— Просыпайся, — Лоренца трясет меня за плечо. Стоит немного поднять веки, как по глазам бьёт свет. Болит всё от макушки до пяток, и страшно хочется сделать две вещи: пить и отлить. И кто бы мне объяснил, где я и как здесь оказался.

— Видите, господин шателен, — он спит.

— Я не сплю, — пытаюсь сказать, но язык еле ворочается.

— Спишь, — уверяет меня Лоренца. — Вам не кажется, герр Штрауб, что с ним бесполезно сейчас говорить? Но раз уж вы в моей спальне, хотя бы объяснитесь. Кстати, налить вам вина? Вы тоже явно не в себе.

— Благодарю, мадонна, но не стоит. Мне крайне неловко здесь находиться, но раз уж вы сами настояли на том, чтобы я взглянул на мессира... Безусловно, меня ничто не может оправдать, но...

— Да не томите уже, герр Штрауб! Что случилось?

— Начну я, пожалуй, с того, мадонна, что фрау Фогель...

— Живая или мертвая?

— Скажем так, полумертвая... вновь окоченела этой ночью.

— Так пусть ее похоронят в земле.

— Лицом вниз. И гвозди забьют, — вклиниваюсь, — Келлеры знают как.

— Ты спишь, — говорит Лоренца.

— Но это еще не все, мадонна, мессир. Сестра фрау Кауфман...— шателен запнулся, подбирая подходящие слова. — Я так думаю, что покончила с собой. При очень странных и пугающих обстоятельствах.

— Сколько бед обрушилось на эту семью, — сокрушается Лоренца, — Это Эдит Фогель, верно?

— Да, мадонна. Она оставила последнюю записку, в которой призналась в похищении детей Кауфманов, отравлении бургомистра и вышивальщицы Жоэль Марье. Также она призналась, что имела связь с Фрицем Майне, отравила его мать, участвовала в колдовских ритуалах и причастна к убийству аколита Криспина Фюрста. Фрау Кауфман подозревала неладное. Она обратилась за помощью к отцу Зоммеру, который предположил одержимость и рекомендовал экзорциста Отто Курцмана. Время от времени он изгонял демонов из Эдит. В прошлое воскресенье он связал ее... и умертвил ее плоть.

— Иисусе! — выдыхает Лоренца. — Вы должны немедленно освободить бедную фрау Кауфман!

— Несомненно, но возникает множество вопросов. Для начала, что заставило фройляйн Фогель во всем признаться и покончить с собой?

— Муки совести, герр Штрауб. Что же ещё?

— Мукам совести могли и помочь...

Как видно Штрауб указывает на меня, после чего Лоренца с трудом сдерживает смех.

— Мессир влез в моё окно мертвецки пьяным, когда я отходила ко сну.

— Влез в окно пьяным? Ловко!

— Пьяному и море по колено. Тут всего лишь второй этаж, а это же помесь кота с обезьяной, что ему будет?

— У него разбито лицо.

— Думаете все же свалился разок-другой? Или подрался с кем-то спьяну?

— Господь с вами, мадонна. Кто бы стал с ним драться?

— Тоже спьяну или не узнали в темноте.

— Труп этой ночью нашли только у Кауфманов, — возражает Штрауб. — Простите за столь черный юмор. В которым часу он пришел?

— В десятом. Я точно помню, потому что решила лечь раньше — устала и нездоровилось. Но мне все же довелось выслушивать пьяные признания, пока он, наконец, не заснул. С тех пор, клянусь вам, с места не двигался. Да, блюди я свою репутацию, я не открыла бы окно, пусть бы свалился и замёрз. Увы, человеколюбие для меня важнее репутации.

— Только чело...— спотыкаюсь о трудное слово, — ... веко-любие?

— Ты спишь, — напоминает мне Лоренца.

— Что вы, мадонна! Как ещё вы могли поступить? — помолчав, Штрауб добавляет. — Келлеры уверены, что смерть фройляйн Фогель... и того, что там еще было... наступила после полуночи. Лучше них в этом не разбирается никто... или почти никто. И вы не подумайте, что я в чём-то обвиняю мессира. По необъяснимому совпадению, с того дня, что я с ним познакомился, произошло больше странных событий, чем за всю мою прошлую жизнь.

Лоренца вздыхает, я фыркаю.

— Дружеский совет, — говорит Лоренца. — Откажитесь от должности и бегите из Вормса без оглядки. От мессира держитесь подальше, где бы вы его не встретили. Поверьте, я знаю, что говорю.

— Почему же? Я начинаю привыкать. Всего вам доброго, мадонна. Мессир, вы меня слышите? Увидимся у вас дома.

Заперев за ним дверь, Лоренца быстро закрывает ставни. Становится намного лучше. Я пытаюсь нащупать тварь внутри, пусть хоть объяснится. Но он уполз куда подальше и должно быть дрыхнет без задних ног. Или затаился и что-то замышляет.

Лоренца садится рядом, я чувствую спиной мягкое прикосновение платья и теплого бедра под ним.

— Отлить хочешь? — шепчет она мне в ухо, вытягиваясь вдоль спины.

— Откуда ты все знаешь?

— Да уж нетрудно догадаться. Можешь встать или сесть?

— Глаза режет, голова раскалывается, спина болит... и спать хочется. А так я в порядке.

— Ведьма чем-то тебя опоила, это пройдет. Ты убил ее и нежить, которую она породила. Не открывай глаза, я тебе помогу.

Принимая ее заботу (гордо отказаться и забрызгать мочой ее спальню было бы сущим свинством), я думаю в каких нелепых и порой стыдных вещах кроется настоящая любовь.

Выпив кувшин воды, я вполне обретаю способность мыслить и говорить.

— Что было ночью?

— Да все, что я говорила шателену, чистая правда. За исключением того,  что ты пришел хорошо после полуночи с листком бумаги, на котором было написано одно слово.

— Какое?

— Завтра. Это что-то значит?

— Понятия не имею. Кажется, я вырубился от дури, которую подмешала мне Эдит и он делал, что хотел. Он тебя не обидел?

Лоренца прижимается губами к моему виску.

— Нет, amore mio. Почему ты всегда так дурно о себе думаешь?

Не говорю ей, что он один из них. Из тех, кто приносит в жертву детей в Йоль. Путь Книги — так это называется. Я и сам не хочу в это верить, но слишком уж все удачно сходится.

— Ты же не воспользуешься моей беспомощностью? — целую ее в лоб.

— Обязательно воспользуюсь.

С закрытыми глазами все ощущается острее... Прикосновения, запахи. Ее волосы щекочут живот, ее дыхание на моей коже. Стискиваю ее в объятьях до хруста в костях ради ощущения полной близости, чтобы не отпустить, оставить себе ее отпечаток на теле и в душе. Навсегда.

— Пожалуйста, береги себя, — шепчет Лоренца. — Он сказал, что тебя скоро не станет.

— Ты же не веришь в него.

— Я верю в его существование, но имею сомнения относительно его природы. Мне страшно, amore mio.

На следующий день тварь пробуждается, брюзжит и капризничает. Стараюсь его не слушать, прятать собственные мысли.

После «смерти» Гертруды Фогель шателен утратил интерес к кладбищу Святой Адельгейды и мы с Куртом можем ковыряться там без помех. Я тащу деревянную клетку, он — кирку и лопату. Найти нужную могилу легко — соседняя раскопана, да и курица, сидящая на надгробии, видна издалека — чернильная клякса на белой бумаге. За курицей приходится погоняться, прежде чем она оказывается в клетке.

Книгу находим быстро — она будто тянется к нам. Ко мне. Отец Бенедикт слишком ослаб, чтобы глубоко копать, но никому бы не доверил свое сокровище. Ящик, обтянутый промасленной кожей, явно сделан под заказ. Если по нему постучать, звук получается металлический. Взламываем замки. Книга лежит внутри, любовно закутанная в пергамент.

— Столько усилий ради вещи, которая не горит в огне.

Курт пожимает плечами. И правда, кто знает, чего боялся Зоммер, кроме воровства.

Тварь хочет прочитать Книгу. Я колеблюсь из-за своих подозрений. Он разочарован и злится.

Если ты думаешь, что я ввязался бы в такое дерьмо, то нам точно не по пути.

— А что я должен думать? Читай свою книгу, хуже уже не будет.

Читает он быстро, и память у него лучше не бывает. Через день с Книгой, курицей и жемчугом мы отправляемся в дом с химерами.

— Восхитительно, — говорит госпожа Лиза, внимательно осмотрев Книгу, — Но это не та магия, с которой я могу иметь дело. Я даже в доме не могу это держать. Но я знаю, кому ее можно передать. За мной, господа! Что-то мне подсказывает, что присутствие мессира Робара усилит призыв. Погодите, с разбитым лицом вас не узнать.

Ее рука поднимается к моему лбу, скользит вдоль скулы. Сила искрит и пульсирует на кончиках пальцев.

— Другое дело, — удовлетворенно кивает она и указывает на книгу, черный жемчуг и клетку с курицей, — Это все не забудьте.

В крошечной комнате без окон на третьем этаже возвышаются высокий резной стол с толстенной книгой на нем. Зажигаем свечи. Госпожа Лиза сдергивает холст, открывая зеркало во всю стену — такое не в каждом дворце сыщется. Зеркало старинное, мутноватое, с темными пятнами, возможно, поэтому появляется ощущение, что с той стороны движутся неясные тени. Госпожа Лиза зажигает свечи, запирает дверь и открывает свой фолиант. Тварь пытается заглянуть, но я упорно смотрю в пол.

Мне велят встать перед зеркалом с Книгой и развязать мешочек с жемчугом, Курт держит клетку. Наши отражения в зеркале выглядят глупо и странно — я еще худее, выше, рожа злодейская, хоть заметно поджила и синяки сошли, в глазах сумрачный огонь. Да и в Курте, оказывается, мрака и загадки хоть отбавляй. И для какого сатанинского ритуала лихому разбойнику с перебитым носом потребовалась черная курица?

— Готовы?

Мы понятия не имеем, к чему готовиться, а потому дружно киваем в зеркало. Госпожа Лиза начинает читать из своей книги на странном напевном языке. Должно быть, это и есть язык фей. Тени в зеркале сгущаются, и среди них будто чернилами вычерчивается женский силуэт. Демон внутри тревожится, но скорее скулит, чем рычит... Женщина из зазеркалья приближается. На ней черное платье, а ее кожа и длинные волосы абсолютно белые. Лицо необычное, с высокими выступающими скулами, радужки больших, чуть раскосых глаз черные без зрачков, в обрамлении белоснежных ресниц. В ней все странно, все говорит, что перед нами не человек. Она прекрасна — ни одного изъяна на коже, а волосы сияют, точно нимб. Незнакомка задумчиво рассматривает нас с той стороны зеркала. Узкая ладонь прижимается к стеклу. Первыми сквозь его поверхность проходят заостренные черные ноготки, за ними кончики пальцев и вся кисть. Плечо, подол платья и нога в бархатной туфельке, лицо... Вместе с ней в комнату врывается потусторонний ветер и шквал запахов: неведомые цветы, травы и неожиданно — костер, кровь, полынь, каленое железо. Тварь терзается и постанывает.

Дамы обмениваются вежливыми реверансами. Мы тоже кланяемся опомнившись. Зазеркальная красавица подходит ко мне, нежно гладит по шраму прохладной рукой и целует в лоб. Губы теплые и мягкие, как у обычной девушки.

Зверюга... не думал, что такое возможно, но он плачет.

Гостья заглядывает в мешок с жемчугом и снова смотрит мне в глаза. Блестящие черные ногти играют перламутровыми шариками, которые вдруг сами собой собираются в ожерелье, змейкой скользят по руке и оплетают изящную шею.

Затем она подходит к Курту. Тот таращит глаза то ли в ужасе, то ли в ожидании, что его тоже поцелуют, но она указывает на клетку. Курт послушно достает курицу и протягивает ей, держа за ноги вниз головой. Маленькая белая ладонь прикасается к черным перьям. Всклокоченное чудовище превращается в черного ворона. Курт отпускает его. Птица громко каркает, делает круг почета по комнате и, сложив мощные переливчатые крылья, устраивается на плече своей новой хозяйки.

Протягиваю ей черную книгу. Внутри у меня полная уверенность, что я поступаю правильно. Книга уйдет туда, откуда пришла и никому больше не причинит вреда. Мы вновь обмениваемся поклонами и реверансами. Гостья прижимает книгу к груди и, отступая шаг за шагом, возвращается в зеркало. В сильнейшем порыве тварь тянется за ней, но бессильно замирает внутри.

Чёрно-белая женщина смотрит на нас из зеркала, улыбается одними губами и, взмахнув рукой, растворяется в тенях.

— Кто она? — ошалело спрашиваю я у госпожи Лизы, когда дар речи возвращается.

— Владычица из тех мест, где практикуют такую магию. Я предполагала, что вы ей понравитесь, мессир. Есть в вас что-то от того мира, что-то темное...

Тварь я тоже спрашиваю. Молчит он долго.

Моя мать.

— Теперь она знает, где ты, и может вернуться за тобой.

Боязно, да? Забудь. Она не вернется. Я проклят. Мама меня добром не поминает — не за что. И кто сказал, что она меня заметила, дурень? Кровь мою в тебе трудно не узнать. Лиза тоже это видит... А мама... Тебе не понять, но всегда приятно посмотреть на потомков, пусть и от негодящего сына. Убирайся, мне надо побыть одному. А, да, ты не можешь, очень жаль.

Странно, что я никогда раньше не думал о нем, как о своем дальнем предке, то есть единственном родственнике, которого я знаю. А ведь так оно и есть. И ну ее к черту, такую родню.

— Ладно, буду называть тебя дедулей.

Пшел ты, внучек!

Если бы меня спросили, какое место в Вормсе самое чудесное, я бы без всякой заминки сказал, что это кузница оружейников Бильдерлингов. Как человек представляет себе кузницу? Сруб на краю города или села с чадящим горном, полутьма, адская жара, кузнецы в поту и саже стучат молотами по наковальне. Братья, вопреки многовековым заветам, расположились со всеми удобствами, на берегу Рейна, посреди рощицы, но в близости от стен Бурга. Над громоздким и основательным каменным строением коптят три трубы и отчаянно крутится ветряк. Будто этого мало, Карлы отвели себе запруду от реки. Разводят там рыб и домашнюю птицу, водяную мельницу запустили. Сила, добываемая из ветра и воды, приводит в движение кузнечные молоты и множество удивительных устройств, притаившихся под крышей кузни.

Впервые я попал сюда мальчишкой. Нас с Мартеном выловили в пруду. Карлы даже не попытались нас поколотить. Дали пряных коржиков, ягод со сливками и привели обсохнуть и согреться в свою мастерскую. С открытыми ртами мы разглядывали светлое, казавшееся огромным помещение. Я распознал рычаги, вороты, наковальни и здоровенный, яростно пылающий горн — остальное было загадкой, но всюду хотелось влезть, все пощупать. За это карлы нас поругивали, но все же дали поиграться с молотом. Мартен даже поднять его не смог, а у меня получилось выковать заготовку для меча. Это было легко — тварь чувствовал себя в кузнице, как дома, знал название и назначение каждого инструмента и устройства в великолепном и грохочущем царстве Бильдерлингов. Карлы цокали языками и качали головами.

— Это тот самый мальчик. Да.

— Может, выпросить его у кузена Людвига?

— Да разве ж даст?

Карлы неохотно делились своими секретами и жили замкнуто, перемещаясь между кузней и лавкой на улице Оружейников в Бурге. В учениках и помощниках они не нуждались, держали нескольких в лавке, чтобы торговля спорилась. Самих братьев занимало только ремесло. До стояния в лавке не унижались. По слухам, их было семь, но никто и никогда не видел разом больше трёх. В дом нанимали только женскую прислугу, опасаясь, что городские мастера подошлют учеников, чтобы выведать тайны. Бывало, что мальчишек переодевали девицами, и с тех пор братья нанимали зрелых молодок погрудастее и с длинными косами. Мол, и смотреть приятно и понятно, что не парень.

Открывать нам с Лисом по первому стуку не торопятся. Плевать тут всем, что принц ждёт. Но вскоре мы слышим тяжелые шаги, настолько тяжёлые, что даже крыльцо вздрагивает, протяжный металлический скрежет. Тишина. В двери открывается крошечное окошко, показывается рыжебородая физиономия с крючковатым носом.

— А, свои. Заходите.

Щёлкают и скрежещут замки и засовы. За спиной у Бильдерлинга, сверкая великолепными латами, стоит здешний страж. Его сделали не больше года назад, и штука эта до ужаса любопытная. Карла возится с замками, и у нас достаточно времени рассмотреть гномье творенье. Выглядит страж высоченным плечистым рыцарем в полном облачении, но под доспехом нет живой плоти, хоть в такое и невозможно поверить — там скрывается сложный механизм. Магия Бильдерлингов заставляет истукана двигаться, выполнять тяжёлую работу и защищать дом.

В жилые комнаты можно попасть, поднявшись по лестнице из передней, хоть ходят слухи, что на самом деле карлы обитают в подвале, который связан с катакомбами и Подземным чертогом. Из кухни вкусно пахнет, слышатся женские голоса и смех. Нам же надо пройти прямо по широкому коридору, чтобы оказаться в кузнице.

Ещё два Бильдерлинга, такие же низкорослые, коренастые, рыжебородые, как тот, что нас встретил, заняты каждый своими делом. Один кует меч, второй обтачивает наруч, аж искры летят. Истукан занимает свое место в углу — ни дать ни взять редкий образец сплошной пластинчатой брони. С подозрением присматриваюсь к другим образцам.

— Здоров будь, кузен. Да и ты, малец, здоров будь, — говорит один Бильдерлинг, откладывая наруч, — Возмужал совсем. В плечах добавил. Новые латы надо справить.

— А я помню, как выудил вас с Отченашем, из пруда, — другой Бильдерлинг опускает меч в ледяную воду, — Голожопой мелюзгой были. Что вы там ловили?

— Угрей, — смущаюсь, — Ничего-то вы, карлы, не забываете.

— Ничего, твоя правда, рыцарь. Показывайте, что притащили.

Выкладываю на деревянный стол в металлической стружке и зарубках наш ящик-гробик. Сверху ложится Прекрасная Аделинда.

— Ты смотри!

Один из братьев хватает меч, два других открывают ящик, в котором среди опилок лежит ручница мастера Ломбарди.

— Ишь ты! Сразу две занятные вещицы.

Ручница и меч ходят из рук в руки. Каждый из братьев их внимательно осматривает, ощупывает, разве что на зуб не пробует.

— Знатная шутиха.

— Хороший меч.

— Флорентийцы сработали. Шутиху-то.

— Небесное железо на клинок пошло. Страшной силы..

— Подумаешь, флорентийцы, мы бы лучше смогли.

— Был в плохих руках, убивал невинных...

— Если сплав подобрать и дуру эту цельной отлить... Надёжнее будет и легче.

— Так за чем дело стало? — вмешивается Лис в обсуждение, — Я за ценой не постою.

— Ты наши правила знаешь, кузен. Не любим мы эти пороховые штуки.

— Не нравится нам оружие, которое даёт явное преимущество в бою.

— Знаю, — говорит Лис, — И которым можно убить больше одного человека за раз. Этим и одного убить исхитриться надо. Разве что само в руках взорвется.

— Так и надо оно тебе, кузен? Фейерверки на поле боя устраивать надумал?

— За порохом будущее...

— Вы, смертные, любите о будущем потолковать, а вам бы о нем помалкивать.

— Сделаем тебе дюжину игрушек, — порешили гномы, — О большем не проси. Меч перековать надо, чтобы очистить от зла. Для кого из вас?

Герцог кивает на меня.

— Его трофей.

Карлы дружно сверлят меня взглядами:

— Для особого врага?

— Да, — говорю.

— Расскажи.

— Мнит себя богом, меняет облик. Оживляет, но и убивает оживленных взглядом. Повелевает крысами ими же и смердит. Распространяет мор. Порубил его в капусту при прошлой встрече — хоть бы хны гаду. Подослал ко мне убийцу вот с этим подарочком, — указываю на меч.

— Должно подойти, — Бильдерлинги задумчиво поглаживают бороды, — Как там у вас в Писании сказано? Поднявший меч от меча и погибнет. Так тому и быть. В ночь Йоля перекуем, чтобы судьбу изменить.

— И да помогут нам норны.

Занимаюсь с мальчишками. На деле же сижу в любимом кресле, покрикиваю. У ног примостился Цезарь. Мышка залезла на колени, Пряник, решив, что свято место пусто не бывает, облюбовал люльку младенца Христа в вертепе.

Если надо что-то показать, делают это Курт с Морицем. У нас Луиджи, которого я выпросил, чтобы Август не скучал на домашних занятиях. Дети быстро подружились, обнаружив, что у них много общего.

Хоть убей, не помню, какой сейчас день недели, но раз у нас близнецы де Рейны с кузеном де Ла Маршем... Четверг? Так вроде бы договорились? Как же время летит!

— К вам мэтр Фонтенуа с приближенными, — докладывает Марта. — Приближенных-то я на порог не пущу, да и с улицы бы прогнать не мешало. А мэтр — вот он, извольте.

Отченаш все ещё не потерял внешний лоск, но уже не сверкает, как на воскресной мессе. Добротное сукно, кожа отменной выделки, да и сам король нищих выглядит растрепанно, как и полагается, но молодцевато.

— Детишек мучаешь? — Мартен окидывает любопытным взглядом рыцарский зал.

— Поговори еще и за тебя возьмусь.

— Уж лучше я помолчу, мессир. Слишком уж я дорожу своей бренной плотью, чтобы связываться с отборными головорезами.

— Да, какое там, — отмахиваюсь. — Я после турнира в Майнце и последних приключений еле ноги волоку.

— Потому-то я и не спешил с делами... Дал отдышаться.

— Что бремя власти? Тяготит?

— Тяготит, зараза, — признает Мартен.

— Так пошли выпьем. Дела обсудим.

Слышу как перешептываются дети за нашими спинами:

— Это Король нищих?

— Ага. Отченаш.

— А к нам такие гости не ходят, — с досадой говорит кто-то из близнецов.

Мессира Рикарда удар бы хватил, узнай он, в каком обществе вращаются благородные отпрыски.

Не торопясь, поднимаемся в мою берлогу. Подтягиваем кресла к камину. Наливаю красного вина покрепче.

— Как супруга?

— Да разве ж поймёшь за пару дней? По твоей милости насладиться семейной жизнью сполна никак не удается... Может, оно и к лучшему. Оруженосца я допросил и знаю, каким тут боком Сент-Жорж. Но неужто священник детей похищал и эта хорошенькая Фогельша? И чего ради?

— Переселиться в новое тело, — говорю, — Ведьма это делала не одну сотню лет.

— Чтобы сызнова хворать, убивать детишек и умирать?

— Выходит, что так. Что ты сделал с трупами?

— Клириков мы зарыли поглубже, мордами вниз, чтобы не восстали. Гвозди железные под череп забили. Этот город учит уму разуму. А рыцаря с подручными в селитряницу закинули со всем барахлом, которое нельзя переплавить. Чтоб люди не растащили приметные шмотки. Вдруг кто из родни по следу пойдет.

Хорошо придумано. Селитряницы расположены неподалеку от бойни, рядом с пороховой мельницей, для нужд которой и используются. Туда свозят и сваливают в крытые ямы содержимое нужников и сточных канав, листья, известь, мел, старую штукатурку, солому, кровь и отходы с бойни и дубилен. Все это обильно сдабривается навозом и поливается мочой. Особенно ценится моча пьяниц — хмельные пары вдыхают душу в селитру, огонь от нее вспыхивает с невероятной яркостью.

Смердящая рыхлая гуща зреет до тех пор, пока не проступят бесценные белые крупицы. На это может уйти два года, а может и пять. Селитру собирают, чистят, выпаривают, после чего отправляют на мельницу, где пороховые мастера смешивают ее с углем и серой.

— Превратиться из дерьма в порох — достойный конец, — говорит Отченаш. — Оруженосец у меня. Тоже б на селитру пустил, но подумал: вдруг расспросить захочешь?

— Не откажусь.

Роже держат в подземелье Бочки. Прошу вытащить его на свет божий, чтобы рассмотреть получше. Лицо оруженосца разбито, но кто бы ждал примерного поведения от людей Отченаша.

— У меня только один вопрос, Роже. Ты был с Сент-Жоржем, когда ему явился Иисус?

— Да, мессир. Я узрел Спасителя вблизи...

— Сними пурпуэн и рубаху.

— Снимай, тебе говорят, — велит Мартен.

Оруженосец покорно раздевается.

— Руки подними.

Шрамы от чумных бубонов в подмышках.

— Промеж ног тоже такое?

— Спаситель поразил наши тела язвами, чтобы испытать веру, — бормочет Роже.

— Спасенный, — оглядываюсь на Курта. Тот мрачно кивает.

— Это что еще за тварь? — беспокоится Отченаш. — Гвоздь под череп, гвоздь в сердце и на селитру?

— Погоди с гвоздями и селитрой. В Кэмен отдадим. Пусть там подождёт второго пришествия.

— Как? Уже? — печалится новоявленный мэтр Фонтенуа. — Я же только женился!

Штрауб освободил Фрау Кауфман из-под стражи, пока я отлеживался у Лоренцы. Фогели забрали детей, они же приютили Магдалену. Дом бургомистра стоял пустой и с закрытыми ставнями. Ходят слухи, что его собираются продавать, но с такой дурной славой вряд ли покупатель сыщется в ближайшее время. В пятницу я получил от стряпчего пакет с дарственной на дом Каспера ван Хорна. Из чего следовало, что Магдалена понимала ситуацию лучше, чем это казалось на первый взгляд. Следовало бы нанести ей визит... но я его все время откладывал. Зато наведался к Аньес. Говорить оказалось больше не о чем, но извинения и сто флоринов на приданое были милостиво приняты.

В пятницу нашелся дом для шателена, даже больше и лучше того, что никак не могли отремонтировать. Штрауб поспешно съехал, потому что получил письмо от семьи, обещавшей прибыть к Рождеству, а предстояло еще нанять слуг и обустроиться.

За неделю я успел заметить, что мир странным образом изменился. Люди не шарахались от меня и редко переходили на другую сторону улицы. Многие здоровались и кланялись, зазывали в лавки и не выпускали оттуда без подарка. Корчмари наливали бесплатно, а желающих угостить обнаруживалось столько, что можно было спиться. Все это пугало и настораживало. Что изменилось? Случалось мне спасать людей и прежде, но приступов народной любви по этому поводу не припоминаю.

Неделя до Йоля. Последняя неделя. Дальше — как повезет. Дела мои между тем в полном беспорядке. Решись я составить завещание, на меня мигом набросятся герцог и Лоренца. Мимо них такое точно не пройдет. Не то что о ребенке некому позаботиться, но будет обидно, если от отца ему достанется только дурная наследственность.

Не знаю, занимает ли тварь Братство Крыс настолько, чтобы ввязаться с ними в серьезную завруху, пусть и со скуки, но судьба Катрионы ему безразлична, а стало быть, с Дикой Охотой разбираться мне. И я понятия не имею, как это сделать.

За время, что прошло со дня смерти ведьмы и ее сына, Гон налетел на город лишь однажды, для разнообразия, средь бела дня, принеся с собой мглу, ветер и снег. Изольда с Кларой смогли удержать Катриону в ее комнате. Странное это дело — связь между людьми. Сколько бы я ни спорил, сколько ни противился, но она есть. Я знал, что происходит в комнате на третьем этаже. Завывания вьюги, площадь и толстые стены, разделяющие нас, не мешали мне слышать голоса женщин, будто они обращались ко мне: «Потерпи, детка, немного осталось, все пройдет». Я ощущал их объятия, теплые прикосновения, их слезы на моих щеках. Они пытались уберечь своего ребенка, защитить любовью от призвания и злой судьбы, от полузабытого языческого бога, вечных дев воительниц, мертвых и живых героев. Их любовь, тоска и страх неизбежной утраты передавались и мне.

Мне оставалось ждать, мёрзнуть, любоваться Дикой Охотой и площадью Святой Катарины, устроившись в торговом портике напротив дома де Рейнов. Люди сбились сюда, чтобы скрыться от Гона. Кому-то посчастливилось забежать в церковь прежде, чем ее двери наглухо закрылись. Кто-то недоумевал, с чего это Охотнички взялись за Вормс, кто-то косился на меня. Молодой доминиканец стал молиться вслух, и все последовали его примеру. Я тоже. В такие моменты разумнее не выделяться из толпы — все бубнят, и ты бубни.

Справа от дома де Рейнов расположились фон Зали тоже на три окна, слева — семейство купца Баха — два окна. Здания плотно прижались друг к другу, разделенные только жёсткими линиями водостоков. Зубчатые фасады с островерхими крышами прорезали темно-серое небо. Слуги отчаянно метались, запирая непослушные ставни, те поддавались не сразу, вырывались из рук, будто приглашая Охотника в дом.

По давнему городскому обычаю ни один дом на площади не остался без ангела, нимфы, дракона, химеры или заурядной земной зверушки, соответствующей геральдике, вкусам и чувству юмора хозяина. Каменные, деревянные, чугунные и жестяные существа парили и ползали по фасадам, охраняли вход, заглядывали в окна, цеплялись за водостоки или служили ими, отчаянно крутились над крышами в виде флюгеров. На ажурных стенах церкви Святой Катерины и высоких башнях колоколен их развелось невообразимое множество: от устрашающих горгулий до игривых кошечек, крылатых поросят и рыцарей, сражающихся с улитками. А что такого? И у тех и у других есть панцирь.

В центре площади эту идею развивал и поддерживал фонтан драконов... скорей уж дракончиков. Фонтан накрыли досками на зиму, а каменная крылатая мелюзга выгибала шеи и спины по кругу, тщетно силясь стряхнуть с себя толщу снега. На досках, точно в магическом круге, стоял Йенс Вайнер. Взгляд его был устремлен в небо, руки широко расставлены.

— Что творит, дурак, — причитает женщина рядом, — Сгубит его Гон... Как есть сгубит.

Это вряд ли, но пришлось выйти и затянуть Йенса под крышу портика. Он не сопротивлялся, но все время бормотал:

— Робар, ты же это чувствуешь? Это прекрасно... Ты не хочешь полететь с ними?

— Чувствую. Хочу. Но, сделай мне одолжение, помолчи.

— Да, — встряхнулся Йенс, с опаской оглядываясь на портик. — Нам нельзя...

Оказавшись среди людей, он забился подальше, вжался в стену, крепко обнял себя руками и присоединился к общей молитве. Не всем она помогла.

Охотник протрубил в рог, и хор молящихся стал реже: кто-то вырвался из укрытия, кого-то смогли удержать общими усилиями. Сбежавшие рванули сквозь вьюгу, напрямик, через фонтан, воображая себя частью Дикой Охоты. Останавливать их никто не стал. Тронешь такого, услышишь песнь валькирий — и конец тебе. Всю жизнь доведется тосковать и гоняться за неведомым и непонятным, а такое не всякому под силу. Позже стало известно, что жертв в городе оказалось не меньше сотни. Многие из них бежали, пока не потеряли сознание. Эти уцелели, но несли бред, будто летели за Охотой, а на деле никто из них не оторвался от земли ни на пядь. Двое или трое спятили, пятнадцать получили увечья, трое убились. Говорили, что души их забрал Охотник. Говорили, он злится.

Труд и Хильд долго кружили над площадью и домом де Рейнов, знатно напугав моих соседей по укрытию. Заглядывали в закрытые ставнями окна. Наконец они приземлились, вызвав протяжный вздох ужаса в портике.

— Молитесь, — бросил я через плечо и пошел к дому Катрионы, обнажая меч.

Голоса молящихся окрепли, хоть завываний ветра, бьющего в лицо, им не заглушить.

— Старый знакомый, — Хильд неодобрительно разглядывает меня и мой меч. — То-то мы стосковались.

— Тоже в дом не пускают? — заботливо осведоимлась Труд.

— Рад вас видеть, дамы, но в дом вам никак нельзя.

— Он указывать нам будет! — возмутилась Хильд, — Мечиком своим грозить! Да кто ты такой?

— Темный наследник. На всю вашу компанию меня не хватит, но на вас вполне... Так что я с вами подраться непрочь, а вам со мной нет никакого резона.

— Это еще почему?

— Если вы прольете мою кровь, девочка для вас потеряна.

— Молот Тора! А ведь он прав, — признала Труд, поразмыслив. — Раньше сказать не мог?

— Откуда мне знать, что ты дальше носа своего не видишь, — заявил я, хоть придумал байку про кровь только что.

— В его крови сила, — нехотя согласилась Труд. — Какой-нибудь фортель выкинет, а нам расхлебывай.

— Что же, смертный, до скорой встречи.

Валькирии вернулись к своим. Охота помчалась дальше, унося мглу и вьюгу. Из портика послышались бурные крики, кто-то даже захлопал. Я же сунул меч в ножны и пошел домой.

В тот раз обошлось.Сейчас же я замираю на улице Доброго Пастыря по пути из фактории Медичи. Можно было остаться с Лоренцей до утра, но что-то заставило меня проснуться, выбраться из теплой постели и пойти домой. Теперь понятно, что это было. Охота зовет. Зовёт не меня, но я все равно ее слышу. Бегу сквозь метель по пустому городу на площадь Святой Катарины. Даже не сомневаюсь, что мне туда. Охотник трубит в рог. Тревожный и грозный звук пронзает нутро и холодит кровь. Они близко.

Час поздний, площадь спит. Ни огонька, лишь тусклый свет луны пробивается сквозь тучи и вьюгу. Хрупкая девичья фигурка в одной сорочке между заснеженными скатами крыш дома де Рейнов и купца Баха заставляет сердце тяжело ухнуть вниз. Пока она в безопасности, но несколько шагов в сторону Рейна и площади... Увидеть охоту мешают дома, но нетрудно догадаться, куда устремлён взгляд Катрионы, а с реки надвигается холод и призрачное серебристое зарево.

Сбивая снег, наступаю на чугунную горгулью и подскакиваю, цепляясь повыше за водосток. На «метаморфис» нет времени и сил — успеть бы влезть. Охота снижается над площадью Святой Катарины. Труд и Хильд лихо несутся к дому де Рейнов, пролетая меж ажурными башенками церкви.

Свирепый ветер раздувает капюшон шаперона, цепляется в меня холодными лапами, запускает ледяные когти под одежду. Упорно взбираюсь по водосточной трубе, для удобства опираясь на богатое убранство фасадов. Обнимая каменную химеру, закидываю колено на крышу. Валькирии уже кружат над Катрионой. Узкое место между крышами не позволяет им снизиться, да и приземлиться негде.

— Скажи-ка, — говорит Хильд, — Согласна ли ты...

Она запинается, потому что, не придумав ничего умнее, я швырнул снежком ей в глаза. Второй такой же бьет в лицо Труд. Короткого замешательства довольно, чтобы оказаться рядом с Катрионой и заключить ее в объятья.

— Твою ж!!! — орут валькирии стряхивая снег. — Трахни тебя тролль!

— Только после вас, дамы! — галантно соглашаюсь я.

— Он ещё издеваться будет! Жалкий смертный заморыш! Взялся ты на нашу голову!

— А я говорила, — ворчит Труд, — надо сразу хватать и тащить в седло.

— Попробуйте со мной утащить.

— Да сдался ты кому! — скалится Хильд. — Твое время прошло, и былая слава тебе не светит. Никто не ждёт тебя в Асгарде.

— Понятия не имею, о чем вы. Но переживу. К черту ваш Асгард.

Крылатый шлем Охотника поворачивается ко мне. Я чувствую на себе тяжёлый всепроникающий взгляд. Сильнее обнимаю забившуюся под руками Катриону. В голове звучит голос и это не голос твари.

«Не спеши проклинать то, что не видел. Хочешь, избавлю от тени тебя, дитя человека, брошу попутчика в Хель. Ему там и место. Отдай мне мое, и свободным ты станешь».

Голос так силен, так властен. Я не могу понять, говорит он стихами непривычного размера или все же поет. Так могли бы звучать горы, море, небо. Голос меняет все вокруг. Химера оборачивается ко мне и издевательски хохочет. Дракончики фонтана расправляют крылья, стряхивают снег и поднимаются в воздух. Оживают все статуи на фасадах домов и церкви. Над площадью реют драконы, грифоны, ангелы, архангелы, амурчики с луками, поросята и все крылатые разновидности химер и горгулий. Бескрылые существа скачут по всем доступным поверхностям. Деревянное святое семейство в вертепе затевает бурный теологический спор о возможности непорочного зачатия под мычание и блеяние обитателей хлева.

Мое же тело сковывает бессилие, а разум — понимание страшной правды: Всеотец знает обо мне все, есть ли смысл с ним бороться? Катриона тоже замирает под властью голоса, не рвется на волю. Ждет. Она ведь хочет быть валькирией... Мой взгляд падает вниз, на ее босые ноги. По колкому снегу со льдом между крышами расходятся темные струйки крови...

Не слушай его. Старый обманщик песнь заклинания спел и лишить тебя силы задумал...

Голос твари слаб и будто пробивается сквозь стену.

Слову злому не верь, нет власти его над тобой.

Нет власти его надо мной. Пусть так, но что с того? Это существо, кем бы оно ни было, мне не одолеть. Даже с помощью твари. И пытаться-то нечего. Подхватываю Катриону на руки. Ее тело дрожит, но оно теплое, живое. Растрепанные кудри щекочут губы, забиваются в нос. Да какая там валькирия, мать вашу.

— Да идите вы оба! — стряхиваю с себя наважденье. — Девушку я не отдам. Тварь сам прогоню.

«Дитя человека, как мало ты знаешь», — Охотник отворачивается, трубит в рог, и Дикий гон мчится дальше, навстречу луне. Все статуи возвращаются на свои места, даже святое семейство заткнулось.

Труд и Хильд, понося меня на чем свет стоит, догоняют своих.

Катриона брыкается, кусается и выворачивается. Поскальзываюсь в борьбе и пропускаю удар локтем в живот и головой под челюсть. Хоть не по яйцам, как в прошлый раз, и на том спасибо. Вырвавшись из моих рук, она бежит за Охотой по узкому желобку между крышами. Нагоняю, успеваю поймать за рубаху, когда она решительно шагает в пустоту. Ткань трещит. Обхватив талию, рву назад, подальше от края. Не помню, чтобы когда-то так пугался, может быть, в детстве. Не помню, чтобы так радовался, обнимая девушку. Сердце колотится. Лупит то в грудную клетку, то в спину, как молот Тора, который любит поминать тварь. Прижимаю Катриону к себе с такой силой, что она стонет от боли.

— Прости, — хриплю, попуская хватку.

Трусь щекой о кудрявую макушку, целую в лоб.

Ресницы вздрагивают, веки приподнимаются. Она смотрит осмысленно, и я уверен, что узнает меня.

— Ты. Опять...

Глаза Катрионы закрываются, будто она засыпает, но губы, прильнув к моей шее, шепчут:

— Я не хочу, чтобы ты мне снился. Уйди.

— Прости. Не могу.

Ее тело безвольно обвисает в моих руках. Сгребаю ее в охапку, грею руками босые оцарапанные ноги.

Охотнику все равно, что с ней будет.

В голосе твари слышится грусть.

У Всеотца слишком много детей, за всеми не уследить. Одним больше, одним меньше. В этом он не очень-то и отличается от бога христиан. Все они одним миром мазаны — ставят свои игры выше человеческих жизней. Если не станет валькирией, сгинет злой и глупой смертью или наложит на себя руки. Хорошая девочка, жаль. Лучшее, что ты можешь для нее сделать — отступиться.

Ты же колдун, шаман или кто ты там? Перестань быть сукиным сыном и помоги.

Ха! Ставки повышаются. Знал, что ты на это попадешься. Я могу ее спасти, но не за спасибо. Мои условия ты знаешь: я хочу остаться один. Сделай мне одолжение и сдохни в ночь Йоля.

Ты-то сдохнуть не можешь, дедуля, потому что и так мертв, но отправить тебя куда подальше в пекло, я постараюсь.

Вместе с твоей маленькой валькирией? С радостью. Дрогнул, внучек, да? Как приятно иметь заложника. Твоя жизнь против ее.

Заткнись и убирайся, пока в клетку не загнал.

Надо вернуть Катриону в дом. Смотрю на распахнутое оконце в черепичной крыше, через которое она и выбралась. Мессир Рикард моему ночному визиту вряд ли обрадуется. За окном появляются огоньки свечей. Отступаю за дымоход и вжимаюсь в крышу, насколько это возможно сделать с безвольным телом в руках.

— Кати? — растерянный голос тётушки Клары.

— Катриона, — зовёт госпожа Изольда, — Ты здесь?

— Дамы, — говорю тихонько, — Не хотел вас напугать. Откройте окно пошире и помогите мне.

Передаю девушку в окно и влезаю следом.

Тетушка Клара крепко обнимает Катриону.

— Вы — наш спаситель, — шепчет Изольда.

Кольцо принято, хлеб разделен, кровь пролита, а руки связаны лентой. Остался последний пункт из списка Йенса, а чем черт не шутит?

Однажды утром я верхом на Белочке присоединяюсь к конной прогулке юных де Рейнов. На скачки я напрашиваюсь сам.

— Готов поспорить, что доскачу до тех сосенок быстрее всех.

— Ой, зря вы, мессир Робар, — в один голос отговаривают меня близнецы. — Катриона никогда не проигрывает.

— Правда? Вынужден вас разочаровать, моя госпожа, сегодня вы проиграете.

— И что вы поставите? — Катриона щурится от яркого солнца и пониже надвигает остроносую охотничью шляпку, надетую поверх шаперона.

— Да хоть Белочку...

— Заманчиво. Но мне нечего поставить.

— Поцелуя будет довольно.

— Мессир! — возмущаются близнецы, но тут же мотают кудрявыми головами под такими же охотничьими шляпами, что и у сестры.

— Хотя какая разница? — пожимает плечами правый.

— Вам не выиграть, мессир Робар, — вставляет левый. — Она отличная наездница и весит как перышко.

— А я рискну. Приз того стоит.

— А в моем согласии никто уже не нуждается? — любопытствует Катриона.

— Это невозможная ставка, мессир, — заявляет правый близнец, — Попросите у нее что-нибудь другое.

— Нет уж, — возражаю я, — Ставки должны быть равноценными, а от одного поцелуя вашей сестрицы не убудет.

— Тем более, что вам его не получить, — заявляет Катриона.

— Так что? По рукам?

— По рукам, — Она дерзко вскидывает подбородок. — Хоть вы и предупреждены, что спор заведомо проигрышный.

— Это мы ещё посмотрим, мадемуазель. У меня, знаете ли, тоже есть привычка выигрывать.

— Отцу это не понравится, — хмурится левый близнец.

— Не нуди, — Катриона бережно поглаживает морду Белочки, но в ее глазах пляшут лихие бесенята. — Ставка — лучше не придумаешь. Я все сделаю, чтобы избежать поцелуя.

— Не щадите меня, мадам, — скалюсь я. — Не дай бог, люди подумают, что у вас есть сердце.

— Для вас его нет.

— Это надо немедленно прекратить! — заявляет левый близнец, — Что ты себе позволяешь, Кати?

— А, Квентин, перестань, — говорит правый, как теперь понятно, Мартин, — Это даже весело. А отцу знать необязательно.

После недолгих колебаний Квентин сдается — хороши сторожа. Папенька бы не нарадовался.

Близнецы тоже присоединяются к скачкам, поспорив на новый кинжал Мартина против пояса Квентина.

— С новой лошадью тебя, Кати, — хохочут они, когда Катриона вырывается вперёд.

Прекрасно знаю, что мне её не догнать даже верхом на Белочке, но я честно пытаюсь — не люблю уступать, а тем более сдаваться без боя. Чудом удается ее настигнуть.

Она чуть придерживает коня, оборачивается ко мне, пристально смотрит в глаза. Стоит мне задуматься, а за кого борется Катриона — за Белочку или за меня, как она, зловредно усмехнувшись, подстёгивает коня и уносится далеко вперёд. Останавливается только у сосенок. Не сказал бы, что это полностью снимает вопрос.

— Победа за вами, мадам, — раскланиваюсь я, насколько это можно сделать в седле.

— Белочка моя?

— На веки вечные.

— Вы ветрены, мессир. Говорили, что никогда с ней не расстанетесь, и вот расстались. Можно ли на вас положиться?

«Жертва, которую легко принести, — ничего не стоит», — звучит у меня в голове голос отца Зоммера. Черт бы его побрал... хотя таки побрал.

— Я знаю, что Белочка в хороших руках. Да и носить вас ей будет легче и приятнее, чем меня.

— Можно прямо сейчас?

Мы меняемся лошадьми и снова несёмся, не помня себя от скорости, по заснеженному полю. Наконец Катриона издает торжествующий крик и останавливает Белочку. Поворачивается.

— Я так счастлива, что готова простить вашу дерзость и совершенно несносное поведение. Мы можем быть друзьями... — королевским жестом она протягивает мне руку для поцелуя. Но я не тороплюсь целовать затянутые в кожу пальчики.

— Чего вы от меня хотите, Катриона? Чтобы я стал одним из этих ваших ухажёров? Вы думаете, что я выменял на Белочку место среди них? Да ни за что на свете. Мне это, знаете ли, скучно. Приятной прогулки.

Нагнав нас, близнецы с удивлением наблюдают, как я, простившись скупым кивком, поворачиваю коня в город.

— Мессир, — голос Катрионы звенит в морозном воздухе, — Прошу вас, верните коня. Я не хочу с ним расставаться, а до города не так уж и далеко.

— Кати! — хором орут близнецы. — Ты рехнулась?

— Что вы, господа, слово дамы для меня закон, — спрыгнув с коня, я почтительно кланяюсь.

— Катриона!

— Вы мои братья, а он требовал у меня поцелуй. Так-то вы бережете мою честь?

— Ты согласилась со ставкой, и мессир бы не выиграл.

— И что с того?

— Мессир, — сдается Квентин, — Вы же знаете Катриону и ее капризы... Возьмите моего коня.

— Благодарю. И не подумаю. Всего доброго. Кланяйтесь папеньке с маменькой.

Свои слова я подтверждаю знаменитым оскалом и тяжёлым взглядом, заставив молодых де Рейнов заткнуться.

До города не так уж и близко, но «Три ивы» как раз по пути, и я захожу туда отдохнуть, погреться и навестить молодоженов. Пока я рассказываю, что случилось, Гретель накрывает нам обед. В итоге я получаю затрещину.

— Это ещё за что?

— Что ты опять творишь? — сердится ундина.

— Это все Йенс. Он сказал мне, что я должен принять перстень, переломить хлеб, пролить кровь, связать руки лентой и подарить коня...

Лотен и Гретель обмениваются многозначительными взглядами.

— И все это было? — осторожно интересуется Лотен.

— Поздравляю, — ворчит Гретель. — Тебе осталось разделить с ней ложе, и вы женаты. По старому обычаю... ну и по-нашему.

— Лотен подарил тебе коня?

— Теперь не отвертеться, — смеется Лотен.

— Да я сама тебе коня подарю! Она сделала какие-то из этих шагов, твоя валькирия? Да! — вспоминает Гретель, — Она вручила тебе перстень на Турнире Двенадцати...

— Разделила хлеб и порезала мне руку...

— Дорогая, — переживает Лотен, — Давай не будем никого резать. Я только поправился и очень не люблю, когда больно.

— Ты же мой морской муж, дельфинчик, а это особые узы.

— Но мне бы не хотелось, чтобы ты завела себе сухопутного.

— Ах! Ты у меня такое чудо! — влюбленные бросаются целоваться, должно быть, давно терпели, сдерживались, не меньше получаса.

Когда дело затягивается, я забираю кувшин с горячим вином и ухожу в дальний закуток, со всех сторон закрытый от посторонних глаз. И тихо там напиваюсь. Долго тихо напиваюсь. Удается даже подремать. Меня будит сердитый голос:

— У меня к тебе мужской разговор.

Тру глаза кулаками.

Появление де Рейна в кабаке сродни сошествию Христа во ад. Это детки так быстро вернулись с новой лошадью или я так долго пью в одиночестве? И как это он меня нашел?

— Прошу к столу... — приглашаю. — Вина мессиру...

— Не надо вина.

Де Рейн достает из ножен меч и кладет его на стол, прежде чем сесть.

— Аж настолько мужской разговор? У меня только кинжал, де Рейн.

— Отлично. Значит, у меня есть хоть какое-то преимущество. И шанс.

Не нравится мне его лицо. Очень не нравится.

— Все в порядке, мессиры? — подходит к нам Гретель.

— Не волнуйся, мессир де Рейн — благородный рыцарь, если что-то будет не в порядке мы выйдем.

― Вина, мессиры?

— Позже, — ножом режет де Рейн, — Фрау де Фриз, насколько я понимаю? Найдется ли у вас место, где мы можем уединиться для личного разговора.

Гретель провожает нас наверх, в одну из пустующих комнат. За ней следует слуга с вином, сыром, ветчиной и хлебом. Ундина не теряет надежду, что мы выпьем и успокоимся, но косу на всякий случай поглаживает. Де Рейн зол как черт, тащит свой меч в руке и бросает на стол, прежде чем на него ставят выпивку и снедь.

— Не смею мешать, мессиры, — сделав книксен, Гретель закрывает за собой дверь.

Я падаю в кресло. Де Рейн, перегнувшись через стол, нависает надо мной.

— Не приближайся к моей дочери. И кобылу свою забери.

— Не заберу. Катриона честно выиграла Белочку... И мы живем по соседству. С чего мне бегать от твоей дочери?

— Выиграла! — не помню, чтобы он когда-то так орал. — Только глупые дети не понимают, как взрослые мужчины делают подарки. Ты подарил ей победу.

— И ты хочешь эту победу отнять? Вперед! Лишите ваших дочерей даже надежд на победу и посмотрим, захотят ли они с вами остаться.

— Это угроза?

— Де Рейн, сядь и давай поговорим, как эти самые взрослые мужчины. В конце концов, я ничем не оскорбил ни твою честь, ни честь твоей дочери.

— Я должен ждать, когда оскорбишь? — он все же садится.

— Что ты на меня взъелся, можешь объяснить?

— Не вздумай свататься к Катрионе. Только через мой труп. Я серьезно.

— Де Рейн, я тебя хоть не люблю, но уважаю. Но как же меня задрала эта ваша всратая спесь. Я все понял уже давно: худороден, а то и вовсе безроден. Знаю свое место. Свататься к дочери Нибелунгов и портить вашу кровь своей не намереваюсь. Есть у меня дела и поинтереснее. Если это все, то можно от меня отстать, наконец?

— Ты ещё издеваешься? Хочешь сказать, что я сужу о людях по родословным, будто они породистые собаки? Моя бабушка была простолюдинкой, а отец — бастардом... С чего мне придираться к чужим предкам?

— Проклятье, — наливаю вина, подозревая, что у него уже горло пересохло от криков. — А я всегда думал, что в этом все и дело. Извини.

Мессир Рикард опрокидывает в себя кубок и наливает ещё.

— Будь ты обычным кэменским ублюдком, да с твоими заслугами... у меня не было бы ни малейших возражений.

— Благодарю, мессир. Твоё здоровье!

В ответ он только кривит благородный рот.

— Подумать только, ты считал меня чванливой скотиной.

— Так и что с того? Если тебе плевать на происхождение, значит, не плевать на предрассудки? Но ты вроде не переходишь на другую сторону и не носишь амулеты от сглаза?

— Суеверия оскорбляют Господа. Я ходил вместе с сюзереном в Яму, когда ему вздумалось тебя освобождать.

— Вот оно что! — сразу становится не по себе, и я прячу лицо за кубком вина. — Прости, я был в таком состоянии, что помню только сюзерена, но я в неоплатном долгу... Ты спас мне жизнь.

— Нужны мне такие долги и такие должники! Прежде, чем разнести притон, мы с герцогом сходили туда, переодевшись в солдатское тряпье, посмотреть на тебя. В поединке. Никогда не забуду...

— Довольно. Я понял.

— Да, у тебя появился лоск и светские манеры, тебе дали хорошее образование... но зверь остается зверем. Ты убиваешь с того возраста, когда дети деревянный меч только в руки берут. Да тебе и меч не нужен.

— Мессир Рикард, я там был не по своей воле. Если бы не убивал, убили бы меня.

Он неумолим и отступать не собирается.

— Мне нет никакого дела до того, как ты проживёшь свою жизнь и как быстро она закончится. Но в жизни моей дочери тебе нет места. И я готов умереть за это. Мой ребенок мне дороже всего, а этот ад и ужас я к ней не подпущу.

Молчим долго. Честно говоря, я не хочу продолжать разговор, но и закончить его как-то надо:

— Уважаю твои отеческие чувства, мессир Рикард. Но лошадь тебе чем виновата? Она никого пока не убила и вряд ли убьет. Добрейшая кобылка. Нет, не заберу. Пусть девочка порадуется. Давай договоримся, что это тебе подарок, а не ей. А уж твоё дело — оставить себе или отдать дамам.

— Свататься будешь? — спрашивает он сквозь зубы.

— С моей-то рожей? Да и у меня виды на другую даму, мессир Рикард. Ты уж не сходи с ума.

— Мадонна? — его лицо слегка проясняется.

— Не теряю надежду ее уговорить.

Де Рейн вздыхает с облегчением.

— Незаурядная женщина. Ты ее недостоин. Собственно, тебе бы лучше не связывать свою судьбу ни с кем...

— Да куда уж мне...

— ...но раз уж так случилось, и ты хочешь жить, как нормальный человек...

— А можно?

— ...ты бы ей подарок сделал, вместо того, чтобы сорить деньгами направо и налево.

— Что? Что я могу ей подарить? У нее все есть.

— Подсказывать я тебе должен? — ворчит он, не без самодовольства, укладывая ветчину на ломоть хлеба. — Ладно, мне не жалко. Дом у тебя под боком пустует. Все равно же в семью...

— А мысль-то недурна. Благодарю за добрый совет.

Мысль еще лучше, чем думает де Рейн, потирая руки на радостях, что сплавил меня Медичи. Дом непременно надо подарить, если я не переживу Йоль, у Лоренцы и нашего будущего ребенка хоть что-то от меня останется.

— Надеюсь выпить на скорой свадьбе, — де Рейн поднимает кубок.

Дом покупаю и дарю немедля. Лоренца вертит в руках ключ от входной двери и вопросительно смотрит на меня. Вручаю ей тяжеленную связку ключей от всего хозяйства.

— Ты не хочешь жить в моем доме. Ладно, можешь жить в соседнем. А я буду потихоньку копать подземный ход.

— Робар, — улыбается она, — Это чертовски дорогой подарок.

— А ты чертовски дорогая для меня женщина.

— Беру.

— Это значит «да»? Ты выйдешь за меня?

— Дом ничего не меняет.

— Ребенок не меняет. Дом не меняет... Что меняет? Знаю, не говори мне ещё раз «приходи, когда поймёшь». Вдруг я никогда не пойму? Но я все равно приду.

— Спасибо, amore mio, — она порывисто меня обнимает. — У меня никогда не было дома, который бы принадлежал только мне. Я всегда живу с кем-то или у кого-то, бродяжничаю и мыкаюсь по углам.

— Хотя бы брачный контракт, — клянчу.

— Нет.

— Почему это нет? Ты боишься, что я завладею твоими несметными богатствами?

— Да нет у меня несметных богатств. Богаты Медичи, в том числе, мои дети. Все, что у меня есть — содержание от родни мужа, проценты с моих сделок, а также я управляю имуществом детей до их совершеннолетия. Сама по себе я не такая богатая невеста, как все расписывают. Брак со мной сулит множество выгод, но они с той же вероятностью могут обернуться убытками, если Медичи откажут мне в содержании, приданом и возьмут опеку над детьми на себя.

— Тогда тем более надо заключить брачный контракт, и как можно быстрее. Он выгоден всем сторонам.

— Куда ты так спешишь? — настораживается Лоренца. — Что ты задумал?

— Я — ничего, но наш ребенок задумал родиться, и вскоре это станет заметно.

— Переживём. Нельзя же всегда оглядываться на мнение людей.

— Почему мы должны это переживать? Почему ты не хочешь стать моей женой?

— Потому что всему свое время... и мне надо обустроить дом.

— Хорошо. Со счетами отправляй ко мне.

— Нет-нет. Я сама. Пусть все будет сюрпризом для тебя.

Как будто я этот сюрприз способен оценить. Может, тоже устроить сюрприз: похитить, привезти в какую-нибудь живописную церквушку на берегу Рейна и поставить перед священником?

Обустройство дома и переселение занимает Лоренцу целиком, что к лучшему. Немного внимания достается банку, фактории, политическим интригам и детям. Обо мне тоже иногда вспоминают, правда, ближе к ночи, но я не в обиде. В Лоренцу по случаю беременности вселился похотливый суккуб. Страсти бурлят, но, по ее словам, плотские удовольствия уж точно ничего не меняют.

Перед самым Йолем Лоренца простыла. Ночью ее лихорадило, к утру стало легче. Когда я собирался уходить, она мирно спала. Под глазами пролегли тени. Я открыл Петрарку, нашел семнадцатый сонет и оставил книгу на своей подушке. Неважно, чем закончится нее этот день, но пусть он начнется приятно.

Усыпальница Нибелунгов мало напоминает склеп. Три башни, увенчанные куполами, соединяют просторные арочные галереи. Здание обновлено и расширено меньше ста лет назад. На почерневшим от северных дождей и ветров средиземноморском известняке вырезаны сцены «Песни о Нибелунгах» во всех подробностях, начиная с победы Зигфрида над драконом Фафниром. Усыпальница — часть Базилики Пресвятой Девы Марии. Попасть внутрь можно, пройдя через тесное скопление гробниц и склепов церковного погоста. Странное это место — семейный склеп и полуязыческая святыня. Храм предков. У каждого в Вормсе есть свой любимый Нибелунг. Все с ними так или иначе связаны и носят в себе хоть каплю их крови.

По легенде, в фундаменте замурована часть сердца дракона Фафнира, если приложить ухо к каменному полу часовни, услышишь размеренные удары. Я делал так в детстве и что-то такое слышал, скорее всего собственный пульс. Ведь не может биться сердце, мертвое около тысячи лет, частично зажаренное и съеденное — такой ужас и такую боль трудно себе вообразить.

Несколько посетителей, каждый в своем закутке. По полированному камню скользит стайка безмолвных монахов. В усыпальнице царят тишина и спокойствие. Даже тварь молчит, хоть всегда просыпается, когда я сюда прихожу. Но он здесь, я чувствую его.

Опускаюсь на каменный пол напротив статуи Гюнтера. Король сидит. На коленях его лежат обнаженный меч и пояс Брюнхильд, снятый Зигфридом, не им. Как видно, об этих превратностях судьбы король и размышляет, потому что на лице его застыли печаль и тревога.

Кто оставил меня здесь и почему? В чью голову пришла эта странная мысль? Что, если это и вовсе не моя история? Но я больше не чувствую себя самозванцем. Я — Наследник. Пусть и Темный. Пусть я и не понимаю, что это значит.

Шаги за спиной, тихий голос:

— Однажды и меня здесь похоронят.

В городе раз, два и обчелся людей, которые могут сказать подобное о себе. Мужчина только один. Бастарды не в счёт. Здесь хоронят только законных потомков. Встретить Лиса в усыпальнице — не такая уж неожиданность. Он один, одет неброско, по-солдатски, на боку фальшион. Почти такой же косарь лежит у моих коленей. Герцог бросает взгляд на заплечный мешок, который я с собой прихватил, но не спрашивает, куда это я собрался.

— Не возражаешь? — он садится рядом. — Мне кажется, Гюнтер грустит о том, что его жена, несмотря на все, что произошло, покоится не здесь, а вошла в костер Зигфрида.

— А здесь ли покоится Гюнтер?

— Хороший вопрос. Я тоже задавал его старшим. Лежат там чьи-то кости, да и все. А Гюнтер это или нет — не имеет значения. За тысячу-то лет кто угодно станет Гюнтером. Вера в каком-то смысле выше знания.

— Знания требуют доказательств и долгих объяснений, а поверить человек способен в любую чепуху.

— Именно что. Лишь бы эта чепуха выглядела убедительно.

— Каково быть Наследником Зигфрида среди Нибелунгов? — спрашиваю я, вглядываясь в его безупречный королевский профиль. Он поворачивается ко мне.

— Вот это король Гюнтер — отец, а вон тот король Гюнтер, — он указывает на статую в соседней нише, — Его сын, первенец, рождённый ровно через девять месяцев после свадьбы. Велика вероятность, что он был зачат в первую брачную ночь.

— То есть он — сын Зигфрида?

— Наследником может стать только тот, в ком течет кровь Зигфрида и Нибелунгов. Как тебе такой ответ?

— Хотелось бы знать, чья кровь во мне. Почему меня сюда принесли? Живы ли мои родители? Вот только ответа нет.

Смотрю в его глаза, ясные и голубые, как зимнее утро. Наверняка он знает гораздо больше, чем говорит. Вдруг да потянет на откровенность?

— Ответ мы когда-нибудь узнаем. Зато у тебя есть лишний повод сюда прийти. Это уже много.

Он достает флягу и протягивает мне. Сделав глоток, возвращаю флягу Лису. Он тоже пьет. Да, с откровенностью все плохо, иначе откуда бы взялась такая кличка.

— У меня здесь все свои, начиная хотя бы с него, — Кивок в сторону Гюнтера. — Отец, братья и сестры. С прошлого года мама и сын. Скольких мы ещё похороним, прежде чем сами сойдём в могилу? Вот и я не знаю.

Мы долго молчим, каждый о своем.

— Рано же стемнело.

— Долгая ночь, — пожимаю плечами я, — Йоль.

— И то правда. Мне пора. Увидимся.

Киваю, провожаю его взглядом.

Посидев ещё немного с королем Гюнтером, спускаюсь в крипту с древними надгробиями, невесть кому принадлежавшими, а оттуда по коридорам и лестницам в катакомбы. Странно, но в нижних коридорах крипты я отчетливо слышу глухой звук, похожий на сердцебиение. Для этого уже не нужно прижимать ухо к холодным каменным плитам.

Катакомбы Вормса — отдельный мир со своими жителями. Животные, люди, нелюди, нежить — глаза, мерцающие в темноте, загадочный шелест, шорохи, неслышные шаги. Чувствую их запахи, их взгляды — встревоженные, любопытные, угрожающие. Пусть пялятся, мне уж точно не до них. Дедуля подаёт голос:

Наконец-то. Давай, мальчик. Вот только шансов у тебя нет.

— Это мы ещё посмотрим.

Не смеши. Попрощаемся достойно. Пожелай нам с Лоренцей счастья и убирайся. Я буду скучать.

— Я не буду. Ты старая больная тварь, и тебе пора сдохнуть.

Нам уже не о чем говорить.

— Так заткнись!

Кто-то похожий на опустившегося и сильно исхудавшего эльфа, неслышной тенью проносится мимо меня, растворяясь во мраке. Только сейчас я понимаю, что говорю вслух, хуже того, ору во весь голос.

— Метаморфис!

Битва так битва. По-честному. Да и дело быстрее пойдет.

Все как всегда, только в последний раз — боль, дрожь, торжествующий рев освобождённой твари.

Великодушно. Никак не ожидал от тебя такого подарка. Тризну устрою богатую, молотом Тора клянусь.

Чем ниже и ближе к Нибельзее, тем больше трупов на пути. Один из них, почти свежий, но частично обглоданный, я все же осматриваю, пытаясь себе представить обладателя таких зубов... и челюсти.

Путь к Нибельзее лежит через Чертог Мертвых и никак иначе. Указать путь к Озеру может только Подземный король.

Красные Шапки встречают меня перед мостом. С добычей у короля негусто.

— Прочь с дороги, — рычит дедуля, покачивая фальшионом, — Или предупреждаю, ваша смерть будет быстрой. Не зря же меня так называют ...

Но Шапки неожиданно преклоняют колена передо мной.

— Мы ждали тебя, господин.

— Позволь проводить тебя к королю.

Видишь? Это тебе не глупые людишки! Понимают, с кем имеют дело.

Люди, увы мне, тоже сразу это понимают.

Бал в самом разгаре, чего и следовало ожидать в Долгую Ночь. Сегодня среди танцующих не только мертвые, но и вполне живые Соседи. Не сказать, что из приятных — клыков и когтей в изобилии. Есть даже люди. Некоторых привели как пленников, это понятно по серебряным ошейникам, остальные — ведьмы и колдуны. Чертог поражает праздничным убранством. Повсюду ветки сосны, ели и падуба. Светящиеся шары омелы плавают по залу, зависая над парами. Стоит им поцеловаться, и из сияющей листвы с радостным щебетом вылетают золотые, алые и зелёные птицы. С невидимого потолка падает снег, хрустя под ногами.

Сегодня никто из придворных или гостей не заигрывает со мной. Все молча расступаются. Только зеленоволосая по привычке предлагает свои мороженое и сорбет.

— Я к королю, — рычит тварь.

— Ах да, — она присматривается ко мне, косится на Красных шапок. — Прости, владыка. Тебя трудно узнать в этом невзрачном облике. Король в тронном зале.

Танцующие расходятся, пропуская меня и мой зеленый эскорт. Пол тронного зала укрыт пушистым белым ковром, но снег продолжает падать крупными редкими пушинками. Одежда придворных и гостей белая с серебром. Моя тоже меняет цвет, стоит переступить порог. Выгляжу в этом, должно быть, не лучше, чем муха в молоке. Подземный король сидит на троне из глыбы льда, кутаясь в багряную мантию с горностаем, которую принесли мы с Лисом в прошлый раз. По мере приближения становится понятно, что трон из цельного куска горного хрусталя, но иллюзия полная, от него даже волна холода исходит.

— Я голоден, — объявляет король по традиции, — Найдется ли у тебя крошка хлеба смертных?

Показываю ему булочку с корицей и флягу со сливками. На лице короля появляется выражение детского восторга.

— Дай!

— Так не годится. Отпусти пленников. И не только людей. Всех.

— Даже Шапок?

— Всех. Пусть возвращаются домой, если они не хотят остаться с тобой по доброй воле.

— Но мне будет скучно! А сегодня Йоль!

— Булочка с корицей и сливки, — напоминаю я.

Это сильнее короля — в глазах лихорадочный блеск, руки тянутся к подношению.

— Будь по-твоему, — говорит он, хлопая в ладоши. — Слушайте все! Веселимся, сколько душе угодно... если она у вас есть. Если нет — веселимся еще больше, ведь вам нечего терять! А после святок расходимся по домам — вы свободны. Все! Даже вкусившие нашу еду и вино. Такова моя воля. Все услышали?

Равномерный гул голосов, вздохи облегчения и бурные овации. Слишком бурные — с иллюзиями любезный хозяин перестарался.

— Ты доволен?

— Да, — я протягиваю Подземному королю булку и баклажку. Но прежде, чем он начинает есть, я говорю:

— Скажи-ка мне, сир. Как нынче пройти к Нибельзее?

— Ты потратил свои дары на жалких пленников, — напоминает он. — Как всегда.

— А вот и нет. У меня есть целый штоллен. И кое-что еще...

Я достаю штоллен, завернутый в промасленную бумагу и холстину, и бережно вытаскиваю из мешка честно украденную у Марты комнатную фиалку.

— Живая? — у короля аж дух перехватывает. — Настоящая? И ты отдашь мне живой цветок? Такое богатство?

— Да. Но только перед путем к Нибельзее.

— Я тебя провожу, — Король соскакивает с трона, жадно косясь на фиалку.

Мы проходим через причудливо украшенные залы и галереи к узкому коридору в дальнем конце Чертога Мертвых

— Это Галерея вздохов. Иди по ней и никуда не сворачивай. Только так ты сможешь спуститься к Озеру. Остальные пути ведут сегодня на другие ветви ясеня.

— Благодарю, сир, — говорю, зная, что король никогда не лжет. В этом на него можно полностью положиться.

Отдаю штоллен и фиалку. Древний мальчик прижимает свои сокровища к груди и убегает. Кто он здесь? Страж? Пленник? За что наказан и проклят? Освободится ли когда-нибудь?

Спускаюсь целую вечность. Кажется, что у Галереи вздохов нет конца. Большую часть пути приходится ползти, потому что коридор постепенно сужается. Почти потеряв надежду, я куда-то проваливаюсь, несусь по скользкому желобу и оказываюсь в огромном пещерном зале. Зажмуриваюсь на мгновенье. После кромешной тьмы загадочный призрачный свет ослепляет. По стенам пещеры причудливыми созвездиями рассыпаны тысячи крошечных огоньков. Мириадами они вьются над идеально круглой чашей озера, похожие на светлячков. Они замечают меня, бросаются навстречу, то окружая, то шарахаясь в сторону, словно косяк любопытных рыбок. Души, понимаю я. Это и есть души. И я останусь здесь, если...

Если? Ты останешься здесь.

Тварь хохочет.

Ничего, я тоже посмеюсь.

Раздеваюсь, аккуратно складывая одежду. Понятия не имею, что произойдет, но в воде она только помешает. Сверху кладу фальшион и на всякий случай камень — о возвращении в мир живых надо думать... кто бы из нас не вернулся, пусть у него будет шанс.

Веришь ли, я уже скучаю по твоим милым странностям. И этого чистоплюйства, нелепого в наемном убийце, мне будет не хватать. Например, знай я, что выживешь ты, привязал бы камушек к одежде и в воду зашвырнул. Но спасибо. Ценю твоё великодушие. Надеюсь, тебе не будет больно.

— Ты бы о себе побеспокоился. Прощаю тебе всё, кто бы ты ни был. Покойся с миром. Давно пора, дедуля.

С этими словами я с разбега ныряю в озеро, о котором говорят, что у него нет дна. Обжигающе холодная вода впивается в тело тысячами игл. Закрываю глаза. Мой разум чист и спокоен, как перед поединком. Тварь тоже выжидающе затихает... Больно долбанувшись крестцом и задницей — да сколько ж можно! — об абсолютно гладкую и сухую поверхность, открываю глаза.

Странная пещера. Поверхности разных горных пород отшлифованы до зеркального блеска. Свои отражения, иногда искаженные до смешного, я вижу и на стенах, и на полу. Но все меркнет по сравнению с тем, кто передо мной. Вот оно — настоящее чудо. Поскальзываясь, я все же поднимаюсь на ноги — жалкий, голый и безоружный человечек перед ним, прекрасным и грозным.

Черный дракон. Да он может смести меня одной могучей лапой, скорей всего так и сделает, потому он и не сомневался в победе. Разве что ему захочется повеселиться и плюнуть огнем. Тогда от меня останется кучка пепла — все меньше мусора. Зачарованно смотрю на его великолепные крылья, широкую грудь, изящно выгнутую шею, треугольную голову, увенчанную роскошным гребнем. Огромные золотые глаза с вертикальными зрачками следят за мной. Делаю шаг вперёд, и он как-то нехотя рычит и щерит зубы. Клыки особенно ужасны. Очередной неуклюжий шаг. Дракону я мало интересен. Он косится на свои многочисленные отражения в зеркальных поверхностях, и весьма опечален. Интересно, чем? Его превосходство столь очевидно и бесспорно. Ещё шаг. Поскальзываясь, балансирую, как на льду. Мощная лапа подхватывает меня, не даёт упасть. Златоглазая морда приближается, рычит, скалится, обдав горячим дыханием. Мне кажется, что я вижу, как в гортани потихоньку вспыхивают языки пламени. Он поводит плечами и расправляет мощные крылья. Драконьи глаза все ближе вместе с пастью полной острых зубов.

Протягиваю руку и, наконец, могу прикоснуться к его морде. Погладить, как коня между ноздрей. Имя. Теперь я знаю его имя. Оно всплывает у меня в сознании так, будто я знал его всегда.

Фафнир.

— Ты — Фафнир, — говорю я.

Он рычит грозно, но печально, вновь смотрит на отражение и выдыхает пламя. Много пламени.

Обжигающая волна проносится у меня над головой и плавит зеркальную поверхность. Но что толку, если весь этот зал — огромное чудовищное зеркало.

— Ненавижу тебя, — глубокий и звучный драконий стон, переходит в шипение. Меня аккуратно ставят на пол.

— Ты видишь это? — Фафнир вертит головой, рассматривает свои многочисленные отражения, подносит лапы к глазам, бьет хвостом. Во всех его движениях есть что-то грациозное и опасное — кошачье и змеиное одновременно.

— Как это случилось? Что ты сделал со мной, мальчик?