— Ты понимаешь, что тебя ждет? — спросил у меня однажды сюзерен. — Ты — мой меч и кинжал. Не самая простая участь.

— Сир, я умею и не боюсь убивать, — ответил я на это. Уж лучше прямо, чем держать очи долу, а кукиш в кармане.

— Знаю. Но ты должен понять другое: почему не надо убивать.

Лицо у меня, должно быть, сделалось глупым. Меня натаскивали день и ночь, оттачивали, вострили, как клинок, чтобы научить не убивать? Быть милосердным? Правда? Может, сразу в монастырь надо было? Францисканцы этому лучше учат, я слышал.

Довольный произведенным впечатлением, герцог продолжил:

— Легко забрать жизнь, невозможно её вернуть.

— До этого я и сам дошел, сир, — пробурчал я, размышляя не держат ли меня за дурака, — Когда в детстве оторвал голову кузнечику и не смог приставить ее обратно. Вы хотите сказать, что я должен подумать, прежде чем убить?

— Именно так. Миловать приятнее, чем казнить. А живой человек иногда полезнее мертвого.

— Даже если вы приказали?

— А вот в этом случае, ты действуешь без сомнений и размышлений и да не дрогнет рука твоя.

Да не дрогнет рука... Об этом я и думаю, свернув по пути из Кэмена в «Три ивы», где уже ждет Хармс с одеждой и конем. Утрясаем и проговариваем последние подробности плана.

— С богом! — говорит Тристан напоследок.

— Уж скорее к чёрту!

Продолжаю путь на безродном, но резвом гнедом жеребце, одетый по-простецки в потертую бригантину поверх линялого некогда красного гамбезона. Физиономию скрывает синий шаперон с низкой зубчатой пелериной — считай, половина плаща. Фальшион и ножик поменьше с собой. Там, куда я иду, этого добра навалом. Понадобится — раздобуду. Оставляю коня в кабаке «Весёлый нищий» напротив церкви Святого Эгидия. Провожатые уже дожидаются, посасывая мутную болотную жижу, которая тут гордо именуется пивом. Белены в нее уж точно не жалеют, чтобы вставляло как следует.

— Обращайтесь ко мне, мастер Гюнтер, — представляюсь я прежде, чем кто-то ляпнет глупость, — Сойдет.

— Бригантину прикрыть... мастер, — мне протягивают бурый, драный плащ. Тряпка смердит мочой, кровью и мертвечиной — самое оно.

Дальше мы идём пешком, стараясь не привлекать внимания. Провожатые молчат, что меня вполне устраивает.

Яму чуешь издали: ее зловоние разъедает легкие и душу. В низину стекают воды и нечистоты с холмов, а ее обитатели не отличаются опрятностью. Частые снегопады милосердно прикрыли отбросы и грязь на кривых улочках, но риск угодить в свежее дерьмо никуда не делся. Нравы здесь простые и вольные, а ночные горшки и нужники не в чести. У одинаково поджарых собак и свиней тем более.

Местные хибарки из приставшего к рукам мусора растут корявыми поганками и даже возносятся на сваях, попирая бренность мира и уличную грязь. По весне Яму смывает паводок, иной раз такой силы, что холм с башней, где обитает Король нищих, превращается в остров посреди бушующей стихии. Никто не принимает это близко к сердцу. Трудностей здесь не боятся — без них не умеют. Сооружают мостки и плоты, да и живут. А станет совсем невмоготу, соберут нехитрые пожитки, каждой твари по паре и поднимутся к церкви Святого Эгидия или к Благоразумному разбойнику, которых местные чтят превыше всех святых, за исключением Николая Угодника и Пресвятой Богородицы. Даст бог, да дьявол не подведет, улыбнется воровское счастье, и все обойдется. А если кто не добежит или утопнет — невелика беда. Новые уже в пути. Всегда так было и будет. Сколько Яму не выгребай, она с легкостью наполняется отбросами. Люди разоряются, теряют работу, землю, семью, здоровье, бегут от жестоких баронов, монастырей, войны, мора и голода. Кто-то находит себя в городе, кто-то теряет.

Невольно ускоряю шаг рядом с обветшалым притоном, где некогда ютился балаган Сыча. Ныне здесь обосновался весёлый дом. Чумазые, посиневшие от холода шлюхи зазывают внутрь, хватая за руки. Из окна выглядывает мамзель Маго, бородатая женщина, еще один призрак прошлого. Пытался ей помочь через Серпентину и Отченаша, но без толку — средства пропиваются, а Маго возвращается в Яму. Втягиваю голову в плечи, надвигаю капюшон поглубже. Не годится, чтобы признали раньше времени.

Улочка Святого Дрого, покровителя уродов, извилистая и узкая. Приходится переступить через пьяницу, зарывшегося носом в грязный снег. Один из провожатых матерится, попав в блевотину и пинает бедолагу ногой. Тот возмущенно урчит, не будучи в состоянии сдвинуться с места.

— Чтоб ты сдох, свинья!

— А этот уже, — хохотнул другой, остановившись у тела замёрзшего беспризорника.

Снежинки застыли на радужках широко распахнутых глаз. Наклоняюсь, закрываю ладонью, прежде чем переступить. Провожатые смотрят на меня с недоумением. Мертвый ребенок через несколько лет превратился бы в одного из них. Если это не девочка — с беспризорниками не всегда поймешь. В платьица их не наряжают, ленточки в косы не вплетают.

— Надо будет сказать, — бурчит один из провожатых, — чтоб снесли и Шулеровым падальщикам подбросили. Пусть с трупаками разбираются.

— Да куда спешить? — отвечает его товарищ, — Пускай и второй окочурится, чтоб два раза не бегать.

Общее собрание Цеха нищих назначено в Бочке — башне Короля, одном из двух каменных строений в Яме. Колокола второго — низенькой церквушки Николая Угодника — просыпаются, как только я переступаю порог Бочки и швыряю вонючий плащ на пол. Вовремя, пока все идет по плану, но какого черта это похоронный звон?

Люди, сидящие за столом, поворачиваются в мою сторону и на мгновенье замирают. На лицах адское варево из подозрения, узнавания и страха, приправленное удивлением и надеждой. Кто-то, впрочем, находит в себе силы не отвлекаться по мелочам и продолжает смачно чавкать.

Не рано ли пируют? Власть Вальбергов не так уж незыблема, а Францу Чесотке предстоит доказать право на воровской престол. Ему или мне — как пойдет.

Стол накрыт богато: есть и олово, и серебро, и позолота, но все вразнобой. Поститься в здешних чертогах не заведено: поросята, птица, колбасы, окорока, сыры. Наливают щедро, о дешевом пиве и речи нет: вина, марк, пшеничные и фруктовые шнапсы, знаменитая уже полынная конопляновка. За столом вся семья: вдова Резчика, два младших сына лет восьми-десяти, дочь-подросток.

Старший брат Франца, которого все прочили в наследники, словил арбалетный болт во время дела пару лет назад. Дядья, в свою очередь, заняли почетные места в крипте Святой Адельгейды. Все, на что могло рассчитывать семейство Вальбергов — Франц Чесотка. Он это знает и доволен собой. Восседает во всей красе меж двух молоденьких и шлюх, вырядился в золотую парчу и черный бархат, как видно вспомнил о трауре. Грязные ногти скребут грубую щетину на подбородке. Наберусь я тут блох и вшей, как пить дать. День потом в купальне отмокать.

При Франце правая рука его бати — Рябой Зеппель, тощий, мосластый, но высоченный. Рядом выставлен напоказ — не для меня ли? — впечатляющих размеров двуручник. Зеппель раскланивается с почтением. Узкую веснушчатую физиономию прорезает широкая щербатая усмешка. Хороший боец, видел его и в деле, и на турнире простолюдинов. Еще с десяток ребят из банды Вальберга — кого знаю по именам, кого по кличкам, у кого рожи знакомые. Отмечаю пополнение в благородном обществе: трое молодчиков, бриганды самого разбойного вида, по говору пришлые. Тоже нищий люд, как ни крути, куда им, если не в Яму.

— Мессир, — Франц Вальберг, огибая стол, идет мне навстречу, — Приветствую вас в нашем скромном жилище!

— Мастер, — поправляю угрюмо, — Прошу без церемоний. Гюнтер Финдлинг к вашим услугам.

— Понимаю, мастер.

Откуда бы? Хотя у Чесотки достало ума поклониться, а не протягивать руку.

— Я так польщён, что вы согласились. Сам... Гюнтер Финдлинг выступит в поединке вместо меня — такая честь. Редкое счастье иметь могущественных друзей.

— Только в том случае, сынок, — замечает фрау Вальберг, — Если не они имеют тебя.

Женщина яркой, хоть и грубоватой красоты, она напоминает богатую купчиху, разве что покрывало повязано не столь целомудренно и не скрывает густые темно-русые косы. Золота многовато, как на мой вкус: две внушительные цепи с крестами и монисто на приятно округлой груди, тяжелые серьги, рукава перехвачены широкими браслетами, по перстню с самоцветом на каждом пальце. Хоть если дама намерена бежать от Франца сразу после трапезы, то вполне разумно надеть все ценное на себя.

— Ну что вы такое говорите, маменька! Его светлость оказал нам великую честь. И мы всегда рады служить.

Со слов Хармса я знаю, что Габриэлла Вальберг вторая жена Резчика и приходится Чесотке мачехой. Да и молода она для такого великовозрастного чада.

— Но что же вы, мастер Гюнтер, прошу к столу, — говорит хозяйка низким, приятным голосом, — Садитесь, угощайтесь, чем бог послал.

— Ах да, моя семья и мои друзья, — Франц широким жестом обводит компанию, собравшуюся за трапезой.

— Маменька, — это слово он чуть не выплевывает, — Фрау Габриэлла, братья и сестра. Мои жены, — грязный палец указывает на девушек, которых я принял за шлюх.

Неужто венчанные? Хоть зная вольность местных нравов, отца Карлхайнца и беглых монахов, в изобилии промышлявших в Яме, не удивлюсь.

— Новые совсем, — откровенничает Франц, — Люблю всем сердцем. Но, если вам какая приглянулась, мес... мастер Гюнтер, могу уступить.

Рассматриваю худенькие плечики, скупо прикрытые одеждой, острые грудки, улыбающиеся губы и припухшие детские глаза без тени веселья.

— Хотите оценить их прелести поближе, мастер Гюнтер?

— Я бы и рад, мастер Франц, — вру, — Но никак не могу. Обет.

— Да-да, понимаю. Наслышан. Куртуазная любовь. Занятный подход к потрахушкам в благородном обществе.

— Уж какой есть. Спасибо трубадурам.

Удивляюсь поданному тут же бронзовому рукомойнику. Надо же, куртизанка Филлида, она же Кампаста, сидящая верхом на Аристотеле. Проворачиваю крантик, торчащий под горлом философа, и ополаскиваю руки. Таз подставили, а про полотенце забыли. Должно быть, местные понятия об изысканных манерах не запрещали вытереть руки об шоссы. Стряхиваю воду — само обсохнет.

— Видите, мес... мастер Гюнтер, мы тут не дикари, — гордится собой Вальберг, — Все как в лучших домах.

— Одного не понимаю, — замечает Рябой Зеппель, — Чего это баба на мужике сидит? У благородных так принято, что ль?

— Ну ты и темный, — хмурится Франц, — Дамы правят миром. Вот что это значит. Верно, мастер Гюнтер?

— Прямо в яблочко, — киваю, нанялся я им про Аристотеля с Александром Македонским объяснять. Поднимаю кубок:

— За дам! За прекрасных хозяек этого дома.

— Так уж и хозяек, мастер Гюнтер, — подмигивает мне Чесотка.

Во взгляде фрау Габриэллы нет и тени любви к пасынку, чувственный рот кривится в гримасе неодобрения.

— Но выпить выпью! — продолжает Франц, опрокидывая в себя содержимое примятого золоченого кубка.

— Вино отменное, — признаю я пригубив, вроде ничего не намешали, — И у кого позаимствовано, если не секрет?

— Рады стараться, — докладывает Рябой Зеппель, — От щедрот, хоть и не добровольных, архиепископа, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни... Но для дорогого гостя мы и папу бы ограбили, не побрезговали. Как не поставить лучшего вина самому Гюнтеру Финдлингу.

— Благодарю. Ценю, — поднимаю кубок, — За честные выборы!

— Честнее не бывает, — щерит зубы Вальберг, хватаясь за кубок.

От меня не стали скрывать арбалетчиков. Они ложатся на деревянную галерею, драпированную краденой парчой и гобеленами. Две дюжины. Более чем довольно, чтобы перестрелять всех, кто придет на выборы. И около тридцати бригандов. Те трое, что с нами пировали, называют себя капитаном и сержантами. Неплохое пополнение для банды Вальберга, здорово меняет расстановку сил. Мы не ждали, что игра будет честной, но не предполагали, что Чесотка готов зайти так далеко.

Стол убрали. Вместо него красуется громоздкое подобие церковной кафедры. Ее тащили всей толпой и едва не надорвались. Сверху торжественно водрузили дощечку с массивным деревянным молотком. В зале поставили лавки для старшин и почетных жителей Ямы. Трон, который Франц Вальберг пока не может занять, возвышается на помосте возле кафедры. Тяжёлое резное кресло с бархатом, все как положено. Франц мечтательно, но и по-хозяйски рассматривает его:

— Недолго осталось.

— Похвальная уверенность.

— Видите ли, мастер Гюнтер, мы обо всем позаботились загодя. Купили старшин. Но этого мало. Народ здесь подлый: могут взять деньги, а проголосовать, как им вздумается. Мы-то стараемся держать их в страхе. Пускать перо всяким умникам, чтобы языки не распускали.

— А есть такие, кто поддержит кого угодно, лишь бы не Вальберга, — предполагаю я.

— О да! Но всегда можно выставить третьего, который не может победить, но заберёт хотя бы один-два голоса у Беспалого.

— А если этот человек заберет ваши голоса? Артелей всего одиннадцать.

— Не заберет, поверьте. Вальберги правят Ямой больше полувека. Все в наших руках. На худой конец, я готов решить дело силой и у меня есть вы... Папенька любил вспоминать, что содействовал его светлости в деле Сыча, — добавляет Франц со значением.

Странно, если бы папенька остался в стороне: Сыч к тому времени обзавелся бандой и взял такую силу, что стал угрозой. Но до того Резчик охотно брал с него мзду и даже своих бойцов против меня выводил ради потехи и ставок. Насмотрелся я на его рожу.

— Я в долгу перед семейством Вальбергов, — соглашаюсь, черт с ним, — Но напоминаю вам, мастер Франц, сюзерен настаивал, что выборы должны пройти мирно.

Поднимаю глаза на галерею.

— Его светлость добр и милосерден к своим подданным, — соглашается Вальберг, — Но ему хорошо известно, что сила нужна для поддержания мира. И ни для чего больше.

— Ловлю на слове.

Перед собранием цеха нищих все должны покинуть Бочку. Никто не имеет права приходить с оружием. Даже я. Чесотка на этот случай озаботился прицепить нож под лавкой в зале. Но это сущие пустяки, коль скоро воровские законы не помешали ему припрятать в Бочке арбалетчиков и бригандов.  

Первым в Бочку входит отец Карлхайнц — отчаянный пропойца, чьим заботам вверен здешний приход с церквями Святого Эгидия и Николая Чудотворца, часовнями Благоразумного разбойника, Марии Заступницы и Святого Дрого... Утешает, что вниманием святых угодников обитатели Ямы не обижены.

За священником шествуют живодерский начальник Шулер, представлявший городские власти, и столп местного общества корчмарь, прославившийся на всю округу убийственно крепкой полынной настойкой. Их задача — наблюдать за порядком и законностью, главным образом за тем, чтобы никто не пронес оружие. Для подмоги им выделили пятерых стражников из тех, что пободрее да покрепче.

Из старшин первым заходит Вальберг с приближенными, среди которых Рябой Зеппель и я. Преподобный, многократно приложившийся не только к светлому образу Святого Эгидия, покровителя нищих и калек, но и, что уже слишком заметно, к жбану церковной мальвазии, боязливо косится, пытаясь понять, не мерещусь ли я ему.

— Мир вам, отче, — криво усмехаюсь.

— И тебе, сын мой. И да благословит нас Господь на великое дело.

— Без Господнего благословения нам никак не обойтись, — передаю оружие Шулеру.

У одного из ребят Вальберга обнаруживается нож в сапоге. Его выставляют за порог. Сценка разыграна, чтобы показать, как все равны перед воровским законом.

Потихоньку собираются старшины артелей, а на деле — главари банд, которым предстоит выбирать короля нищих. Одни артели представляют местность: Бург, Предместья, Порт. Артель Вороньего холма орудует во время казней и экзекуций. Артель нищих собора Святого Петра — вотчина Вальбергов. Сутенер Руди Сиська возглавляет Артель Марии-Магдалины, Отченаш — Кладбищенскую артель или Расхитителей гробниц. Другие артели объединяют различные виды попрошаек и нищих. Беспалый возглавляет калек и уродов. Сопровождают его два крепких одноруких парня и горбун, невысокий, но кряжистый. Мамаша Берта, дама в преклонных летах, представляет артель сирот. Ее свита — беспризорники постарше и покрупнее.

Артель слепых, немых и глухих держится в стороне от всех. Трудно понять, как они уживаются вместе, но так уж сложилось. Само собой, в артели хватает таких, кто видит частично или одним глазом. Ходят слухи и о поддельных слепцах и глухонемых. Старшина Максимилиан Закс, сухопарый мужчина лет сорока, слеп полностью, но о его проницательности ходят легенды. Ступает он уверенно, хоть и опираясь на посох. Его сопровождают два вооруженных поводыря — громадный немой и одноглазый коренастый молодчик. Иногда они обмениваются знаками, которые я отлично понимаю, спасибо Курту. Закс садится на скамью и неторопливо поворачивает голову, будто оценивая обстановку. По спине пробегает холодок, когда взгляд белесых глаз задерживается на мне. Старшина слепых поднимает голову и смотрит на галерею. Между бровей прочерчивается жесткая складка. Одаренный. Это ни с чем не спутаешь.

Выделяется и Артель нищих духом, объединявшая, под негласным девизом «мы наследуем Царство Божие», блажных, бесноватых, кликуш, провидцев и разного рода шарлатанов. Холодок одаренности не исходит ни от кого из них, хоть это и странно. Нищих духом с порога спрашивают, кто станет Королем Ямы.

— Мужчина, — говорит гадатель по игральным костям и нищенствующий нумеролог, — Всегда выпадает единица.

— А единица значит хер? — спрашивает Руди Сиська.

— Пальцем в небо, — веселятся в толпе, — Мужик будет, ясное дело. Разве что Мамаша Берта решит выдвинуться.

— А что, я б проголосовал.

— Все мы тут сиротки!

У одной из гадалок, полной женщины в красочных лохмотьях, начинается припадок. Она кружится, пучит глаза:

— Я вижу мужчину... или женщину... Или мужчину, а за ним женщину...

Такая пляска — плохое дело. Если начинается, то можно и не остановить, пока человек не упадет замертво.

— Ты присядь, сердечная, вот на душу прими, сразу полегчает, — советуют ей доброхоты, подозревая поддельный припадок.

Многие все же косятся на предводителя Нищих духом. Рыночный астролог и гадатель на всем подряд, именующий себя Орландино, носит бесформенные балахоны в звездах и немыслимые тюрбаны на голове. Что-то в его фигуре и манерах наводит на мысль о женственности, но отвечает он мужским голосом. Неужто он и есть подставной претендент Вальбергов?

Явились на выборы и уважаемые жители Ямы, вроде держателей питейных заведений и скупщиков краденого. На глаз в Бочку набилось больше сотни человек, если не считать людей Вальберга и арбалетчиков, спрятанных на галерее. Наконец-то гремят тяжелые двери, а я уж думал, что Чесотка решил пускать всех желающих. Отец Карлхайнц занимает место на кафедре. Проверяет, громко ли стучит молоток. Громко. Воодушевившись, священник отбивает торжественную дробь и объявляет начало выборов.

По традиции, перед голосованием, жители Ямы должны выкрикнуть имена претендентов на трон из числа старшин. Они и рады стараться:

— За Вальберга, — орут нищие собора Святого Петра и сочувствующие жулики.

— Да сколько можно?

— Долой Вальбергов!

— За Беспалого! — стройно, звучно. Уроды и калеки хорошо подготовились.

— Захария крепкий мужик, — замечает Франц, прицениваясь ко мне.

Да, знаю. Проигрываю в сравнении, всё одно что подросток перед взрослым.

— Говорят не в рост, так в корень, — острит Вальберг, — А в его случае все наоборот.

— Готовитесь к ничьей? — спрашиваю, вглядываясь в глазенки Чесотки.

— У меня лучший боец в городе, если не в Бургундии. О чем мне волноваться? Не думайте, я понимаю, вы здесь, потому что герцог приказал, но уж я-то в долгу не останусь...

— Это мы после дела обсудим, мастер Франц.

Вокруг только и слышно:

— За Вальберга!

— За Беспалого!

— За Руди Сиську! — орет кто-то.

Все грохнули. Вопли, свист, топот.

— Совсем шальной?

— Выберем Сиську — только и будем, что жопами торговать.

— Моя жопа старая и никому не сгодится.

— Так моя тем более. Не у дел останемся.

— И то правда!

— Не-а, братья, в жопе сила, потому как у нас все через нее и решается.

Мамаша Берта встаёт со своего места:

— Ополоумели совсем, Руди выдвигать. Он с детства-то умишком не блистал. Шлюхи и всяческое блядство — его потолок.

— Мамаша, — возмущается сутенер, — Что ж вы меня с дерьмом смешиваете. Совсем дураком ославили. А Сиська — это голова! Мысль моего ума не всякий поймет. И это... как его... новый взгляд и свежую струю.

— Именно что струю, — соглашается Мамаша, — Вот что я вам скажу, люди, даже стадо овец не ведёт самый тупой баран.

— Правду Мамаша сказала! — кричит кто-то из бесноватых.

— Какой резон за Сиську голосовать? Выдвигаем Беспалого!

— За Захарию!

— За Вальбергов!

Горланят партии, надеясь перекричать друг друга, но до кулаков и поножовщины пока не доходит. Отец Карлхайнц отчаянно колотит своим молотком. Кто-то в задних рядах пищит:

— За Отченаша, старшину Расхитителей гробниц.

Хохот едва не сносит с ног, да и сам Отченаш ржёт от души. Но старшины присматриваются к нему не без интереса, перешептываются с подручными и другими старшинами. Гробокопателей никто не принимает всерьез, но это многим и выгодно — Мартену не удержаться при власти без союзов. Прозвище волной несется от скамьи к скамье, будто мы в церкви, а не в притоне. «Отченаш?» — шепчут на ухо. «Отченаш!» — повторяют во весь голос.

— За Отченаша! — кричит наконец кто-то.

— А что? Дорогу молодым! — бросает Мамаша Берта, — Пусть попробует, а там видно будет.

Эта идея поддерживается особенно бурно — до старости в Яме редко доживают.

— Нам нужны новые лица!

— Опа! Так это ж я! — возмущается Руди Сиська, — Вы чего?

— Заткнись! — шикают на него из толпы, — Новый он, как же...

— За новых! — орет из толпы больной зобом кликуша, из числа Нищих духом, в вытаращенных глазах восторг, — Новые лучше старых!

— Это чем же? Ничего не понимают в шельмовской жизни? — интересуется кто-то из сторонников основных претендентов.

— Раз уж имя названо, оно названо, — подает голос корчмарь, продающий знаменитую конопляновку, — И это Отченаш не понимает? Бога побойтесь, братцы! Да он выходец из Двора Чудес и самый что ни на есть отпетый шельмец от деда-прадеда, имен которых мы не знаем, но, что были они честными ворами и завершили свою достойную жизнь не где-нибудь, а на Монфоконе, в том сомнения нет.

Отченаш окидывает зал недоуменным взглядом. Он не ждал такого поворота событий.

— Эй! Братья и сестры, нельзя же так! Без меня меня женили.

— Так скажи! — требуют собравшиеся, — А уж мы послушаем.

— Или у тебя очко взыграло? — берут на слабо местные пройдохи, уж они-то умеют.

— Да чтоб у меня очко взыграло? Неправда ваша! Да скорей пекло завалит снегом вместе с дьяволом, чем у Отченаша взыграет очко. Слушайте сюда, братья! Честные воры и нищие, клянусь своими небесными покровителями Святым Дрого, Святым Жилем и Святым Мартеном.

Внушительный список небесных покровителей меня не удивил. Набожный с детства Отченаш всегда верил, что искренняя молитва святым угодникам — прямой путь к воровскому счастью.

— Не ждал такой чести и понимаю, что вы выдвинули меня в шутку. Шутка удалась.

Отченаш ждет, пока стихнут смешки, и вступает в игру. Это заметно по лукавому изгибу губ, блеску в глазах, то есть в единственном здоровом глазу, по горделивой осанке и кулаку, упершемуся в бок. То ли сообразил, что он фигура на шахматной доске, то ли ухватился за шанс сорваться с крючка шателена, то ли встрял в авантюру из чистого азарта, но скорее все сразу.

— Вдруг случится, что вы почтите меня своим выбором... Тогда, братья, пусть меня черти в аду отымеют по очереди, если я пренебрегу вашим доверием и уважением. Потому как Яма приняла меня нищим, полуслепым сиротой, вскормила чёрствым хлебом и вспоила дрянным пивом, вырастила истинной шельмой и честным вором. Я в долгу перед Ямой не меньше, чем перед матерью, родившей меня на свет. Я готов отдать за Яму свою жизнь, потому что Яма — это я.

Одобрительные возгласы со всех сторон.

—Но Яма это и вы. Каждый из вас! И за вас я тоже готов отдать жизнь. За вас я готов бороться и воевать хоть с шателеном, хоть с самим дьяволом. Выберете меня — и ни одного дня не пожалеете! У вас всегда будет оказия заработать, а я поделюсь собственными барышами. Много ли мне надо? Крыша над головой, кусок хлеба да доброго пойла побольше. А если вам однажды не повезет и доведётся выбраться из Ямы на Вороний холм, я заплачу за лёгкую смерть и не забуду о ваших семьях, не будь я Отченаш...

Речь, состоящая из пустых обещаний, встречена с воодушевлением. Не имеет значения, что ты говоришь, уж в который раз в этом убеждаюсь. Главное в этом деле — кураж и наглость. Когда-то люди верили, что Мартен — мальчик-ящерица. Почему бы им не поверить теперь, что он их спасение от всех бед?

— За Отченаша! — голосов неожиданно много.

— Наш человек! — кричат в толпе, — Добрый малый!

— Хрены с горы его не купят!

— То-то шателен за ним гоняется

— Видать знает!

— И обосрется, сучий потрох!

Отец Карлхайнц колотит по кафедре, требуя тишины.

— Тихо, прошу вас, дети мои! Так вы выдвигаете Отченаша?

Люди одобрительно орут.

— А Руди Сиську?

За сутенера вопят потише.

— Всем, старшинам, которые проголосуют за меня предоставлю по шлюхе, — вступает Сиська в политическую борьбу, — И еще нескольких к услугам артели! На целый день!

Радостные возгласы.

— Это подкуп избирателей! — возмущается Вальберг.

— А кому какая разница? — раздается из толпы, — Шлюху задарма поиметь — уже польза от выборов.

— Раз так, то чего уж стесняться, — Вальберг даёт отмашку и в собравшихся летят серебро и медь. Нищие не в силах сдержаться, подскакивают со своих мест, собирают монеты, дерутся за них. Безучастно за этим наблюдают, если это так можно сказать, представители Артели слепых, немых и глухих. Да еще Мамаша Берта с ее сиротками.

— Суета сует и всяческая суета, — преподобный без стеснения прикладывается к фляге.

— Сейте, друзья мои! — велит Франц, — Не жалейте сундуков! Пусть все выпьют за меня сегодня. Начать можно прямо сейчас. Рейнского нам и пива побольше! Вальбергам ничего не жалко для народа Ямы!

Крики «за Вальбарга» крепчают.

— Вот он — праздник народовластия, — пьяненько вздыхает отец Карлхайнц, — И мне рейнского, будьте добры, а то горло совсем пересохло.

Восстановив силы, святой отец остервенело дубасит кафедру.

— Потише, отче, прошу вас, — беспокоится Рябой Зеппель, — Разнесете ж к чертям!

Священник неодобрительно косится на него и объявляет:

— Итак, дети мои, у нас четыре кандидата. Франц Вальберг, Руди Сиська, прости, Господи, грехи мои тяжкие, Захария Беспалый и Отченаш... Мартеном тебя кличут? Или как?

— Что значит кличут? Это имя я получил при крещении в честь святого Мартена.

— Лягушатник! — орут из толпы сторонники других кандидатов.

— Да что ж поделаешь, но я уж столько лет живу в Вормсе и за это время так пропитался рейнским и бургундским, что пора бы ко мне привыкнуть.

Священник грохочет молотком, унимая смех и шум. Добившись тишины отец Карлхайнц продолжает:

— Поскольку Мартен Отченаш уже высказался, слово предоставляется Захарии Беспалому.

— Добрые люди, — гигант выходит вперед, — Вы ведь давно приметили, что нет в Яме порядка и справедливости. Одни наживаются сверх всякой меры, а другие в это время мрут от голода или за неимением честного заработка торгуют своими женщинами и детьми ради пропитания. Заметили вы также, что все недовольные оказываются в Рейне, с пером в горле, или хуже того на виселице... И кто во всем виноват? Кто наживается на наших бедах? Кто якшается с властями? Кто отдает неугодных в руки палачей? Вальберги!

— Но-но! — орет Чесотка, — Ты ври да не завирайся! Моя семья всегда защищала Яму от бесчинства властей. Все униженные и отверженные обретают приют в наших владениях.

— Красиво говоришь, — соглашается Захария, — Прям долбанный граф или герцог. И вырядился, как вша благородная. Но окстись, Франц, ты не знатный господин, не богатый наследник. Яма не твои владения. Яма, как верно сказал Отченаш, — это мы. Нам она принадлежит, а ты нам не хозяин. Мы выбрали воровскую свободу не для того, чтобы кланяться кому-то, а такой гниде, как ты, и подавно. Горазд ты хвалиться заслугами предков, сам же целыми днями жрешь, пьешь и шлюх трахаешь.

— Ну я-то хоть трахаю, евнух! Ты, когда трахалей принимаешь, в бабу переодеваешься или по-простому портки спускаешь?

Слышатся смешки, но надо признать, жиденькие, стыдливо прикрытые драными рукавами да грязными ладонями. Беспалый внушителен и могуч — долго и громко над таким не посмеешься.

— А что ж это ты моих трахалей не расспросил? — спокойно басит он, — Если знаешь таких, позови, с радостью послушаю. Только потом познакомлю со своими калеками, кто по этой части. Мало не покажется.

— Ого! С угроз начинаешь.

— Да хоть бы и так, зато не оббрехал никого. Да, люди добрые, не повезло мне. Стрела угодила в то самое место. Чудом выжил. До калецтва к жопным делам пристрастия не питал, с чего бы после начинать? Влачу дни свои в чистоте и целомудрии. Уж не обессудьте.

— У тебя все, сын мой? — спрашивает Карлхайнц.

— Нет, отче, не все. Братья, скинув Вальбергов, мы вновь сможем вольно распоряжаться собой и я заставлю кое-кого делиться богатствами, нажитыми неправедным путем, на наших же горбах. Вот теперь у меня все, отче.

В рядах явное оживление и даже преданные сторонники Вальбергов начинают нервно почесываться и крутить головами.

В церкви Святого Николая звонят — сигнал для меня. Запускаю руку под лавку, нащупав нож, вытаскиваю и незаметно пихаю в голенище.

— Это кому ж припекло о такой поре? — удивляется Мамаша Берта, заметив, что звонят к венчанью, — Да и отец тут.

— Совсем звонарь спился, — пошатывается отец Карлхайнц, — Иные совершенно невоздержанны в возлияниях, что мы, добрые христиане, обязаны порицать.

Звон обрывается, но тревожное эхо замирает не сразу.

Преподобный Карлхайнц громогласно откашливается, величаво, с оттягом, стучит по кафедре и произносит:

— Если нет других предложений, дети мои, приступаем к голосованию. Напоминаю, что во избежание обычных в наших местах махинаций и подтасовок, волеизъявление будет осуществляться явным и открытым способом, принятым у пращуров и описанным в «Бургундской правде» и «Кодексе Гюнтера». Каждый из старшин получит свой камень и положит его в один из четырех сосудов, объявив собранию, кому отдан голос.

Выносят четыре одинаковые глиняные плошки.

— Первыми голосуют претенденты. Прошу вас, господа. Отченаш... За кого отдашь свой голос?

— За Отченаша, за кого ж ещё? — Мартен кладет свой камень в первую плошку.

Другие претенденты голосуют по его примеру, то есть каждый сам за себя.

— Что ж, первые голоса ничего не изменили, — говорит святой отец, — У всех по одному голосу. Продолжим.

— Артель сирот, — вызывает преподобный.

— За Отченаша, ― кладет свой камень Мамаша Берта.

— Артель предместий?

— За Беспалого.

— Артель Бурга?

— За Вальберга.

— Портовая артель?

— За Вальберга.

— Итак пока у нас: один голос за Сиську. По два за Отченаша и Беспалого и три за Вальберга.

— Артель Вороньего холма?

— За Беспалого.

— По три голоса за Вальберга и Беспалого. Кому отдадут свой голос Нищие духом?

Орландино поигрывает своим камнем, ласкает его длинными пальцами, как неведомого зверька. Сжимает в ладони.

— За Отченаша, — камешек звонко ударяется о соседние.

Вальберг чуть не подскакивает:

— Суки бесноватые! А так торговались...

— Уж извини, Чесотка, положение звезд на небе не в твою пользу, — Орландино манерно поводит плечами, — Кто мы такие, чтобы противиться небесным светилам?

— Один голос за Сиську, по три голоса за Вальберга, Беспалого и Отченаша. Артель слепых, глухих и немых. Ваш голос решающий.

Глухонемой поводырь подводит к плошкам слепого предводителя:

Вся Бочка замерла в ожидании. Слышны только беспокойные щепотки, тяжёлое дыхание, кто-то пытается подавить сухой кашель....

— Отченаш, — произносит Максимилиан Закс.

Камень с гулким ударом падает в плошку.

— Да что ж такое? — ярится Вальберг, — Эй! Вы ж меня поддерживали.

— Против Беспалого, — Закс вглядывается слепыми глазами в Вальберга, — Отченаш сам наполовину слеп. Кому, как не ему, понять наши горести?

— Один голос за Руди Сиську, — торжественно объявляет преподобный, — По три голоса за Франца Вальберга, по прозвищу Чесотка, и Захарию Беспалого. Четыре голоса за Отченаша. Выборы состоялись.

Святой отец берет паузу прежде чем рявкнуть:

— Новым главой Цеха нищих Вормса и королем Ямы становится Мартен Отченаш.

Люди не спешат орать приветствия, понимая, что это не конец.

— Как вы знаете, я должен спросить согласия у других соискателей, дабы в Яме воцарились мир и процветание. О чем это я, прости, Господи? Чтобы все мы не скатились ещё ниже, чем сейчас, и не устроили поножовщину. Напоминаю, что все разногласия решаются поединком сторон. Руди Сиська, принимаешь ли ты выбор твоих товарищей, признаешь ли Мартена Отченаша своим предводителем? Или предпочтешь сразиться с ним?

Сутенер мнется, лицо его неимоверно безобразит работа мысли, после чего он выдает неуверенное:

— Да.

— Что «да». Хочешь сразиться?

— Нет, — Торопливо отвечает Сиська, прикинув, что его шансы в поединке с Мартеном невысоки, — Признаю Отченаша королем.

— Клянешься ли хранить верность своему предводителю и главе цеха?

— Клянусь.

— Пожмите друг другу руки. Теперь ты, Захария Беспалый. Признаешь ли Отченаша своим предводителем?

— Признаю, хер с ним. Лишь бы не Вальберг.

Франц хватает меня под локоть.

— Когда я подниму руку, — сдавленно шепчет он, пока Отченаш и Беспалый обмениваются рукопожатиями, — Убейте Беспалого. Отченаш без его поддержки ни хрена не стоит.

— Франц Вальберг, — начинает отец Карлхайнц, — Признаешь ли ты своим предводителем Отченаша?

Чесотка, встрепенувшись, оборачивается, но быстро приходит в себя. Усмехаясь, поднимает руку, якобы требуя тишины. Его люди, Артель Бурга, Портовая артель кидаются к кафедре, взламывают переднюю панель. Внутри тайник с оружием. Сторонники Отченаша и Беспалого отступают, хватают лавки, ломают их на доски, чтобы хоть чем-то вооружиться, или используют как щиты. Факелы вырывают из колец — в драке все сгодится. Преимущество в численности за ними, но кидаться на острую сталь никто не спешит. Сутенеры переминаются с ноги на ногу, поглядывая на Сиську. С лестницы вываливают бриганды и перекрывают выход. Арбалетчики на галерее встают в полный рост.

— Как видите, отче, нет! — заявляет Вальберг, — Не буду я подчиняться жалкому лягушатнику, ящерице или кто он там?

Рябой Зеппель крутит двуручником, давая понять, что к нам не так-то легко подойти.

— Взываю к твоему разуму и милосердию, сын мой! — Отец Карлхайнц молитвенно складывает руки, — Отнесись с уважением к решению старшин и разойдемся миром.

— Псу под хвост эти выборы! Не выдвинули б Сиську, он проголосовал бы за меня. И вышло бы четыре против четырех. Ничья.

— Так ты хочешь поединка с Отченашем, сын мой? — спрашивает священник без особой надежды в голосе, — Хочешь выставить своего бойца?

Все дружно уставились на меня. Мартен тоже.

— К черту поединок. Вы отдаете мне власть над Ямой или мои арбалетчики перестреляют вас как зайцев на охоте! И не надейтесь выйти из этого зала живыми. Бочка окружена моими людьми. Стреляйте!

Происходит множество вещей одновременно. Летят стрелы, люди срываются с мест. Кто-то успевает защититься лавкой, кто-то спрятаться под галереей. Завязываются мелкие потасовки. Толстая пророчица в ярких лохмотьях, предрекавшая победу мужчине или женщине, падает замертво с прошитым горлом. Мамаша Берта пригибается к полу под весом тела мальчика, прикрывшего ее. Одна стрела торчит из его уха, другая угодила под лопатку. Отец Карлхайнц отчаянно дерется с Орландино за кафедру. Дело решает удар молотком в лоб. Орландино падает. Святой отец ныряет за временное укрытие.

Целились прежде всего в Беспалого и Отченаша. Будучи слишком заметной мишенью, Захария прикрывается, подвернувшимся под руку Руди Сиськой. Сутенер пытается пнуть Беспалого локтем или ногой, но ловит три болта и, увы, не жилец.

Отбиваясь куском скамьи от сторонников Вальберга, Отченаш ухитряется завладеть кордом и попутно заключает временный союз с Беспалым.

— А куда деваться? — соглашается тот, — Мир и дружба, а там посмотрим.

— К дверям! — орет Мартен, стрелы врезаются в его деревяшку на уровне головы, шеи и груди.

Грохот сотрясает стены и заставляет вздрогнуть всех собравшихся. Началось.

Пользуясь общим перепугом и смятением, ухожу за спину Вальбергу и прижимаю нож к его горлу.

— Не стрелять! — смотрю на галерею.

Стрелки замирают. Подумать им есть о чем.

— Мессир?! — верещит Чесотка, пытаясь вывернуться, — У вас же приказ...

— Рад, что ты это понимаешь, Франц, — режу ему кожу, чтобы успокоился. Куда там.

— Снимите его, — надрывается Вальберг, — Стреляйте! Ну же! Зеппель, чего ты ждешь? Сделай что-нибудь.

И почему до некоторых так долго доходит? Зеппель вон поигрывает своим мечом и не рыпается.

— Арбалеты на пол! — говорю, — Сдавайтесь и решим дело полюбовно.

За стенами вновь гремит, в бойницах мелькают сполохи. Дорвались, идиоты! Лишь бы бабахнуть, а дур этих не так много и не зарядишь, пока не остынут.

Очередной залп ручниц. Бочка содрогается. Пылающая дверь накрывает собой троих бригандов. Протоптавшись по ним, крампусы врываются в зал. Для убедительности стреляют внутри. Ручницы исправно изрыгают пламя и дым, пугая неподготовленных к таким чудесам обитателей Ямы. Стены плывут в серном чаду, люди орут и мечутся. Кто посообразительнее, падает на пол. В дыму не понять, пострадал ли кто, а вот трон разнесло вдребезги. Крампусы не церемонятся с остатками бригандов и поднимаются на галерею.

— Всем бросить оружие! — рявкаю, стараясь перекрыть шум, — Руки поднять!

Стоит ли говорить, что в Яме такие приказы выполняют неохотно — за ними обычно следует приглашение на виселицу.

— Всем, кто сдастся добровольно, ничего не будет. Слово рыцаря, — добавляю я, — Мартен, брось корд!

— Так вот зачем ты здесь, — единственный здоровый глаз Отченаша уперся в меня, — Не пойду я на виселицу. Умру свободным и с оружием в руках!

Кучка смельчаков располагается у него за спиной, хотя громкие фразы вроде «живым не дамся» и «дорого продам свою жизнь» произносятся без настроения. Народ озирается, ожидая подвоха: а ну как пушки начнут палить? Беспалый оружие бросать не спешит, но и в бой не рвется. Его люди и Артель слепых тянут время. На галереях дело идет хорошо — арбалетчики сдаются. Рябой Зеппель упирает двуручник в пол и выжидательно смотрит на меня.

— Уймись, дурак, не надо тебе умирать, — пытаюсь осадить Мартена.

— Я тебе не верю, — хмурится Отченаш, — А пропади оно, сдамся я тебе и твоим чертям, если всех отпустите.

Мартен швыряет корд мне и Францу под ноги, тот дергается как припадочный. Но держать его уже нет смысла, да и противно. Отталкиваю корд ногой. Заламываю Францу руку, сажаю на колени, беру под меч. По залу тянутся шепотки и возгласы:

— Молодец, Отченаш! Правильно его выбрали.

— Он — главарь, его и вяжите! Мы невинные!

— Вот что значит человек слова!

— Ага, все одно, что дурак.

— А ну тихо все! — низкий женский голос для меня неожиданностью не стал, но на остальных подействовал, — Делайте, что вам велят! Отченаш, хорош валять дурака. Нужен ты кому, тем более на виселице.

Силуэт Габриэллы Вальберг вырисовывается сквозь рассеивающийся дым.

— Я предупреждала тебя, Франц. Не стоило играть с огнем.

— Матушка, — бормочет он, — Но как же?

— Я тебе не матушка. Что вы собираетесь с ним делать, мессир?

— Передам шателену. У него руки чешутся кого-то повесить...

— Меня нельзя повесить, — вопит Франц, — Я старшина артели... я в законе.

— Нет, Франц, уже нет, извини, — говорит Рябой Зеппель.

— Ты? Предатель! Продался им, чтобы стать старшиной?

— Нет. Старшина теперь фрау Габриэлла, а дальше посмотрим. Я предан семье Вальбергов, а сдать тебя — единственный способ ее спасти. До того, что ты сегодня наделал, мы никогда не опускались.

— Но у меня договоренность с Лисом, — бормочет Франц.

— Важно не то, о чем ты договорился с Лисом, — устало произносит фрау Габриэлла, — А о чем он договорился с тобой. Ты не услышал.

— Нет, — трясется Франц, — Я не хочу... Я не пойду. Матушка, я хочу жить. Мессир, прошу вас...

— Люди, — говорю я, — Честные воры, нищие и проходимцы! От имени нашего сюзерена, герцога Людвига Франконийского, я, Робар ван Хорн, признаю эти выборы законными и справедливыми. Поздравляю с новым главой цеха и Королем Ямы. И тебя, Отченаш, поздравляю. А вот эта вот чесотка, — поднимаю Вальберга за шкирку, — у меня уже в печенках сидит. Забирайте и сами решайте, что с ним делать.

С этими словами я толкаю Франца вперед к помосту и обломкам трона.

— Нет! Нет! — воет несостоявшийся король, когда кольцо подданных смыкается вокруг него.

Задний двор церкви Святого Эгидия, а вместе с ним лечебница и дом священника с приходской канцелярией обнесены высокой стеной, с которой вид на Яму особенно хорош. Сегодня представление было что надо: огонь, дым, мечущиеся факелы, грохот бомбард. Герцог стоит, опираясь на каменную кладку. Рядом только Отченаш, Габриэлла Вальберг и я. Свита топчется во дворе у костра.

— Нашему доблестному шателену будет кого повесить, — Лис не смотрит на нас, кажется, его всецело занимают перемещения огоньков внизу, — Надо ли говорить, Мартен, что это твой последний шанс?

— Не надо, ваша светлость. Сам понимаю.

— Когда-то ты оказал мне услугу. И теперь мы в расчете.

— Сдается, теперь я всюду должен, — вздыхает Отченаш.

— А вот об этом мы ещё поговорим. Шателен для тебя больше не угроза. Не станет он связываться с Королем нищих. У тебя начнется новая жизнь. Успеешь ещё наделать долгов. Теперь вы, фрау Вальберг. Вы просили меня, как рыцаря и вашего сюзерена, вступиться за вас и ваших детей. Защищать вдов и сирот — мой святой долг, и я выполнил его, насколько смог.

— Благодарю вас, сир, — вдова Вальберга опускается в изящном книксене, ожидая руку для поцелуя, но ее не протягивают, — На большее я и не надеялась.

— Напрасно не надеялись. Я дам вам большее.

Фрау Габриэлла выпрямилась и смотрит на герцога с некоторой опаской.

— Я дам вам его, — кивок в сторону Отченаша, — Короля Ямы.

— Прошу прощения, ваше высочество?

— В доме Вальбергов не осталось взрослого мужчины и защитника, а у вас есть дочь. В то же время, Отченаш, получив законную власть, не удержит ее без тех средств, что может дать ему дом Вальбергов.

— Моя дочь и... — Габриэлла не может даже слово достойное Отченаша подобрать.

— Да, — Лис, наконец-то поворачивается к собеседникам, — Ваша дочь и Король нищих. Понимаю ваши чувства, как никто другой. Я ведь любящий отец и желаю своим детям счастья. Жених много старше невесты, калека и не из красавцев, но не все то золото, что блестит... Стерпится-слюбится...

— А меня никто уже не спрашивает? — беспокоится Отченаш, но убеждается лишь в том, что его ещё и не слушают. Герцог и фрау Вальберг не сводят глаз друг с друга, как влюбленная пара. Но любви здесь ни на грош.

— Да скорее я сама за него выйду, чем отдам дочь!

— Этого я и ждал, — невозмутимо потягивается герцог, разминая шею и плечи, — Если разобраться, для вас жених не так уж плох. Он молод, крепок, подумаешь, слеп на один глаз. Следы от оспы и не заметишь, если не присматриваться. Да к тому же по-своему он славный малый.

— Знавала и похуже, — отвечает Габриэлла.

— Соглашайтесь, моя дорогая. Если вы не приберете Мартена к рукам, он будет искать союза с Беспалым. А уж тот примет его с распростёртыми объятьями.

— Вот на это я точно не согласен, — ворчит Отченаш, — Вдруг он не такой целомудренный, как утверждает.

— Но как же я выйду замуж, сир, будучи в трауре по мужу?

— Да мало ли какой грех случился, фрау Вальберг? Не утерпели, соблазн был велик, а плоть слаба... Исповедуетесь, раскаяние очищает душу. Вон и отец Карлхайнц во дворе дожидается. Ему бы только грехи отпустить и воссоединить два любящих сердца.

— Мне кажется, ваша светлость, он напился и храпит на лавке.

— Правда ваша, фрау. Надо в дом занести от греха подальше, как бы не замёрз. Но не беда, у меня капеллан всегда на подхвате. Мало ли кого исповедовать, соборовать или венчать. Никогда же не знаешь, как дело обернется.

— И что же я теперь буду фрау Отченаш? — хмурится невеста.

— Не извольте беспокоиться у мэтра Люциуса, моего стряпчего, уже и все бумаги готовы. Впишете любое имя на ваш вкус.

— О! Я всегда хотел иметь фамилию попышнее, — откровенничает Мартен, — Монморанси мне бы подошло, Люксембург или Гогенштауфен. Или Фонтенуа... Как вам Фонтенуа?

— Лишь бы не Нибелунг, — отзывается герцог, — Сразу повешу. А так ни в чем себе не отказывай.

— Как вам фамилия Фонтенуа, мадам? — не без издевки интересуется Отченаш.

— Брачный контракт? — стоит на своем фрау Габриэлла, глядя в глаза герцогу, — Я должна быть спокойна за будущее своих детей.

— Все, что вам угодно, мадам. Мэтр Люциус к вашим услугам. Вписывайте любые условия. Будущий мэтр Фонтенуа не станет их оспаривать, уверяю вас.

— Не могу сказать, что горю желанием повторно сковать себя узами брака, — Габриэлла придирчиво рассматривает Отченаша, — Склонна предпочесть монастырь супружескому ложу с будущим мэтром Фонтенуа.

— Ого! — восхищается Мартен, — Вы, мадам, прям излагаете, как доктор философии! Но я, между прочим, тоже не навязываюсь.

Габриэлла Вальберг тяжко вздыхает.

— Но ради благополучия моих детей, я готова на любые жертвы.

— Всегда знал, что вы разумная женщина, — герцог деловито засовывает руки за пояс, — Мартен, ты же согласен?

— Ха, ну вот и меня спросили. Я-то думал это мне урок. Если не порка.

— Правильно думал. Понимаю нетерпение жениха и невесты. Ступайте же, пишите контракт, готовьтесь к свадьбе. Мы вас догоним и с радостью станем свидетелями.

До нас доносится приглушенное бурчание счастливой невесты:

— Я все оговорю в контракте, так и знай. Даже супружеские обязанности.

— Кроме постных дней? — саркастично интересуется Отченаш.

— Раз в месяц. Чаще я не выдержу.

— Сурово.

— И чтобы помылся перед этим! Мало я Резчика терпела, теперь ты еще.

Герцог расплывается в улыбке и снова потягивается, наблюдая как молодые понуро бредут через церковный двор.

— Что ты смотришь, будто я тебя в карты облапошил?

— Так если бы только меня... Шателен ведь стал охотиться на Отченаша после похорон Вальберга... С чего бы вдруг?

— Заметь, это только твои догадки, — Лис щурится от порыва ветра, — Но, если хочешь знать, мои люди не наводили Штрауба на Святую Адельгейду, когда вы поймали Майне. Отченаш там и в самом деле часто ошивается, а в мои планы вовсе не входило, чтобы шателен повесил будущего Короля Ямы без суда, застав на месте преступления. Игра была рискованной, но в итоге сплошные выгоды... Вальберги в сохранности, за исключением одного, но невелика потеря. Казна цела, потому что взятки, которую мне дала безутешная вдова, а ныне счастливая невеста, хватило на бомбарды и все причандалы к ним. Яма подчищена и у меня свой Король нищих. Отченаш, самый непутевый из моих воспитанников, достиг своих вершин и пристроен наконец в надежные женские руки. Чего еще желать?

— Как бы молодожены глотки друг другу не перегрызли, сир, — так и подмывает съехидничать.

Перед церковным порогом Мартен все-таки останавливается, крестится и протягивает руку невесте. Деваться ей некуда, надо сохранить лицо. Держась за руки, они заходят в церковь.

— Это же Отченаш, — пожимает плечами герцог, — Он как сыр в масле будет кататься, увидишь. Златошвейку твою я, кстати, отпустил... Шпиков приставил, посмотрим, что из этого выйдет. Милая барышня, но я бы на твоем месте мирился с Лоренцей. Не берусь судить, что вы там не поделили, но страдать от любви вместе много веселее, чем порознь. Как по мне, порознь и вовсе смысла нет.

Неровен час и меня пристроят в надежные женские руки. Задумываюсь над тем, как вывернуться поделикатней.

— Сир, сдается, Лоренца со мной так настрадалась, что истинным милосердием будет не продолжать ее мучения.

Второе преимущество стены за церковью Святого Эгидия состоит в том, что видно всех, кто бы ни ехал в Яму, даже по бездорожью. Всадники с факелами заметны издалека.

— Никак шателен, — замечаю я.

— Легок на помине. Что-то припозднился.

— Да кто ж в Яму-то торопится, сир?

— Встреть его и все объясни, не мне же ноги бить. Взглянул бы я на его физиономию, но много чести. Кстати, спроси, вдруг скажет, кто навел его на Святую Адельгейду. Ответ, думается мне, проще, чем кажется.

— Господин шателен, — выхожу из церковных ворот.

— Мессир? Вы, я вижу, тут как тут? Что происходит?

— Ничего особенного. Выборы в Яме, сами знаете.

— А что там грохотало?

— Вам, должно быть, почудилось.

— Почудилось? Гром зимой, по-вашему, обычное явление? И кого же выбрали?

— Мэтра Фонтенуа.

— Это еще что за проходимец?

— Отченаш.

— Отченаш, — повторяет шателен, будто пробуя прозвище на вкус, — И с чего это вдруг?

— Старшины так проголосовали.

— Что за город! Ничего нельзя угадать наперед. Бог с ней с Ямой, — отмахивается Штрауб после недолгих размышлений, — Резня там или что, а нам в это влезать без надобности. Поворачиваем.

— Погодите, Штрауб. Когда вы ловили Отченаша в церкви Святой Адельгейды, кто вас на него навёл?

— Курцман. Сказал, что случайно услышал разговор бандитов в харчевне. Они собирались ограбить церковь.

Ответ и правда проще некуда. Экзорцист же из тех, кто болтается по злачным местам, влипает в гадкие истории, но...

— Странно, что он не сказал об этом отцу Бенедикту.

— Не хотел волновать? — предполагает шателен, — Старик совсем плох.

В Святой Адельгейде не спят. Грохот в Яме всех изрядно напугал. Аколит Альбрехт, постоянно проживающий теперь в тесной келейке в доме священника, сообщает мне, что Курцман не появлялся сегодня в Святой Адельгейде. Пришло много бесноватых, и юноша не поленился сбегать за экзорцистом к университету, где тот снимал комнату. Хозяйка сказала, что он не ночевал дома, и утром она его не видела. Не нашелся Курцман и в самом университете.

Аколит берется проводить меня. Не то, что я в такой заботе нуждаюсь, но хоть посветит, не споткнусь об одного из ожидальцев чуда Святой Адельгейды, днюющих и ночующих на кладбище.

Темная фигура на белом снегу видна издалека. Женщина в черном платье. Ждет Святую Адельгейду? В одном платье? Есть в ней что-то знакомое... Выхватываю у Альбрехта факел и бегу.

— Мессир, — бросается он следом, — Что случилось? Ох...

Снег больше не скрипит под его башмаками. Тоже увидел.

— Это она!

Спугнул. Она оборачивается, дав мне разглядеть лицо, и бежит в сторону Скворечника. Нырнув в гущу тисов и падубов, она пропадает из вида. Снег вокруг Скворечника притоптан — сказался интерес к делу Майне и явления святых. Найти среди множества следов новый, дело не из легких. Все что остается, светить в каждый темный закуток, под каждый куст остролиста. Растворилась, будто и в самом деле была призраком. Черт, был бы со мной Цезарь...

— Мессир, — нагоняет меня Альбрехт, — Это...

— Фрау Гертруда Фогель. Покойная. Для этого вы искали Курцмана? Не ради бесноватых?

К Скворечнику уже направляются самые упорные и набожные бездельники Вормса. Двигаются неспешно, молясь и припадая к каждому следу ожившей фрау Фогель.

Оттаскиваю аколита в сторону, свечу в лицо факелом.

— Когда вы поняли, что она бродит по кладбищу?

— Да с пятницы, когда ходили с вами в крипту, — виновато щурится Альбрехт, — Увидел ее ночью, гуляющей меж могилами. Сразу признал фрау Фогель. Убежал в дом и заперся получше. Но чуть со страху не помер. Всю ночь молился. Утром сказал дьякону, чтобы не тревожить святого отца.

— Фогелям и шателену тоже не сообщили?

— Надеялись упокоить, — разводит руками аколит, — Я здесь новый человек, мессир, что я знаю? Уволиться хотел. Так жалование хорошее, а куда я пойду?

— Вы, Альбрехт, не увольняйтесь, а бегите отсюда. Если не убежите, то до завтра. То есть до сегодня.

— Вы ведь с этим разберетесь, мессир?

— Если не я, то Цезарь.

— Гай Юлий? — недоумевает аколит.

— Он самый. Один раз уже сработало.

Итак, ночь приближается к концу, Яма перевернута вверх дном, никаких признаков детей нет и я понятия не имею, где их искать, да еще и фрау Фогель воскресла. Хорош итог, нечего сказать.