офицер СС. Хоть и отрекшийся от этого статуса по собственному желанию, но честь и верность выскоблить из крови даже бывшему офицеру невозможно. Теперь его опекают надежды Вернера, закаленный с детства характер и мысли свидеться с Родрихом.

Пользуясь таким шатким самовнушением, Берус вновь берется за фигурку волка, делая как можно изящней изгибы и прорабатывая даже шерсть.

Может, Сереге нужна взаимная помощь? Свинью, например, зарезать? Надо будет у него спросить, а то бедное животное целый день сегодня жалобно визжит на всю стайку. Хлеба дали, да, видимо, мало. Уж лучше прекратить все страдания, ведь нет ничего хуже долгой смерти. Хорошо хоть корова одним сеном лакомиться да кусок соли облизывает - и сыта. И как же они, бедняги, вечно в этой тюрьме, пылью дышат да света белого не видят... Коровы хотя бы летом пасутся, а свиньи? Вряд ли.

Вера часто про свое хозяйство рассказывала, когда рядом лежала. Берус уж ее не перебивал: пусть, думал, выговориться, бедняга без семьи осталась. Так у нее скот то отец, то старший брат резали. Кроме коней - коней они любили, лелеяли...

Берус наконец в последний раз проводит ножом по фигурке и вытягивает руку, любуясь ею в софите маленького окошка. Утирает руки с прилипшей стружкой о рубаху. Серега дал ему замечательную одежду, принадлежащую еще его отцу. Офицерскую, конечно же, сжег, да и правильно поступил... В широкой русской рубахе и удобных штанах Берус чувствовал себя куда комфортнее, чем в эсэсовских мундирах.

Но ничто, даже русская одежда - не мешает ему напевать вернерскую "Эрику" и отдаваться воспоминаниям о службе...

Серега возвращается неожиданно рано. Амбарная дверь привычно скрипит, не вовремя обрывая напев "Эрики". Берус, совершенствуя ножом фигурку, усмехается:

- Неужто ты ехайт в Псков на машина? А наши тебя в плен не брайт?

И поднимает взгляд.

На него широко раскрытыми глазами глядела женщина в выцветшем платке и иссохшим от голода и болезни лицом.

Мать Сереги.

Берус вскакивает с места. Смотрит по сторонам и осознает, что ни револьвера, ни пистолета при нем для защиты нет.

Но есть нож.

Только стоит ли его использовать?

Лишь для обороны. Да и вряд ли от такой дряхленькой женщины была необходимость обороняться.

- Nein! Ich... Я не то, что вы думайт! Я быйт здесь...

- Немец! - визжит вдруг женщина и хватает стоящую рядом лопату.

Глупо. Очень глупо. Наверное, Берус просто растерялся - а от волнения его акцент всегда делается еще ощутимее. Да и ему нужно было попросту молчать...

Но какое уже до этого дело?

Мать Сереги уже хлопает амбарной дверью и спешно подпирает ее снаружи чем-то тяжелым. И откуда только у больной женщины хватает на это сил?

Какого вообще черта больная женщина встала с постели и невесть для чего пошагала в стайку?!

Берус в секунду оказывается у двери и наваливается на нее всем телом.

Удар. Другой. Сильнее.

Еще сильнее.

Ничего.

Не то силы так иссякли за дни болезни - смешно, что Берус даже примерно не знал, сколько здесь провел дней. Не то заперла мать Сереги его действительно крепко...

- Открой! - Берус с размаху впечатывает кулак в колкую поверхность двери. - Выпускайт меня! Я тебе не делайт зло!

Да какая ей на то разница?

Берус знал: живым она его отсюда не выпустит. Нет, он уже слышал ее дальние выкрики, подпитанные страхом и приправленные ненавистью. Он знал, что для русского народа он фашист. А русский народ для него - последняя спасительная соломинка.

Нужно выбираться.

Наверняка она побежала за мужчинами, чтобы расправиться с Берусом. Или за милиционерами - чтобы сдать его в руки власти и не нарушить закон. Или за ножами и пилами - чтобы расправиться с поганым фрицем лично.

Окно? Слишком узкое.

Сделать подкоп? Долго.

Выбить дверь?

Берус подходит к ней, хватается за ручку и дергает изо всех сил. Палка с другой стороны с глухим стуком ударяется о доски.

Выбить дверь? Можно попробовать.

Вот только ослабший за время болезни Берус, наверное, превосходил в физической силе мать Сергея совсем ненамного. Сколько бы ни наваливался, сколько бы ни толкал и ни дергал - палка все так же равнодушно стучала, а вот силы иссякали все больше и больше.

Берус находит в пыльном углу стайки вилы. Смешно, но первое, о чем он думает: их можно будет вонзить в женщину, если она вдруг попытается его убить. А уж только после - о том, что этими вилами можно попытаться выломать дверь.

Но выломать дверь не получилось - только погнуть вилы. Теперь и оборониться не получится - разве что попытаться поискать что-нибудь другое. Если бы у Беруса было время - он спилил бы край дальнего бревна и попытался бы выбить дверь им. Но времени катастрофически не хватало.

Тем более, когда палка с той стороны начинает вдруг выдвигаться, а дверь - открываться.

Берус даже не успевает схватить первый попавшийся предмет для самообороны, поэтому быстро решает использовать свою собственную физическую силу - хоть и дальним сознанием понимает, что он, ослабший, с группой милиционеров вряд ли справится.

Но то не группа милиционеров.

То Серега.

- Вот это возьмите, - он с ходу кидает под ноги Берусу узелок. Что-то стеклянное внутри тут же брякает о доски в полу. - Там немножко еды и лекарства на первое время. Мамка меня чуть с ног не сшибла, мол, фашист в стайке! Сейчас за дедом Степой побежала... решать будут, чего делать с вами.

Берус, несмотря на срочность ситуации - медлит.

Поднимает узелок, внимательно смотрит на Сергея и четко, как в армии, спрашивает:

- Что мне делайт дальше?

- Я не знаю! - с неосознанным раздражением выпаливает Сергей. Тревожно озирается и уже спокойнее дополняет: - Ты сразу, как выйдешь, налево поверни и иди до самого конца деревни. Главное, быстро, чтобы тебя заметить не успели. Внешне ведь тебя знает только мамка, а она к деду Степе на другой конец побежала... Там к лесу выйдешь. Говорят, избушка в нем где-то заброшенная, ты уж поищи, там и остановиться можешь. Давай, не медли! В любой момент тебя поймать рискуют!

И никто из них двоих даже не замечает, как легко и непринужденно Серега в самые последние секунды их знакомства переходит на «ты»...

Четкий приказ озвучен.

От Беруса же требуется четкое исполнение.

Он в привычной слаженности поудобнее берет узелок и по скрипучему снегу выходит из стайки. Стоило бы поинтересоваться, что же будет с Сергеем теперь за освобождение врага... да или просто элементарно его поблагодарить.

Но в приказе этого не звучало, а на неуместную вежливость не было времени.

- Берус, погоди!

Он останавливается. Оборачивается через плечо.

Серега медлит, почему-то мнется, рассматривает ногти. Вздыхает и, не поднимая глаз, произносит:

- В лесу снегу много. Ты уж старайся не следить и запутывать дорожки к себе. А еще там волки живут. Ты уж это... поаккуратнее, ладно?

Все-таки Серега сам опустился до сентиментальности в виде самых бесполезных слов разряда «береги себя».

- Ладно. Бывай, - вовремя завершает сентиментальность мальчишка и спешно принимается снова запирать дверь и всячески заметать следы.

Берус пожимает плечами, а затем покорно идет по указанной Серегой дороге. Остается лишь надеяться, что видения не застанут в самый неподходящий момент...