Говорят, сны - лживые мгновения, разбавляющие размеренное течение настоящего мира. А у меня все наоборот.

А у меня настоящий мир - сны. Потому что я так хочу. Потому что они добрее. А жизнь... Жизнь - лживые мгновения, которые просто стоит перетерпеть и дождаться ночного пробуждения.

Этой ночью я вижу восхитительный сон. И, наверное, ради таких прекрасных кусочков и стоит влачить существование в клетке штаба.

Потому что я вижу этот лагерь. Такой, какой он и есть, по-настоящему. Только в нем нет людей. Никого нет, кроме меня. Ни немцев, ни рабочей силы. Даже кота облезлого, даже насекомых - и тех нет. А есть только я и штаб. Мы вдвоем против целого мира.

А ветер разыгрывается страшный, но горячий такой, южный и пыльный. Небо все фиолетовыми тучами заполонило и сверкает, молнии раз за разом вспыхивают, гром надвигается, но дождя пока нет. Только пыль яростно вздымается под сумасшедшими порывами ветра и застилает мне глаза. Я закашливаюсь, но в барак не захожу - слишком много эмоций получаю с каждым взрывом пыльного салюта.

И так резко, так быстро и неожиданно вдруг начинается горячий дождь, как в тропиках. Он ласково смывает с меня грязь, слезы неистового упоения этому погодному безумию... а сердце исступленно замирает всякий раз, когда я попадаю под порыв обжигающего ветра.

И вдруг я замечаю у колючей проволоки брошенный букет белоснежных пионов. Наверное, они здесь самые светлые, самые чистые белые пятнышки, самые добрые лучики. Насколько я обожаю пионы, настолько сильно и радуюсь, прижимаю мокрый букет к себе и прикрываю от дождя, словно маленького ребенка.

И вдруг, слишком неожиданно даже для сна, на мое плечо ложится холодная ладонь.

- Тебе нравится подарок, моя милая фройляйн?

И даже во сне я узнаю этот голос.

Прижимаю букет к груди еще крепче и выдыхаю:

- Это лучшее, что я когда-либо получала в своей жизни!

И вот мокрые руки уже нежно обнимают меня сзади за плечи.

- К сожалению, это самое меньшее, что я могу преподнести к твоим ногам, мое сокровище. Но скоро все закончится, и тогда обещаю, что брошу в твои объятия всю планету. Наверное, никогда за свою жизнь я не испытывал любви такой величины , которая лучится к тебе, маленькая фройляйн. Девочка моя, обещаю, что буду оберегать тебя всю жизнь и никому не дам в обиду.

И я так сильно радуюсь, что совсем не замечаю, что это не комендант вовсе.

Вернее, внешность коменданта, и голос коменданта, и даже взгляд с родинкой посреди синей радужки - и то коменданта.

Но разве он когда-нибудь кому-нибудь сказал бы такие слова?

А я все еще радуюсь.

Наверное, в большей степени тому, что с легкостью могу обнимать его; прижиматься к груди и шее, бесконечно вдыхая его новый парфюм. И его рукам, перебирающим мои волосы. И его дрожащему дыханию.

И тому, что мы бежим с ним и со смехом ищем, где бы спрятаться от дождя. И тому, что он накидывает мне на плечи свой кожаный плащ. И счастливому безмолвию, наполненному лишь нежными взглядами, сбивчивым дыханием и ласковыми прикосновениями... Наверное, такие же сны я видела не раз, но с Сергеем вместо Беруса.

А разве комендант хоть чем-то похож на Сережку?

Во снах - всем.

А в жизни...

- Каюсь, маленькая фройляйн, что, едва я увидел тебя, мое сердце наполнилось беспечной любовью. Только простишь ли ты меня, моя девочка, за все зло, которое я тебе причинил? Я не владел собой, я хотел оставаться верным нации, но чувства одержали над разумом верх, и вот теперь я, наивный раб сердца, сделал свой единственно правильный выбор. Меня не пугает ни возрастная пропасть, не бремя женатого мужчины - поверь, ради тебя, моя милая, я с легкостью расстанусь с грузом прошлого, лишь бы слышать на груди твое девичье сопенье.

И только на этом моменте я понимаю, что это совсем не его слова и не его интонация.

Понимаю, смотрю в его глаза - и просыпаюсь.

Просыпаюсь от громких, грузных шагов. Спросонья ничего не могу понять, пока не зажигаю керосинку и не вижу Ваську.

Да какую Ваську! Уже ночь темная за окном, а она только возвращается! И места на ней живого нет - вся синющая, глаза заплыли, губы разбиты в мясо, а сама она еле переставляет тяжелые ноги, храня героическое молчание.

- Что случилось?! - вскрикивает Анна, вскакивает с постели и бросается к Ваське. - Что ты там делала?!

А я прижимаюсь к стене и натягиваю себе по подбородок одеяло.

- Развлекалась, - медленно шевелит опухшими губами Васька и харкает кровью прямо на пол. - На свиданку ходила... К Мылу...

Через распухшее веко она косится на меня.

- Что-то странно, - продолжает она, умудряясь даже усмехаться, - что старший надзиратель вдруг ни с того ни с сего на меня взъелся... Вопя что-то про третий пол. Надо же, с чего бы вдруг он это взял?

- Наверное, с того же, с чего ты берешь все эти факты о моих похождениях, - выдавливаю сквозь зубы.

Женщины ахают и мигом подскакивают с коек. В унисон бросаются к Ваське.

А та снова сплевывает, опирается о стену и мрачно ковыляет до своей постели, не сводя с меня глаз.

- Вера, да у тебя вообще есть совесть так поступать?! - визжит кто-то. - Василису убить могли!

- Не убили же. Вернер вообще никогда и никого не убивает - кишка тонка. А коменданту на третий пол глубоко наплевать, я так думаю. Пусть в следующий раз думает эта ваша Василиса, прежде чем рот раскрыть. Я ж ее предупреждала, что себя в обиду не дам. И оскорбления не потерплю ни от кого.

Васька неторопливо опускается на койку.

Морщится и выдает:

- Ну спасибо тебе, подруга. Большое тебе спасибо. Я ведь просто по-дружески шутила, а ты... так... отплатить... Ну-ну, посмотрим, что из этого выльется.

- Рот закрой. Не напугаешь - пуганая. Или что, подушкой во сне придушишь? Так я этого не допущу.

- Ну да, в другом месте спать ляжешь...

Резко падаю на подушку и закрываюсь одеялом. Выкрикиваю:

- И тебе до сих пор непонятно, почему я это сделала?! До тебя до сих пор не дошло, да?!

- Это же так мерзко, - выдыхает одна из женщин. - Как можно было взять и оклеветать человека?! Донесла на девушку из своей же страны, да еще и неправду!

- Да какая страна, - фыркает Васька. - Она, вон, давно на другую сторону переметнулась. Ей там лучше, видите ли, комфортнее. Как говорится, лишь бы кормили вкусно. Каждый божий день у коменданта пропадает, да еще по столько времени...

- А ты засекаешь?! - выплевываю.

- И, главное, каждый день: «Вера, тебя комендант зовет», «Вера, тебя оберштурмбаннфюрер просит»... Хорошо, видать, свои дела делаешь, что ему уже сутки без твоих ласк невтерпеж, весь изводится, бедняга. И что ты на это мне ответишь? Чем вы там так долго занимаетесь?

- В шахматы играем.

- А... Ну, понятно. И как, большие у него шахматы?

- Таких больших ты, Васька, в своей желчной жизни и не увидишь никогда. Мало от Вернера получила? Еще выпрашиваешь? Это тебе за все твои выходки! Сама же надзирателю на меня и настучала! А потом строишь невинные глазки и сетуешь на клевету! Кто Вернеру сказал, что у меня романтические связи? Птички напели?! И это ты еще легко отделалась! Вернер так зол был, я думала, точно зашибет! Он ведь нетрадиционных готов со света сжить, и твое счастье, что он, кажется, был вчера в хорошем настроении!

- Я только не понимаю одного: ты чего себе врагов наживаешь?

- Да пошла ты в то место, о котором больше всего любишь говорить! Ты вообще знаешь, что зависть - один из смертных грехов? И не догадываешься, почему? Потому что она ломает жизни. И твою сломает, даже не сомневайся. Окончательно разрушит, если не прекратишь быть сучкой!

И все бабы, как куры, подрываются и начинают кудахтать.

Узнала я о себе много нового. И что я мразь бездушная, и что Васька права насчет моей любвеобильности, и что я на самом деле немецкая шпионка, втиснутая в барак для контроля обстановки...

Только Тамара молчит, но и защищать меня не спешит, а лишь сидит и грустно смотрит мне в глаза. Наверное, ей все еще горько и обидно из-за случившегося...

К черту все. Хочу спать. А они пусть себе кудахчут. Живя с мамкой, я научилась отключать слух и не обращать внимания на пустое ворчание.

- Ой, вы гляньте, отвернулася ото всех! Видать, совесть загрызла!

- И еще отнекивается! Почему, думаете, Мыло с высунутым языком ее просьбу выполнять кинулся?!

- Да потому что ихная она, вот и кинулся! Немчура, как пить дать немчура, засланная! А, может, она дочка самого коменданта?

- Или жена! А чего, многие шишки себе молодух под бок кладут!

- Да какая из нее жена, господи... Как говорится, рожей не вышла, для немецкой-то супруги. А вот для иных целей вполне себе пригодна... У нее же щербинка между зубами! Ну какой ариец выберет себе такую в жены?!

Наверное, закал от мамки все-таки помог...

Я уснула.

***

- Что это значит - перевести тебя в другой барак?!

Я топчусь на месте. Горестно вздыхаю.

- Ну, Марлин! Они же меня загрызть этой ночью хотели! Точно вам говорю - удушат!

- И чего они на тебя так взъелись?

- Да я Ваську проучить захотела, и сказала Вернеру про нее... в общем, не очень приятные вещи. И она получила, конечно. Сама виновата!

- Да в чем виновата-то?

- Да она постоянно говорит...

Сбиваюсь.

Поднимаю глаза на Марлин. Съеживаюсь.

Она торопит:

- Что говорит-то?

- Да... так. Ерунду всякую. Мол, что я в Вернера влюблена и все такое.

- И за это доносить?!

- Вы не понимаете! Она же достала! Она заколебала меня уже со своими издевками! Жить мне спокойно не дает!

Марлин закатывает глаза и отряхивает китель.

- Как дети малые, - хмыкает. - Во-первых, сегодня не моя смена, и от меня не зависит ровным счетом ничего. Во-вторых, в какой ты барак тогда хочешь, в мужской? Потому что запасные у нас не водятся, а хочешь изолироваться - иди в сарай.

- В сарай?! Да вы...

- Вера, мне некогда с тобой возиться! Сегодня День урожая.

- И... и чего?

- Праздник важный. Приедут почетные эсэсовцы. А я все эти сутки дежурю, их обхаживаю, подай да принеси... О, Вернер! Он мне нужен! Эй, герр Цирах, постойте!

Она буквально ловит слишком быстро проходящего мимо нее Вернера.

Тот нехотя останавливается. Так... пренебрежительно косится на Марлин. Выпячивает губу, скрещивает на груди руки и чуть сдвигает брови.

- Вернер, добрый день. Не могли бы вы взять женщин из барака сегодня под опеку? А то и я, и фрау Шпрахен...

- Они дети, чтобы я их под опеку брал?! - раздраженно выплевывает Вернер.

- Ну вы к словам-то не придирайтесь, в самом деле...

- У меня что, дел больше нет, кроме как за твоими суками приглядывать? Тебе лишь бы от работы отлынивать!

- Но сегодня даже не моя смена...

- И что, теперь можно ничего не делать?! Я не буду следить за твоими паршивыми бабами. Нет, не буду, и не заставишь! А начнешь упрашивать, так я оберштурмбаннфюреру расскажу, что ты ничем не занимаешься!

Вернер сплевывает на землю, яростно поправляет мундир и порывается уже идти, но Марлин немедленно хватает его за рукав.

- Да что же вы уходите, герр Цирах! Я еще не закончила!

- Зато я закончил! Мне некогда с тобой пререкаться!

- Вернер! Мне нужно обсудить с вами вербовку части русских на работы в Третий Рейх.

Вздрагиваю и навостряю уши.

Вернер презрительно фыркает:

- А мне некогда. Наверное, если бы у меня было на тебя время, я бы не уходил, верно?

- Тогда когда у вас будет на это время? Обсудить необходимо! Давайте тогда я зайду к вам вечером?

- Не надо заходить ко мне вечером! К оберштурмбаннфюреру заходи и с ним обсуждай, а ко мне не цепляйся.

- Герр Цирах...

- Пошла ты! - Вернер с брезгливостью выдергивает свою руку из хватки Марлин, резко утирает губы и спешно удаляется.

Я невольно присвистываю:

- Ого... какие у вас... теплые с ним отношения...

Марлин резко смотрит на меня, и я торопливо добавляю:

- Ну, судя по его интонации...

- Да козел он, - выдыхает Марлин. - Постоянно на меня свою желчь выливает. Чем я ему дорогу перешла?

- А что за...

Хочу уже сказать про вербовку русских, но вовремя себя обрываю.

А действительно - что за вербовка? Неужели нас могут вывезти отсюда в Германию? Неужели правда?! Нас заберут из барака и увезут в Германию?! Но оттуда же сбежать намного, намного проще, чем из этой огороженной колючей проволокой тюрьмы! Сбегу и вернусь наконец к мамке, к бабе, к Никите! А потом и папка с браткой приедут! Папка мне немецкий блокнот привезет, как и обещал...

Нужно поговорить насчет этого с комендантом. Может, действительно? Может, есть шанс, что я стану частью счастливчиков, едущих в Германию? Может, я скажу ему, и он меня отпустит?

И я усердно очищаю двор, чтобы освободиться наконец от работы и иметь шанс поговорить с комендантом.

Наверное, в тот момент я все еще вижу его нежный образ из сна... Наверное, вижу, и именно поэтому искренне верю в его справедливость и банальную человеческую доброту.

К вечеру штаб преобразуется до неузнаваемости. Вычищенный, едва ли не вылизанный до блеска, с немцами в парадных мундирах и даже развешанными повсюду флажками. А еще до жути гордо и величаво трепыхаются кровавые знамена с черной свастикой.

Вернер пьян в хлам. Еле идет, хватаясь попутно за плечи мимо проходящих людей. Шатается в разные стороны и горланит во всю глотку песню:

- Э-э-эрика! На родине живет маленькая девочка... И ее зовут Эрика! Э-э-эрика! На лугу цветет маленькая девочка... И ее зовут Эрика! Э-э-эрика!

Честно говоря, побаиваюсь я немного пьяного Вернера, потому что в таком состоянии он не выпускает из рук плети, что сопровождается незаслуженным наказанием попавшего под горячую руку человека. А, бывает, напьется одним прекрасным вечером - и выбегает почти голышом во двор. Бегает, бегает - и храпака где-нибудь даст.

Вот и сейчас... Мотается из стороны в сторону и заваливается прямо под ясенем. Хоть бы не наблевал только, а то нам же убирать за ним...

Марлин к нему тут же подбегает и начинает по щекам бить. Дескать, нельзя на улице ложиться, сейчас гости почетные приедут, тебя увидят, нам потом от них получать...

А он лежит. Зарывается в грязь и натягивает на себя мундир, дрожа под ним, как котенок в мороз. Странно, что дрожит, ведь все твердят о согревающих свойствах алкоголя...

Вернер пьян, Марлин возится с ним, Ведьма хлопочет с украшениями, за нами никто не смотрит, люди разбредаются... Поставили бы хоть второго мужского надзирателя, что ли - которого зовут то ли Генрих, то ли Гельдрих, то ли Герман (все всегда так быстро и неразборчиво произносили его имя, что я за все время уловить его так и не успела). Но этот самый Ге по поручению верхушек занимался некими важными делами по встрече высокопоставленных гостей.

- Эй, женщины из барака! - кричит Марлин, попутно сотрясая Вернера за воротник. - Живей все расходимся, в здании работать продолжите, одежду будете шить... Живо-живо, сейчас люди приедут, вас здесь быть не должно!

Я вздрагиваю. Вздыхаю и неуверенно подхожу к Марлин.

- А мне... - начинаю было, но она, обессиленно опустившись на колени перед телом Вернера, взмахивает рукой.

- Бегом, Вера! В барак!

- Марлин, мне... Меня комендант звал.

Она резко смотрит на меня. Прищуривается.

- И зачем же он тебя звал, мне интересно?

- А я разве знаю? Не знаю я! Но... мне срочно к нему надо, иначе комендант будет недоволен.

Марлин отряхивает свой китель. Открывает было рот, но сзади к ней подходит Ведьма и бросает:

- Марлин, иди, с сервировкой стола мне поможешь, а то они с минуты на минуту явятся, а я ничего не успеваю...

Марлин утирает взмокший лоб. Оглядывается на ворота. Массирует виски и вдруг говорит мне:

- Вер... Не дотащишь этого до квартиры? А то приедут же скоро, увидят его...

- Дотащить?! Его?! Как я его дотащу?!

- Да меня не волнует, как ты его дотащишь. Главное, чтобы он тут не валялся. Цирах на первом этаже живет, четвертая квартира.

Я не успеваю заявить, что это невозможно. Я не успеваю даже и рта раскрыть, как Марлин удаляется с Ведьмой, оставив меня наедине с бесчувственным телом Вернера.

Медленно склоняюсь над ним.

Вернер спит - пьяным, крепким, беспробудным сном. Остается только удивляться: почему он, офицер, который больше всего на свете переживает за служебное место, вдруг в дрова напивается и заваливается во дворе прямо перед приездом почетных гостей? Почему тот, кто прогибается и готов вылизывать ботинки коменданту - человеку выше него всего на одну ступень - неожиданно плюет на собственную репутацию?

А что я могу сделать?! За ногу его в квартиру тащить?! Я же поднять этого кабана в жизни не смогу!

- Герр Цирах... - тихо, но настойчиво шепчу я и легонько толкаю его в бок. - Вернер... Вернер, поднимайтесь, пожалуйста. Сейчас офицеры разные приедут, вы же не хотите перед ними опозориться? Герр Цирах!

Меня начинает тошнить от удушливого запаха алкоголя. Дешевого алкоголя. Сам Вернер издает булькающие звуки, смешанные с храпом.

Поджимаю губы.

Могу ударить его по щеке, но нет у меня на это прав. Как нет и прав орать на немецкого господина. Мало ли, во что это может вылиться.

Вылиться...

Беру ведро из сарая, бегу до колонки, набираю оттуда ледяной воды. Долго стараюсь не думать, а просто переворачиваю ведро над телом Вернера.

Он буквально взлетает с места. Мутными глазами смотрит на меня, шарахается и снова начинает падать, пока я не хватаю его за воротник и не тяну на себя.

- Герр Цирах! - кричу, уже не заботясь о последствиях.

- А?..

- Сейчас гости приедут! Гости! Важные! Они увидят вас в таком состоянии и уволят! Вы должны идти в свою квартиру!

- А... пустое...

- Вернер! Ну послушайте же меня! Вам надо в дом! Если какой-нибудь генерал заметит, что вы леж...

- На лугу цветет маленькая девочка... И имя ей... Эрика... На родине ждет тебя маленькая девочка... И имя ей - Эрика... Э-э-эрика...

Сжимаю губы еще сильней, хватаю его за китель и волоку к зданию. Вернер не противится, лишь наваливается на меня мокрым и воняющим алкоголем телом, медленно переставляет трясущиеся ноги, перекидывает руку через мое плечо и жалобно бормочет песню про Эрику.

Затаскиваю Вернера в квартиру. Только хочу вынырнуть из-под его руки, но он опять начинает заваливаться в сторону. Приходится снова дергать его за воротник, подхватывать и волочь до кровати.

Он падает в постель - промокший, грязный и неустанно бормочущий слова песни сквозь пьяный полубред. Квартира его полностью противоположна комендантской - всюду раскиданные вещи, на столе - стопки и окурки, смятые листы и стол, заляпанный чернилами.

Стаскиваю с Вернера ботинки, утираю взмокший лоб и кидаю их в угол. Неплохо было бы его еще как-то запереть здесь... Хотя вряд ли он выйдет, его сейчас волнует только сон и...

Вернер вдруг подскакивает с кровати и скрючивается. На постель и мундир выворачивает весь выпитый алкоголь, сотрясается в судорогах и тихо стонет.

Я закатываю глаза. Горестно вздыхаю, в очередной раз утираю лоб.

- Помоги, пожалуйста... - вдруг жалобно шепчет Вернер, дрожащими руками перебирая грязное постельное белье.

- Простите, я не понимаю немецкого, но...

- А... Да, знаешь, это не беда. Кажется... Я научу тебя немецкому, правда научу, ты только помоги...

- Извините, но мне сказали только довести вас до квартиры, а там уже...

- А я фотографировать очень люблю. Все, что красивое, я... раз - и на пленку... У меня в альбоме... вся красота этого мира... Лежит как-то без дела. Пыль там... Вот я тебе покажу потом. Обязательно покажу. И фотографировать научу, но потом... все потом...

Я глубоко вздыхаю.

Подхожу к нему, помогаю освободиться от мокрого заляпанного мундира. Переодеваю в чистое. Временно усаживаю в кресло, пока меняю постельное белье. Мою пол. Снова аккуратно кладу его в кровать. Торопливо ставлю у постели ведро, на случай, если ему снова поплохеет.

- Не дашь водички? - хрипит, пока я накрываю его шуршащим одеялом.

И мне уже совсем плевать, поймет ли он, что я знаю немецкий. Подношу к его губам ковш, и он жадно хлебает из него воду.

Нехотя отрывается и падает на подушку.

- Сначала фотобумага нужна... - бормочет Вернер. - В ванну воды налить, обязательно без света... Меня... меня оберштурмбаннфюрер часто спрашивает... "Что ты, Вернер, делаешь в ванне?". А что я делаю... фото проявляю... Представляешь, как я себя ощущаю, когда в моих руках оказывается самое красивое, что есть в этом мире. Ясень, бабочка. Закаты, восходы... Много всего есть. Я тебе покажу потом...

- Герр Цирах, если вам снова станет плохо, ведро рядом с кроватью. Ковш с водой на табуретке, не пролейте.

- Я себе даже мешок сшил с дырками, чтобы фотографии проявлять. Темнота же нужна... Сначала в проявитель погрузить. Потом карточки промывают, конечно... Так красиво получается... Я научу тебя потом. И фотоаппарат свой старый подарю, вот увидишь... Но это все потом...

Он засыпает. Крепко обняв краешек одеяла, спит и тихо-тихо сквозь сон напевает песню про Эрику...

А я наконец выхожу из его квартиры. За окном уже все серое, темное, на улице играют марши и смеются люди. И я решаю все-таки заскочить к коменданту. Неизвестно, когда и кого отправят на работы в Германию - возможно, уже завтра? Я должна вызваться. Лучше сделать это сейчас, чем потом жалеть и гнить в решетке. Просто сказать, что желаю...

Квартира коменданта встречает меня запахом коньяка, громким смехом и совершенно незнакомыми немецкими офицерами.

Лишь в самый последний момент понимаю, что зря. Что неправильно. Что зашла я в самое неподходящее время, но...

Но один из офицеров лет пятидесяти с глазами навыкат, чем-то похожий на сыча, вдруг заливается смехом:

- Ого, так и вызывать никого не надо, они сами к нам слетаются, как пчелы на мед... Проходи, милая, присаживайся. Присоединиться хочешь?

Застываю в дверях.

А за столом человек десять, не меньше! И комендант среди них. Сидит с краю, курит и пристально смотрит на меня.

- Бедолага, аж дар речи потеряла от счастья, - продолжает Сыч. - Тише, сладенькая, подойди ближе, мы тебя в обиду не дадим. Приласкаем, полюбим... Что это за создание? Она медсестрой здесь работает? Молоденькая слишком.

Комендант склоняет набок голову. Мрачно размыкает губы, выпускает дым и лениво произносит:

- Это одна из моих рабынь.

- Рабынь? Ого... Берус, я думал, ты женат?

- Нет-нет, я не в этом смысле. Это моя рабочая сила. Она русская.

- Ну, раз русская, значит, можно перед ней и не растекаться, - замечает Сыч, а остальные поддерживают его тихим смехом. - Садись же рядом, я долго буду повторять?

Мнусь на одном месте. Могу ведь и убежать, но если убегу...

- Садись, русь, - медленно выносит комендант, сильно сжав в пальцах папиросу.

Сглатываю. Осторожно подхожу к Сычу, который обвивает рукой мою талию и усаживает к себе на колени. От него так резко несет керосином и коньяком, что от этой тошнотворной смеси забивается дыхание. Руки дрожат от одной мысли, что же может случиться дальше...

- Господа, - хмыкает Сыч. - Мы все с вами выпили и закусили. Теперь стоит развлечься? Что думаете?

Сжимаюсь. Опускаю голову и снова сглатываю. Жмурюсь.

- А что, можно?

- А почему бы и нет? Только вот Беруса стоило бы спросить, это ж все-таки его собственность. Эй, герр Эбнер, разрешаешь временно воспользоваться твоим имуществом? Обещаю, что верну его в целости и сохранности, не поцарапав и не испортив внешний вид. Хоть и не обещаю, конечно...

Комендант долго смотрит на меня, а я, с надеждой - на него. Сердце заходится судорогой где-то в горле. Сыч прижимает меня еще крепче.

Выпустив очередную порцию дыма, Берус пожимает плечами и лениво протягивает:

- Пожалуйста. Будет увлекательно на это посмотреть.

Сжимаю губы, чтобы не взвыть от разочарования и злобы.

- Посмотреть? А сам? Не присоединишься?

- Пожалуй, воздержусь, - туманно отвечает комендант и гасит папиросу. - Но вы развлекайтесь, я ничего не имею против.

- Ну, Берус! Здесь же все свои, не ты один женат!

- Жена сейчас меня волнует меньше всего. Просто, как по мне, это слишком... мерзко, что ли. Отвратительно. Да и вас я совсем не понимаю - чистоту арийской крови пачкать о грязную скотину? Нет, господа, я еще ценю то, кем я родился, и расставаться с титулом истинного арийца не собираюсь.

- Да что же ты? От одного раза...

- От одного раза?! - комендант обидно смеется и трет щеки. - Но это же мерзко! То же самое, что уединиться с животным! Эти русские живут в стайках, таскают на голове вшей и совсем не моются. Вы принюхайтесь, господа - от нее же воняет! А еще я лицезрел ее нагое тело, когда прилюдно порол за весомую провинность. И, поверьте - это весьма жалкое зрелище.

Прикрываю лицо ладонями и стараюсь не дышать.

- А ну брысь! - бросает мне Сыч и сталкивает меня. Я вскакиваю и направляюсь было к двери. - Эй-эй, куда?! Я сказал тебе уйти с колен, из квартиры я тебя пока не выпускал!

Останавливаюсь. Оглядываюсь на коменданта.

- Садись на стул рядом с бригадефюрер, - холодно разжевывает он мне, и я повинуюсь.

Сыч перекидывает руку через мое плечо, но уже не пытается воспользоваться моей беспомощностью.

- У нас и своих красоток хватает, - усмехается еще один офицер, помоложе Сыча. - Так что смысла нет себе репутацию по пьяни портить... Эй, Берус, ты же в «Союзе немецких девушек» недавно был? Ну и как там они, хорошенькие?

Комендант тихо смеется, вращая между пальцев пустую рюмку.

- Неплохие, - улыбается. - Но, боюсь, мы им совсем неинтересны.

- Это как? Почему это?

- Их сердца несвободны. Заняты. И, в основном, у всех это один и тот же человек.

Комендант как бы невзначай смотрит на огромный портрет Адольфа Гитлера на стене.

Сыч присвистывает:

- И что, прямо все?

- Все, - кивает комендант. - Это их кумир, это их бог. Они болеют им. Они шлют ему письма с признаниями в любви и больше всего на свете мечтают стать матерями его ребенка.

- Нет, ну это, конечно, похвально, и я их не осуждаю. Нужно быть верными фюреру, а из этой верности выльется и патриотизм, и желание стать хорошей арийкой, благоверной женой и заботливой матерью. Но, мне кажется, это временная зависимость, и со временем она пройдет... Как считаешь, стоит открыть это грузинское вино или лучше подождать до следующего праздника? Хотя, когда еще у нас праздник-то будет, как бы до следующего дня дожить... Наливайте, господа. Берус, я хочу, чтобы первым это вино вкусил ты, как грамотный офицер и хороший комендант в лагере рабочей силы.

Комендант вздрагивает. Тревожно смотрит на бокал. Мягко улыбается:

- Не привык пробовать столь дорогие напитки первым. Я считаю, это твой бокал, бригадефюрер.

- Да брось! К чему это чинопочитание!

- Не сочти за грубость, - комендант явственно мешкает. - Но мне правда неловко пить первым.

- Обидеть меня хочешь?

- Он не хочет, - вдруг вмешивается другой немец. - Уж я-то знаю старину Беруса... Никогда не ест из чужих рук. Вот никогда, ни в какую. А если предложат, то первым есть или пить незнакомое точно не станет. У него... паранойя, вроде как. Боится, что отравят. Они с женой к нам на Рождество приезжали, так Берус почти не ел ничего.

Комендант облегченно вздыхает и виновато улыбается. Подтверждает:

- Да. Благодарю, все верно. Что поделать, такой уж я человек.

Сыч хмурится. Пожимает плечами и опрокидывает в себя бокал.

Только после этого комендант осторожно смачивает губы вином. Медленно смакует его и вдруг выносит:

- Ну, да, как говорится... «И слишком стар, чтоб знать одни забавы. И слишком юн, чтоб вовсе не желать...».

- Что? - вздергивает брови Сыч. - Чьи же это слова?

- Это цитата. Из «Фауста».

- А, наслышан. Наибездарнейшая книжонка для любительниц французских романов и примитивных любовных пьес. Неужели ты это читал?

Комендант медленно хмурится. Мрачно ставит на стол бокал с недопитым вином. Утирает салфеткой губы и выдавливает:

- Не читал. Жена постоянно цитирует.

- Я и не сомневался. Знаю же тебя, ты не станешь дамскими романами баловаться. Выпьешь еще?

- Боюсь, я и так засиделся. Мне завтра рано вставать и ехать на важную встречу. Я не должен выглядеть опухшим и невыспавшимся.

- Ой, брось! Раз в жизни-то можно посидеть...

- Я ни в коем случае вас не прогоняю, господа. Вы можете перейти в другую квартиру. Очень неудобно отказывать вам, но... сами понимаете...

Они понимают. Сидят, правда, минут с десять переваривают услышанное - но понимают. Начинают расходиться.

В дверях Сыч останавливается и бросает:

- Хороший был вечер, Берус. Жаль, короткий. Но я тебя не виню в этом. Ты очень преданный работник. Надеюсь, скоро увидимся, если русские раньше до меня не доберутся... Кстати! Приструни-ка ты эту русскую, она неласковая какая-то, да и соображает туго. Не понравилась мне, в общем.

Комендант едва ли не второй раз за весь вечер окидывает меня снисходительным взглядом.

- Приструню, не сомневайся, - обещает Берус, а я съеживаюсь. - Ни одной целой кости не останется.

Сыч смеется.

- Ни одной целой кости, надо же... Давай, удачи тебе. Настоящий ариец.

- Моя честь именуется верность, - без улыбки выдыхает комендант и закрывает дверь за Сычом.

Смотрит на меня. Сжимает губы и сильно хмурится.

Закрываю глаза.

- Ты совсем глупый, чтобы приходийт ко мне в такой важный момент? - неспешно выносит комендант и кладет в рот леденец.

Вздрагиваю от его абсолютной беззлобности и на одном дыхании выпаливаю:

- Да я не знала, что они все у вас сидят, правда, я услышала про вербовку русских и хотела поинтересоваться на этот счет у вас, но тут Марлин со своим Вернером, который напился до чертиков...

- Стой-стой... Какой еще вербовка?

- Русских, в Германию, на работы! Можно я туда поеду?

Комендант изумленно вздергивает брови.

- Ты с чего это вообще брайт, русь?

- Мне Марлин сказала.

- Марлин?! А она откуда брайт? Что вообще вокруг творится, и почему я ни о чем не знайт?!

Вздыхаю и чешу бровь. Пожимаю плечами:

- Я понятия не имею... И вам что, совсем не нужны русские в Германии?

- Русские... В Германии... Ты там точно не нужен, русь. Ты думаешь, там ты кому-то нужен? Ты и здесь никому даром не сдался.

- Так... Но...

- Почему ты так рваться в Третий рейх?

Почувствовав неожиданное доверие к коменданту, я честно отвечаю:

- Там у меня больше шансов сбежать домой.

Комендант закашливается.

Одним резким движением сжимает фантик и ледяным тоном выдает:

- Что?

Пячусь.

- Так... Какая вам-то разница? Не от вас же сбегу, а...

- Что?!

Он швыряет обертку в ведро с мусором и делает шаг ко мне.

- Какая мне разница?! Какая мне разница, русь?! Ты совсем ничего не понимайт?! Я не человек! Я - часть нации, ее неотрывное звено! Я - ее честь и верность! Неужели ты думайт, что мне все равно, что происходийт вне мой лагерь?! Я работайт не ради деньги или высокий званий! Я работайт ради наш великий цель! Я работайт ради великий фюрер! Я верийт в благородство его стремлений! И ты так спокойно говорийт мне, истинному арийцу, что хотейт бежайт?!

Выдыхаю. Опускаю глаза.

- Простите. Я не хотела оскорбить вас.

- Извиняться будешь не передо мной! - он перемещается к портрету Гитлера и мягко стучит по рамке кончиком пальца.

Давлюсь.

- Вы... Вы повезете меня к... к нему?!

- Очень ты ему нужен! Извиняться перед портрет!

Горько вздыхаю. Даже умудряюсь усмехнуться.

- Ну, да... Перед портретом, да. За пару слов... А кто бы передо мной извинился. Кто бы извинился, что лишил меня семьи, что увез в этот штаб, что каждый день гоняет и заставляет работать. Кто бы извинился, что сейчас мои родные, наверное, с ума сходят. Кто извинится? А извиниться-то некому.

Комендант опирается одной рукой на стол, а я вдруг понимаю, как же он все-таки пьян... И взгляд у него такой мутный, такой неясный, залитый алкоголем... А сам во все стороны шатается, ну почти как Вернер.

- Не надо драматизировать, русь, - морщится комендант.

- Вам так просто говорить! Вот вас бы лишили родителей, что вы бы делали?

- У меня нет родителей.

- Семья? Ваша жена?

- Все это ничто по сравнению с великий арийский раса.

И я смеюсь. Смеюсь так истерично, смеюсь так неуместно, смеюсь так безобразно, что на глаза выступают слезы.

И комендант это видит. Мучительно трет виски.

- Русь! Прекрати немедленно!

А я не прекращаю. А я содрогаюсь в хохоте, прислоняюсь к стене и утираю слезы, проступающие сквозь безумный смех.

Комендант резко подходит ко мне, берет за плечи и с силой встряхивает.

- Вера! Закрой уже свой рот!

Я вдруг сдавленно взвываю, вцепляюсь в мундир коменданта и падаю на его плечо, сотрясаясь в бешеном плаче. От безысходности, от несправедливой обиды и ярой ненависти ко всему миру. И мне уже плевать, что пахнет от него больше не парфюмом, а алкоголем, что он с трудом держится на ногах и что он, в общем-то, совсем другой комендант.

- Для чего я тут работаю?! - визжу и все так же яростно смеюсь. - В чем вообще смысл моей дальнейшей жизни?! Что потом-то со мной будет?! И будет ли вообще со мной хоть что-то?! Будет ли вообще это «потом»?!

Комендант молчит. Стоит и не шевелится. Как и в тот момент снятия мерок...

- Неужели вы бы не пытались вернуться домой?! Неужели просто смирились бы с пленом?! Неужели бы смирились, что никогда больше не увидите родных, друзей?!

Он вздыхает. А я сжимаю китель еще крепче.

- Вот я даже и не знаю сейчас, как там мамка... Я поссорилась с ней в последний раз, а младшего брата отшвырнула! Что они про меня думают?! Как без меня живут?!

Комендант вдруг осторожно проводит ладонью по моей голове.

И я немного успокаиваюсь. Обмякаю в его руках. Перед глазами возникает волшебный образ из сна.

- Они, наверное, злятся, - шепчу, прижимаясь лицом к кителю. - И я бы на их месте злилась, ведь я поступила как последняя тварь. Можно сказать, сбежала из дома, рассорясь с мамкой из-за... вы не поверите, из-за платья с пионами. Представляете?

- Тихо, тихо... Русь, не надо, не то сейчас время, чтобы реветь.

- А Никитка вообще ни за что пострадал! Ни за что, понимаете?! Бежал, не понимал совсем, куда сестренка едет, за телегу хватался...

- Вера...

- Да только я что?! Господи... как бы я хотела, чтобы они знали, как я раскаиваюсь...

Комендант жалеет меня.

Гладит по голове. Прижимает к пропахшей коньяком шее. Ведь и шатается, и взгляд у него мутный, а жалеет, гладит пьяными руками.

Правда, в самый последний момент я понимаю, что с его стороны это вовсе не жалость...

Понимаю, когда с волос его ледяные руки перемещаются на плечи, затем - на спину. Плавными, но настойчивыми движениями комендант водит по коже сквозь платье. Нежно гладит талию. Вроде бы по-прежнему жалеет и сочувствует, а сам прижимает меня к себе все крепче, упираясь переносицей в шею.

И только когда запах алкоголя омерзительной волной ударяет в мозг, я высвобождаюсь из его пьяных ласканий и делаю шаг к двери.

- Благодарю за поддержку, товарищ комендант. Наверное, мне стоит идти.

Он вынимает папиросу. Закуривает.

Я все еще не понимаю, чего он хочет. И все еще думаю, что вовремя отвязаться будет лучшим вариантом.

На всякий случай киваю, делаю еще один шаг к двери и застываю, встретившись с его взглядом.

Если секундой раньше я задала глупый, но необходимый вопрос "Можно ли идти?", то сейчас поняла - он попросту затерялся в тяжелом дыхании коменданта.

Его пальцы сжимают папиросу изо всех сил. Кадык пульсирует, донося учащенное сердцебиение. А взгляд устремлен на меня. Не в сторону. На меня. Даже... я бы сказала, на конкретную часть моего тела.

Я чувствую себя настолько некомфортно, словно меня вывели голышом на сцену и представляют толпе голодных мужиков. Здесь, правда, мужик только один, но воплотивший в себе голод и дичайшее желание тысячи.

Хочу поскорей выскользнуть за дверь, но меня все еще останавливает вдолбленная покорность.

- Мне пора, - тихо, но настойчиво говорю я. И добавляю: - Товарищ комендант.

Он даже не слышит. Тяжело дышит, сглатывает и расстегивает верхнюю пуговицу мундира. А мне только остается молиться, чтобы желание сохраниться чистым и незапачканным арийцем в нем оказалось сильнее, чем овладеть молоденькой русской сучкой.

- Разрешите мне идти, пожалуйста. Товарищ комендант.

Его грудь вздымается, губы дрожат, пальцы скрючиваются от возбуждения, а мундир в области груди колеблется часто-часто. Вены, казалось, вздулись еще сильнее. Он вновь нервно сглатывает и подносит к губам уже до неприличия короткую папиросу. Неотрывно взирает на меня до тех пор, пока она не обжигает ему пальцы. Только тогда вскрикивает, тихо выругивается и касается ожога губами. Но всего лишь на пару секунд, после чего вновь впивается в мое тело бездонными дырами расширенных зрачков.

Может, в каждом человеческом сердце живет животное?

Это больше не Берус из сна. Это отвратная голодная скотина, пьяная и совершенно тупая.

- Оберштурмбаннфюрер!

Он вздрагивает.

Взгляд наконец обретает осмысленность. Брови чуть приподнимаются, а глаза изучают уже не тело, а лицо.

И я, воспользовавшись, что комендант пришел в себя, повторяю:

- Позвольте мне уйти, оберштурмбаннфюрер.

Я радуюсь, что смогла выговорить его звание без запинки. И радуюсь, что это «оберштурмбаннфюрер» подействовало очень эффективно.

Но радость быстро сменяет страх, когда я понимаю, что это «оберштурмбаннфюрер» ему очень нравится.

Теперь сглатываю уже я. Растерянно смотрю на дверь. План выстраивается в голове за считанные мгновения.

Комендант вдруг неспешно, отбивая ботинками по полу такт, подходит ко мне. Я закрываю глаза. Животные чувствуют страх по взгляду. Они чувствуют страх и пользуются им. Они чувствуют слабость и ощущают собственную силу.

Даже не могу вздохнуть. Все изнутри холодеет и мелко дрожит. В горле ощущаю странное щекотание, в животе - мучительные спазмы. Мне даже не столь мерзко, сколько холодно и страшно.

Обнимаю себя за голые плечи. Пытаюсь согреться.

Комендант охватывает мою талию ледяными ладонями и слегка притягивает к себе. Носом чуть касается моих волос и упирается лбом в макушку. От неожиданности я судорожно вздыхаю. Обнимаю себя еще сильнее и всхлипываю. Чувствую его дыхание, чувствую каждым миллиметром головы. Оно прожигает до самого горла.

Внутри все скрючивается в исступленной панике. Втягиваю голову и изо всех сил борюсь с желанием отпихнуть коменданта, сорвать с себя его мерзкие руки и убежать. Дрожу, заглатываю соленый воздух. Соленый, наверное, от слез... но я же не плачу?

- Приляжешь со мной? - вдруг шепчет комендант, небрежно коснувшись губами моего затылка.

Жмурюсь и закашливаюсь от рвотных порывов.

Мое внутреннее "я" ревет и мечется, рассекая сердечные сосуды и вырываясь из глухой клетки скелета.

Но "я" внешнее стойко терпит его разъедающее кожу дыхание и ледяные ладони, которые с талии перемещаются бедра, потом на щеки и поворачивают мою голову в разные стороны. Комендант оценивает меня, как товар на базаре, заглядывая даже в ноздри и уши.

Просто закрыть глаза. Просто думать о другом. Просто не думать...

Вот, например, когда мне было десять, папка возил меня на День революции в Псков. Там у молодого чернобрового парня - кажется, цыганской внешности - был великолепный могучий конь. Смоляной, крупный и поистине богатырский - толстые ноги, крепкая шея, густая-густая грива и...

Ногти коменданта впиваются мне под кожу, и я сжимаю губы, сдерживая крик.

Боль пробуждает во мне инстинкты самосохранения, но притупляет разум.

Я стараюсь обмякнуть в руках коменданта. С тряпичной куклой совладать многим легче, чем с агрессивной брыкающейся антилопой. Он подхватывает меня и прижимает к себе сильнее.

Решаюсь.

Бью его под колено, вырываюсь, кидаюсь к двери и...

Его руки успевают ухватиться за горло и отшвырнуть меня к стене. Я почти ничего не успеваю понять. Только чувствую, как лицо будто растекается, сливаясь с недавно покрашенной стеной.

Понимаю, что не могу дышать. Совсем. Кровь переполняет нос, и я размыкаю губы, глотая воздух ртом. Соленый воздух... но я же не плачу?..

- Сука! Сука, сука! Русский сука! Ты не убегайт от меня! Ты должен меня благодарийт!

Я не хочу благодарить его так. Я вообще не хочу его благодарить. Я в барак хочу. К девочкам. Все бы отдала, только б оказаться сейчас там, с ними...

Собираю последние силы, чтобы повернуть голову и посмотреть на дверь, с которой меня разделяли километры.

Комендант тянется к своему поясу. Стягивает ремень, складывает его вдвое, размахивается и стегает меня по лицу.

Я не сдерживаю вопль. Вонзаю ногти в пол и выгибаюсь от боли. Не понимаю, то ли это кровь бежит по щекам, то ли слезы... но я же не плачу?

- Не смотрейт! Не смотрейт туда! Шлюха! Смотрейт на меня!

А я не могу.

Жмурюсь так крепко, что только нож способен разорвать веки. Жмурюсь, потому что боюсь повторного удара. Потому что боюсь, что комендант вышибет мне глаза.

Лицо горит. Губы слипаются, а в рот упрямо затекает кислая жижа. Нос противно щиплет и зудит. Почему-то сильно болит затылок. Ноет - однажды я упала макушкой в кирпичную обваленную стену, и сейчас он ноет точно так же.

- Смотрейт! Смотрейт на меня!

- Не надо, пожалуйста! - торопливо закрываю лицо руками. - Не бейте! Я открою глаза, только уберите ремень!

Слышу звон упавшей пряжки.

Сглатываю, медленно отвожу дрожащие ладони от лица и открываю глаза. Вскакиваю с места. Поднимаюсь, не отрывая спину от стены. Заглатываю кровь и с беспомощным визгом выдаю:

- Не надо этого делать! Я прошу вас! Товарищ комендант! Ну не надо! Неужели вы не можете поставить себя на мое место?! Неужели не понимаете, каково мне?!

Комендант пошатывается и пьяно смеется:

- Не надо... А я ведь тебе нравился раньше.

Утираю разбитую губу. Закрываю глаза и хриплю:

- Отпустите. Я вас прошу.

Комендант презрительно хмыкает.

Покачиваясь приближается ко мне. И вдруг в мою грудь упирается холодное дуло револьвера.

Прекращаю даже дышать.

- Жить хочешь? - равнодушно спрашивает комендант. Слишком лениво и слишком просто.

Жить я хочу.

Жить я неимоверно хочу, поэтому начинаю кивать. Киваю агрессивно и безостановочно - столько раз, сколько ему нужно, лишь бы он не спустил сейчас крючок, разорвав пулей мое сердце.

- Тогда идем, - он кивает на идеально заправленную кровать.

Последнее, что я помню - это повернутый во входной двери ключ и его пьяный, голодный взгляд...