linkin park — my december

Отдалённый звон цепей разбивает вдребезги хрупкий сон, который является единственным спасением в этом месте. Закрыть глаза и забыться, утонуть в собственных мыслях и чувствах, находясь на грани реальности и мира сновидений, — что может быть лучше? Особенно в тот момент, когда живот почти прилип к позвоночнику от голода, а рука с трудом может оторваться от соломенного ложа, содрогаясь от напряжения и боли. Всё тело дико ноет от внутренней агонии, накрывающей с головой; грязные кирпичи каменного пола жадно впиваются в истощённые бока, норовя разбудить праосвенца. Он снова слышит, снова вдыхает душный запах, снова с трудом ворочает сухим языком; он снова просыпается в этом котле для того, чтобы ответить за свои грехи.

Дышит Чонгук шумно, надсадно, будто каждый вздох даётся непосильным трудом, а горло кто-то вредный и невидимый трёт наждачной бумагой, раздирая в клочья. Через какое-то время воздуха становится слишком мало, потому Король захватывает грудью как можно больше, давится от режущей боли внутри. Где-то в груди, нет, как будто в горле, мечется бешеное сердце: от этого чувства сводит всё тело. Иногда Чонгук ловит себя на мысли, что начинает буквально задыхаться, беспомощно скуля. Рёбра болят, ноют; дышать тяжело. Господи, как тяжело дышать…. Так паршиво ему, правителю Праосвена, ещё никогда не было.

Тщетные попытки распахнуть глаза и увидеть перед собой хоть что-нибудь не венчаются успехом. Ему бы правда стоило поесть нормальной еды, но даже жидкая каша и несчастный кусок старого хлеба из рук пажей противны. Чон понимает, что последний раз ел полноценно только тогда, когда худощавый юноша, слишком красивый для грязной работы заставил его съесть ужин. После его ухода Чонгук впервые жадно накинулся на тарелку, получив в благодарность спокойную ночь без головных болей и желания задушить себя. Лопатки упираются в провалившуюся колючую подстилку, а пальцы беспомощно скребутся по земле в попытке почувствовать хоть что-нибудь кроме сводящего спазма в груди. Внезапно, словно птица из клетки, с сухих, украшенных ударами надзирателя губ срывается облегченный кашель.

Мрак. Повсюду беспросветный мрак, заставляющий мозг начинать паниковать. И непонятно, темно вокруг или в голове? Чонгук жмурится, чувствуя жгучую боль, и мелко подрагивающие реснички заставляют трепетать веки. На миг кажется, будто бы в этой непроглядной, скользкой мгле нечто касается его щеки своими кривыми пальцами. Становится щекотно, немного мерзко, когда холодная дорожка стекает вниз, по скуле, оставляет за собой влажный след и исчезает на матрасе, пропитавшемся кровью, потом и слезами. Голова трещит то ли от голода, то ли от прошедшего допроса, а в ушах звенит. Звон стоит такой, что все звуки тёмной пещеры резко исчезли.

Он чувствует себя таким маленьким, таким беспомощным и определённо жалким, лёжа здесь, под грязным потолком, с которого тянутся ледяные капли. Время вокруг будто бы замораживается. Только он и три глухих стены. Он и позор, сторожащий у двери. Чонгук лежит здесь, на гадкой выпачканной подстилке, с ноющими костями и онемевшими губами, которые он вечно лижет сухим языком, будто слепой щенок. В голову уже давно пришло понимание масштабности собственного поражения, и Король вправду чувствует себя сопливой собачонкой, облизывающей кровавые губы и скулящей от досады. Чонгук жалеет, что слишком слаб, чтобы разбить себе голову самостоятельно.
     
Мягко и медленно открывает глаза, словно одно, даже столь маленькое движение может причинить боль. На кончиках длинных ресниц-стрел виснут блестящие капельки, но Чонгук смахивает их, ещё раз сжимая веки. Разжимает — перед глазами всё тот же осточертевший потолок. Он словно нависает сверху, давит своей чернотой и пустотой: лишь толстые глухие стены помогают ему не упасть на пленника, раздавливая к чёрту.

Юноша заносит над головой руку, что так дико ноет где-то в плече. Тонкие, местами изрезанные засохшей кровью пальцы, машут ему откуда-то издалека, заставляя легко прищурить и без того узкие глаза-полумесяцы. Видит. Уже хорошо. Болит. Значит, живой.
В груди всё ещё ноет, сердце постепенно замедляет дикий бег, но перед глазами продолжают мелькать чёрные точки, крутясь в бешеном танце и заставляя горло сжиматься от желания выблевать дикое отвращение к самому себе. Сквозь головную боль и полный мрак, изредка застилающий карие глаза, он частично понимает, что происходит вокруг. Слышит, как у клетки возится врач, гремя ключами и шаркая своими большими сандалями. Чонгук безжалостно прикусывает зубами разбитую губу, цепляется дрожащими пальцами за цепь и садится. Лекарь, представившийся Сокджином, закрывает дверцу камеры, спокойно проходит внутрь, уместив два ведра с чистой водой поблизости, и присаживается рядом с пленником.

Чонгук трясёт мутной головой. Сначала он вправду хотел прирезать мужчину, окончательно одичав и озверев, но вовремя остановился. Наверное, побоялся сдохнуть от заразы в руке. А, может, не сделал этого потому, что врач очень сильно напоминал ему оставшегося в Праосвене Чимина.

— Как самочувствие? — интересуется Джин, прохладной ладонью трогая горячий лоб. Чон молчит, неопределённо мотнув головой, на что врач понятливо кивает, научившись понимать праосвенца без слов. Сокджин осторожно касается впалых щёк, заросших жёсткими волосами, лёгким движением заставляет пленника посмотреть в глаза. — Мне нужно тебя помыть. Вставай.

Король жмурится, шумно выдохнув и поёжившись от внутренней дрожи, мучающей его изо дня в день. Врач ведёт длинными чистыми пальцами по шее, тормозит на пульсирующей вене, долго перебирая губами цифры, после встаёт с подстилки и помогает Чонгуку подняться.

Праосвенец позорно горбится на дрожащих ногах, всхлипывая, опирается на мужчину, что осторожно ведёт его к стене, бережно придерживая за обе руки. Чон сжимается от мерзкого чувства в животе, будто его вот-вот вырвет, хрипло кашляет, смаргивая слёзы, и мысленно радуется, что Сокджин смотрит на него не осуждающе, без отвращения и ненависти.

— Не спеши, — приговаривает лекарь, поставив ведро с водой рядом, пока Чонгук ослабшими руками стягивает с себя грязную одежду и кидает ту на пол.

Он вымученно выдыхает, уперевшись голой спиной о стену. Ранее смуглая мускулистая грудь побледнела и сейчас выглядит так, будто лопнет от очередного вздоха. Чон скребёт пальцами впалый живот, буравит мрачным взглядом пол, когда Сокджин берёт в руки чистую тряпку, плещет её в кристальной воде и выжимает, выпрямляясь. Отросшие сальные волосы спадают на почерневшее лицо, и Чонгук облегчённо прислоняется затылком о стену, пока лекарь быстрыми, но мягкими движениями омывает его ослабшее тело. Король чувствует себя настолько разбитым и опустошённым, преданным и раздавленным, что сил жить дальше уже нет. Он собирает их по крупицам, в ночных кошмарах слыша призрачные крики своей семьи, ради которой должен снова встать на ноги. Должен.

Чистые капли жадно ползут по ключицам, ласково очерчивают тёмные ореолы сосков, тянутся ниже и ниже, а вместе с ними приходит некое облегчение: становится не так противно, потому что теперь он хотя бы чистый. Чонгук послушно поднимает руки вверх, позволяя мужчине растереть мыльную воду по бесцветной коже, вдыхает терпкий аромат, от которого голова кружится ещё сильнее. Сокджин бережно снимает бинт, очерчивая кончиками пальцев затянувшуюся рану, слегка надавливает, дует, задумчиво перебирая в голове варианты диагнозов, но в итоге делает вывод, что ранение почти зажило. Рвёт новые лоскуты, окуная в воду, аккуратно помогает праосвенцу развернуться спиной. Чонгук опирается руками о стену, выгибаясь.
     
Перед глазами мелькают тысячи вспышек, когда он упирается лбом в мокрые кирпичи и всхлипывает. Джин осторожно ведёт нежными руками по коже, обводит каждый синяк и ссадину от побоев надзирателей, выжимает чистую воду прямо на широкие плечи, вздымающиеся от редких вздохов. Чонгук жмурится, до боли прикусывая губу и чувствуя неожиданное возбуждение, сковывающее всё тело. Он замирает, сжимая пальцы в кулаки, редко и мелко вздыхает сквозь сжатые зубы, каждой клеточкой ощущая напряжение, застывшее между ними двумя. Врач увлечён своей работой, бережно оглаживая бёдра прохладной тряпкой, а Чон сгорает на месте от этой доброты, заботливости и понимания, которые дарит ему леодрафец.

— Закрой глаза, — еле слышно звучит из-за спины, и Чонгук послушно опускает веки, выжидающе приоткрыв израненные губы.

Джин кидает почерневшую тряпку в грязную воду, отставляет ведро в сторону и берёт второе, осторожно поливая угольные отросшие волосы пленника. Чон мелко дрожит, сжимая кулаки, передёргивает плечами от приятной тёплой воды и жадно хватает ртом воздух. Всё вокруг уже не кажется таким призрачным, бесцветным и обтянутым чёрной дымкой полуобморочного состояния. Дикое желание подняться на ноги мечется в груди, бьется о ноющие рёбра, но так и не может вырваться наружу: колени предательски дрожат. Чонгук всхлипывает, когда кожу обдаёт порывом лёгкого ветерка, и становится холодно. Он скучает по прежней жизни, так сильно, что чувствует, как с каждым днём всё больше и больше теряет голову, сходя с ума.

Пока врач аккуратно обмакивает каждый сантиметр податливого тела жёстким полотенцем, Чонгук поворачивается к нему лицом, медленно поднимая мутные глаза выше. Ему нравится чувствовать эту близость, нравится находиться рядом с кем-то, кто относится к нему иначе, нежели надзиратели, избивающие до потери сознания, пажи, подъедающие пайки пленных, — да все в этом чёртовом замке, золотой клетке с прогнившей сердцевиной внутри.

Сокджин бережно зачёсывает спадающие на лицо волосы назад, сушит их полотенцем, а сам задерживает взгляд на чёрных глазах, внимательно смотрящих на него. Чонгук красивый. Опасно-красивый. Дикий зверь, способный зубами перегрызть глотку врагу.
Заботливо очертив каждый мускул, всё ещё виднеющийся на натренированном теле, Джин ведёт вдоль ряда шрамов, подаренных праосвенцу на допросах, сосредоточенно останавливается на ранении в руке и в итоге совсем неосторожно задевает большой синяк на бедре, от которого Чонгук несдержанно всхлипывает, тут же прикусив язык.
     
— Извини , — Джин машинально поднимает болотные глаза на парня, задумчивым взглядом ловя реакцию.

Чонгука как током прошибает, отчего дикий зверь в груди медленно распахивает заспанные веки. Он чувствует, как мысленно скользит в пропасть моральных устоев, старательно прогоняет из головы образ отца и тянется к врачу. Джин удивлённо вскидывает подбородок, когда дрожащие ладони берут его за локти, ползут по плечам и в итоге осторожно ложатся на шею. Чонгук обводит пальцами острую линию челюсти, наспех притягивая к себе мужчину, прижимается губами к его, как можно крепче сжимая в своих руках. Король слепо тычется в чужой рот, игнорируя любые попытки вырваться, ударяется зубами, будто пытаясь поглотить Джина в себе.

Лекарь, опешив, роняет полотенце, замерев с дрожащими руками навесу, широко распахивает большие глаза, чувствует эти раненные губы, лёгкий привкус крови. Чужой аккуратный нос с застывшими капельками воды тычется о его щёку, когда Чонгук отрывается, тяжело дыша и прикрыв глаза. Его трясёт от внезапно накативших чувств, он ненавидит себя за содеянное, он ненавидит и винит во всём только себя. И терять ему уже нечего. Империю, которую Чонгук обещал хранить и защищать после погибшего отца, он уже упустил, получив предательский нож в спину. Юноша последний раз проводит пальцами по светлым волосам Джина, отшатывается от него, мазнув мрачным отрешённым взглядом по удивлённому лицу.

Они долго стоят друг напротив друга, не шевелясь и не дыша ровно до тех пор, пока не гремит захлопнувшаяся дверь, где минутой ранее замер перекошенный от злости Король Леодрафта.

⚔ ⚔ ⚔

thousand foot krutch — welcome to the masquerade

Подняв вверх руку с длинными тонкими пальцами, он медленно двигает ими, с упоением разглядывая блестящие перстни, которые Чонгук так никогда и не надел. Фиалковые, янтарные, рубиновые, они томились на дне большого старого сундука вместе с наследством семьи Чон, истинными правителями праздной земли Праосвен. Юнги никогда не понимал, почему друг ведёт себя так, будто под ним не королевский трон, не золотая корона с горящими изумрудами, не мощная власть в руках, а тряпка и швабра, которыми драят конюшни.

Чонгук за всё время правления ни разу не позволил себе осквернить священный трон, ни разу не позволил себе даже взглянуть на него нечистым взглядом. А Юнги плевать с высокой башни на эту семью, забравшую у него всё.
За троном, выпрямив спину и устремив нечитаемый взгляд в пустоту, стоит послушный сторожевой пёс, высокий Юнмён в блестящей робе, усеянной маленькими железными колечками. Юнги скучающе подпирает щеку рукой, морщась от острых осквернённых перстней, зевает, мазнув безразличным взглядом по своим подданным.
     
Чёрный замок Праосвена превратился в настоящий цирк уродов: новый Король приказал одеть служанок в дряхлые награбленые платья, пажей — в расшитые камзолы, грязные и почерневшие от старости, а вишней на уродливом торте были звериные маски. Каждый актёр Его театра носил на себе лисью, медвежью, волчью морды, скрывая свои лица. Главный зритель садился на трон, развлекаясь и отдавая распоряжения Юнмёну, чтобы военные не отставали от Леодрафта. Такая жизнь была ему по вкусу, потому что Юнги уже ничего не понимал, потеряв голову от доступной власти.
     
— Ударь его, — лениво вырывается сквозь плотно сжатые губы, которых осторожно касается бокал с пряным вином.

Служанка нервно дёргается, повернув заячью морду на Короля, знает, что за непослушание на спине останется новое напоминание в виде кровавых полос. Она подходит к пажу, разыгрывая очередную глупую сценку перед неугомонным мальчишкой на троне, из всех сил толкает в грудь, отчего парень напротив громко охает и отшатывается. Девушка уходит прочь, шурша подолом юбки, паж театрально воет просто от того, что боится получить от разгневовшегося правителя. Весь этот дешёвый пафос, неудавшаяся пародия и откровенное издевательство доводит Чимина до исступления, и он откровенно задыхается, участвуя в представлении. Ослиная морда, насильно натянутая на его голову, тесная и душная, от неё чешется кожа и потеет голова. Чимину плохо. Настолько, что стоять на ногах незаметно помогает Лола, сломавшаяся от новой власти.

— Скоро закончится, — шепчет она, нервно поправляя лисью голову, осторожно гладит его по спине, чувствуя дрожь. — Не переживай, Чим-Чим.

По ушам бьёт стук барабанов, а глаза приходится отводить в сторону от развернувшейся оргии. Чимин просто не в силах смотреть на кружащихся в танцах полуголых девиц, на довольных военных, которые не перестают свистесть и лапать чёрными руками оголённые молочные бока.

От вакханалии рябит в глазах, но Пак всё равно танцует, мнётся на месте, потому что иначе тут же получит розгами по спине. У стен перешёптываются воины армии Праосвена, жадно поедают пошлыми взглядами целующиеся парочки и готовятся наказать тех, кто не слушает своего правителя. На глазах Чимина одну девчонку уводят в сторону, ставят на колени, а что происходит дальше — он знать не хочет. Голова кружится в бешеном подобии танца, язык сохнет от рвотных позывов, а удержаться на ногах помогает лишь рука Лолы.
     
— Следующая часть, — медленно и громко произносит Юнги, сверкнув угольными помутневшими от алкоголя глазами. — Выходи, — шевелит одними губами, но Чимин, содрогнувшись, и без того знает, что это обращено к нему.

Он чувствует, как в последний раз женская рука гладит его спину и отпускает, а сам он на негнущихся ногах подходит к знакомому пажу в волчьей маске. Они не понимают, что делают, когда по приказу Короля приближаются друг к другу всё ближе и ближе. Чимина тошнит, он не верит в то, что этот бред вообще реален. Чужие резкие руки рвут пуговицы шёлковой рубахи, гладят жёсткую ослиную шерсть и жёстким движением заставляют смотреть прямо перед собой, не отводя пустых глазниц.

— Нежнее, — командует Шуга. — Иначе тобой займусь я и собственноручно пришью эту морду к твоей роже. Ты знаешь, я и не на такое способен, — приказывает грубому пажу, для которого Чимин послужит игрушкой на сегодняшний вечер.

Пак крупно вздрагивает, когда волк обхватывает его за талию и начинает кружить в неловком танце. Праосвенцы совсем не умеют танцевать и даже никогда не слышали красивой игры музыкальных инструментов; только толстокожие барабаны и резные дудки на разный манер. Осёл и волк быстро передвигаются по залу маленькими кружками меж полуголых растлённых парочек, смотрят друг на друга из бездонных дыр вместо глаз и читают каждый про себя: играй, и тогда всё закончится . Таковы правила Юнги, нового правителя Праосвена, а имя Чон Чонгука нельзя вспоминать даже перед сном в самом чёрном углу комнаты, нашёптывая и моля, чтобы тот всё-таки оказался жив.

Слуги, похожие на пешки на большой шахматной доске, вдруг коченеют прямо на своих местах, когда в залу медленно входит старик. А затем зверинец, будто по команде, кланяется.
     
Девицы запахивают обнажённые тела, прячутся, руками вытирая мерзкий привкус насильных поцелуев, а Юнги молча поднимается с трона, пошатнувшись, и пьяно кривит горькие губы.

— Добрый вечер, Папа , — театрально разводит руки в стороны, делая книксен. — Проходи; мы только закончили генеральную репетицию, — и снова бухается вниз, придавив чёрную мантию с гербом Праосвена на спине.

Мин старший обводит бесцветным взглядом слуг, держится за своего помощника, потому что сам ходит с трудом — левый глаз почти не видит, отчего взгляд стал совсем белёсым и мутным. Его тонкие сухие губы подрагивают от злости и ужаса: он не представлял, что его сын способен сотворить такое ради своей безбашенной прихоти.

Мужчина толкает помощника локтем, и они вдвоём медленно шествуют вдоль погружённого в пламенный свет зала, отчего слуги разбегаются в разные стороны и замирают у стен, там, где их развратные лица будет не видно. Чимин стыдливо запахивает рубаху, оказавшись рядом с Лолой, а его острые бока всё ещё жжёт от грубых прикосновений чужих грязных рук.

Юнги запрокидывает голову, когда отец поднимается по ступенькам и оказывается рядом с ним, а в следующий момент привстаёт: старик хватает его за шею, больно сжимая, и со всей силы толкает вперёд. Шуга, голова которого кружится от вина, падает на пол, не удерживается и скатывается вниз по ступенькам, теряя изумрудную корону, тут же укатившуюся прочь.
     
— Спектакль окончен, — гремит хриплый голос старика, и все слуги мгновенно разбегаются кто куда, хотя перед глазами всё ещё застывает позорное падение Короля.

Но Мин беспечен. Он гомерически хохочет, перевернувшись на спину, раскидывает руки в стороны, разглядывая высокий потолок, устремляющийся в бесконечную высь. Перед глазами начинают плясать винные круги, а сам Король прижимает каждый перстень к губам, жадно целует, моргая красными глазами, снова взрывается диким смехом и даже начинает плакать, откровенно сходя с ума. Старик командует Юнмёну исчезнуть, помощнику — крепко-накрепко запереть двери и вернуться позже. Он берёт свою острую кривую трость, подходит ближе и с отвращением глядит на заигравшегося сына. Тот припадочно задыхается, покраснев, запрокидывает голову, шумно выдыхая, будто только что смеялся над чертовски смешной шуткой.

— Ты сломался, — качает головой, но Юнги его не слышит, находясь в полнейшем забытье.
     
Первый удар приходится по животу, отчего парень радостно вскрикивает, словно ждал этого долгое время. Следующий, безжалостный и размашистый, падает на спину, когда Шуга пытается увернуться. С губ срываются первые стоны, сдавленные смешки; слюнявые губы режет адская улыбка, но Мин старший не тормозит, продолжая размахивать тростью и со всей силы бить собственного ребёнка. Жгучая ярость слепит его глаза, разочарование душит где-то в глотке, а сердце, старое сердце давно ничего не чувствует. Первые капельки крови выступают на спине, прямо под чёрной мантией Священной Пантеры. Юнги беспомощно тычется носом в сложенные руки, не двигается, вздрагивая от смеха и обжигающих ударов, растирает колючие слёзы.

Он и сам чувствует, как давно разбился, как треснул корпус его коробля, наполняясь мутной водой. Шуга не дурак, он просто трус. Старается залить своё горе рубиновым вином, потопить в себе чувства к Чимину, задушить в зародыше желание сдохнуть: драгоценная корона только-только получена, и плевать, что Чонгук, его бывший друг и товарищ, стоявший грудью за свою семью, за семью Мин, пропал на чужой земле. Юнги слишком слабак, чтобы взять на себя Империю, слишком труслив и никчёмен для такого. Он не может не согласиться с отцом, когда тот, украшая спину безжалостными ударами кривой трости, приговаривает, насколько жалок его сын. У него есть всё и в то же время ничего.

— Ты солгал собственному народу ради того, чтобы прилюдно сношать наших людей?! — восклицает мужчина, ухватив сына за грудки.

Юнги виснет безвольной куклой, смотря куда-то в пустоту, хмыкает и сквозь сжатые зубы дышит от лопнувшей от ударов коже на спине. Вместо ответа он снова прыскает со смеху, за что получает следующий удар в виде жгучей пощёчины, прилетевший неожиданно, и хватается за ужаленную щёку.

— С чего ты взял, что я лгу? — облизывает треснувшую губу, жадно обсасывает, чувствуя металлический привкус во рту. — Он сдох! — шипит Юнги, мигая угольными очами.

— Такие, как он, не уйдут так просто, — цедит старик, вытряхивая из сына всю грязь и трусость, глубоко засевшие в хрупком теле. — Ты бросил его, но это не значит, что сейчас его нет в живых. В семье Чон никто не уходит так глупо. Мне ли не знать, — ярость, напрочь засевшая в серых глазах, заставляет Юнги в беспамятстве содрогнуться.

Шуга всхлипывает, когда мужчина всё-таки отпускает его, и валится на пол, свернувшись в клубок на большой мантии, напоминающей гигантское крыло диковинной птицы. Старик выпрямляется, тяжело дыша, трясущимися руками сжимает трость и шаркает прочь.

— Ты нарушаешь Священный Кодекс. Прекрати устраивать подобное; возьми себя в руки и доведи дело до конца, — он осторожной поступью подходит к дверям, прислушивается к рваным вздохам и всхлипам падшего Короля. — Иначе Я собственноручно отрежу тебе голову, щенок. Поверь, я способен и не на такое, — на старческом лице мелькает ужасающая тень, отчего он становится ещё уродливее и страшнее.

kaleo — vor í Vaglaskógi

Грохот закрывшейся двери приносит некоторое облегчение, и Юнги, жмуря мокрые от слёз веки, печально улыбается пустоте. Агония и боль тут же плотным рядом обступают его со всех сторон, перед глазами маячит укатившаяся блестящая корона, которую он наконец заполучил. В опустевший зал быстрыми шагами заходит Юнмён, подбегает к своему правителю и бережно усаживает его, рукавом робы вытирая окровавленные губы. Как самый послушный пёс он не задаёт лишних вопросов, поднимает, подставляя сильное дружеское плечо, и без слов несёт своего падшего Короля в пустые холодные покои. Юнги рад, что за ним есть такой помощник, способный сохранить все его тайны и секреты даже под угрозой смерти. Он идёт медленно, позволяет ослабевшему правителю самостоятельно перебирать заплетающимися ногами, а длинная мантия чёрным ручьём струится следом. Юнмён осторожно укладывает хрупкое тело господина на холодную постель, шёпотом интересуясь:

— Врача позвать?

Шуга медленно распахивает слипшиеся веки, взглядом пытаясь поймать чужое обеспокоенное лицо, и отрицательно мотает головой, отпуская помощника. Военный уходит, тихо прикрыв за собой дверь, а Юнги оглушает неожиданная тишина как снаружи, так и внутри. В ушах всё ещё гремят барабаны и собственный сумасшедший смех; перед глазами мелькает золотая корона, и он невольно переживает, позаботится ли об этом Юнмён.
Отец очень хочет, чтобы Юнги был примерным Королём, властным, способным своей армией уничтожить всех, кто встанет на пути Праосвена. Поэтому ему нужно бороться: Шуга ведь всегда делал то, что велит отец. Ему лучше знать. Приоткрыв припухшие губы, Мин громко всхлипывает, окончательно и бесповоротно чувствуя себя падшим. В пьяной голове некстати всплывают воспоминания, заставляющие свернуться в клубок и запеть. Еле слышно, почти беззвучно и хрипя, Юнги поёт на чистом исландском, который с детства люто ненавидел. Одно из правил кодекса гласило:
три брата должны знать языки врагов своих . Слова даются с трудом из-за боли, стальными жгутами стянувшей где-то под рёбрами, а глаза медленно закрываются в такт знакомым строкам.

kvöldið er okkar og vor um Vaglaskóg,
við skulum tjalda í grænum berjamó*

В мраке сомкнутых век мелькают картинки из детства, когда Юнги, Чонгук и Чимин, поднявшись рано утром, сбегали из замка и весь день проводили у реки, куда родители запрещали ходить. Они наперебой смеялись, кричали, когда теряли друг друга меж изумрудных елей в поисках свежих ягод. Чонгук всегда хвастался своим английским, Чимин читал стихи на латыни, а Юнги пел. Он жутко стеснялся этого, потому что Пак, расширив большие глаза, с упоением слушал его и хвалил, ярко улыбаясь своей красивой улыбкой. Наевшись ягод досыта, так, что языки становились фиолетовыми, мальчишки бежали к реке, мочили ноги, скинув грязные рубахи, подставляли лица под лучи золотого летнего солнца.
Воспоминания кружат голову, сменяясь глубокими водами, сказочным лесом, чувством свободы, дружбы и Чимином. Такой красивый Чимин, солнечный, яркий, с диковинными карамельными волосами и россыпью веснушек на худых плечах. Он улыбается солнцу в призрачном видении, шоколадные глаза становятся маленькими щёлочками, но, Господи, как же Юнги это нравится .