Я учусь грустить, улыбаясь.
Слишком много печальных историй,
Разветвляясь и пересекаясь,
Все они ведут в крематорий
(c)Fleur «Пепел»

Сегодня на залитом солнцем цветочном поле было как-то особенно тихо и прекрасно.
Стоял ранний, едва проклюнувшийся август. Даже не стоял, а лениво так перекатывался большим золотистым шаром с одного холма на другой, и везде ему не нравилось, и всё время надо было ползти куда-то дальше за горизонт, но делать это было настолько лениво, что даже наступающая на пятки осень не смогла бы пошевелить этого осоловелого громадного зверя, чьё зевание, казалось, усыпило в этот вечер каждого земного жителя.
Где-то вдалеке свистели свирелями и переливались стеклянными молоточками птицы, но их крик был уже не таким бодрым и приветственным, как с утра. Сейчас это звучало, как последняя застольная песня перед тем, как все гости поочерёдно встанут из-за стола и разойдутся восвояси. И где-то впереди, за холмами, наверное, потихоньку шевелили ушами длиннолапые зайцы, предвкушая ночную прогулку, и переливчатые царственные фазаны хвастались друг перед другом своим ослепительным в свете уходящего света оперением... И все были сыты, все были тихи и довольны. Всё замерло в воздухе, повиснув на тысячах прозрачных ниточек, и каждый взгляд был устремлён на запад, где сейчас из-за них багровело от смущения солнце.
На фоне чистого розоватого неба поместье на вершине холма казалось ещё более неприступным и тёмным, чем обычно. Огромное старое здание, призванное вызывать восхищение одним лишь коротким взглядом на богатство своей архитектуры, сейчас смотрелось до смешного нелепо, со всем своим садом, огороженным тонкими силуэтами ворот, со всеми этими странными статуями и потухшими ещё вчера фонарями.
Джеймс никогда не понимал, зачем это всё нужно вдали от суетливого города, посреди этой чудесной долины, да ещё и рядом с этим прекрасным лугом, где они сейчас были.
Мальчишка сидел на примятой сухой траве, аккуратно подвернув под себя ноги и чуть сдвинув чудаковатую шляпу на бок, чтобы не мешала поднимать глаза на меняющееся, как хамелеон, небо. Руки с короткими сильными пальцами на ощупь искали среди травы полевые цветы, которых вокруг было в достатке, аккуратно обрывали почти у корня, складывали рядом, так, чтобы можно было легко достать при случае. Он тоже подвергся этому чародейству августа, этой вечерней дремоте. Но несмотря на то, что издалека мальчик мог вообще показаться спящим, он не отрывал глаз от маячащей в высокой траве фигурки, совсем маленькой, но уже достаточно взрослой, чтобы бегать вокруг и ловить запоздавших, к несчастью для себя, домой бабочек. Видимо, тренировка шла успешно: стоило ожившему цветку сесть на своего пока что несвободного от корней собрата, как маленький брат Джеймса кидался вперёд и схлопывал ладони лодочкой, так, чтобы бабочка потом немного потрепыхалась внутри и оказалась на свободе.
Джеймс улыбался. Он почти всегда улыбался, так непринуждённо и спокойно, как будто знал всё и даже больше, и этого ему хватало на то, чтобы встречать любую вольность своей судьбы с распростёртыми в объятиях руками и вежливой приветственной улыбкой. Многие не понимал этого, как не понимали многих вещей в своей жизни, но мирились с этим так же легко, как сам Джеймс.
Тем временем, четырёхлетний охотник снова бухается куда-то глубоко траву, чтобы на пару секунд утонуть в цветах, а затем вынырнуть и попятиться от разбуженного этой суетой жука. Тот с недовольным ворчанием делает над юным исследователем предупредительный круг и убирается спать куда-то в другое место. Джеймс прикрыл глаза. Теперь о существовании младшего брата напоминал лишь неровный ритм травяного шороха и весёлых вздохов. Птицы пели со стороны леса. Жук где-то наверху никак не мог прекратить жаловаться на пропущенный послеобеденный сон. Пушистый шмель сел на один из колокольчиков рядом и, покопавшись, выудил оттуда желтоватую пыльцу, а затем, непонимающе слушая по дороге жучьи жалобы, полетел обратно за холмы.
Тем временем, со стороны поместья от чёрного силуэта дома отделилась высокая человеческая фигурка. Отделилась, выскочила за приоткрытую калитку ворот, и, быстро преодолевая последние футы грунтовой дороги, свернула в траву. Привычно огибая куст репейника и осиное гнездо, которое вот уже два года не могли вывести с его прежнего (а теперь уже по праву законного) места, человек в длинном тёмном плаще заспешил через луг по направлению к дремавшему Джеймсу и борющемуся с высокой травой Дэниелу.
Со стороны это могло показаться странным зрелищем; высокий молодой человек с идеально вылизанными волосами, чьей внешности могли бы позавидовать многие городские франты, сминая дикие кустики и не жалея дорогой обуви, спешит через поле, причём с лёгкостью человека, который делает это каждый день. Наверное, стоило бы старой экономке или дворецкому увидеть то, как их молодой хозяин скачет среди цветов, уподобляясь некоей божьей твари, они бы немедленно вызвали врачей или городовых, а к ним в придачу - пожарных, только бы всем своим видом показать, насколько они против такого ненадлежащего поведения со стороны того, кого они уже хотели считать своим мудрым и властным покровителем.
Тем временем, Джеймс не оборачивается, когда слышит совсем рядом хруст немилосердно сминаемой травы и шорох дорогого шёлка, а вместе с ним — тяжёлое дыхание добравшегося до своей цели парня. Подросток лет шестнадцати вскидывает голову, поправляя окончательно испорченную причёску, и откидывая за спину неудобно лезущий под ноги, как собака, плащ. Затем утрамбовывает себе место, скидывает ползущего по штанине муравья и садится рядом с мальчиком, который медленно связывает между собой два фиолетовых цветка.
Дэниел словно и не замечает его, всё носится за какой-то серенькой бабочкой. Джеймс поднимает веки, оборачивается, улыбается, но теперь уже по-другому - радостно и тепло. Парень отвечает ему вымотанной полуулыбкой, отводит глаза и смотрит куда-то в кусты, затем обращает взгляд прозрачных серых глаз к низкорослым синеватым цветам перед собой. Кое-как он освобождает туго застёгнутый рукав рубашки от двух пуговиц, позволяет колючей траве заползти на запястье и предплечье, пробраться под одежду. Затем проводит пальцами по траве, будто по чьим-то волосам, задумчиво срывает головку колокольчика, заглядывает внутрь.
Джеймс знай себе плетёт. Один цветок за другим входят в узловатую зелёную косичку, неуклюжие на первый взгляд пальцы не рвут и не мнут ни одного лепестка, и кажется, будто бы все они срослись вместе прямо на земле.
Так они сидят минуту, две, три. Дэниелу надоедает беготня. Он следует примеру старших и, плюхнувшись вниз, начинает изучать муравейник, где последние рабочие спешат по своим ячейкам до захода солнца.
И снова эта прозрачная, будто сотканная из тончайших паутинок тишина.
- Красиво, - замечает словно невзначай старший из мальчишек. Джеймс приподнимает веки, следит некоторое время за его взглядом, обращённым к грани горизонта, затем с улыбкой кивает:
- Да... красиво.
Повисает неловкая пауза, в которую заговоривший первым парень поправляет смятый плащ и волосы, а затем набирает за одно движение рукой целый пучок фиолетовых цветов, начинает перебирать их пальцами. Джеймс некоторое время следит за ним, только теперь уже с тенью прежней улыбки.
Почему-то именно сейчас, в это мгновение, в свете заходящего солнца вид старшего брата показался ему каким-то особенно вымученным, более усталым, чем обычно. Незажившие вчерашние царапины около щеки поблёскивали запёкшимся красным цветом, водянисто-прозрачные глаза расфокусированно бродили вдоль цветочного моря, спотыкаясь и всё время пошатываясь. Даже в голосе послышалась какая-то отдалённая надломленность, словно первый слабый хруст ещё не надломившейся до конца, но уже готовой к этому ветки. Вечно исполосованные вдоль и поперёк кисти бледных рук с тонкими пальцами чуть подрагивали, а может быть, просто показалось из-за рябящей травы... И всё это, конечно же, мелочи, всё это было бы неважно, не будь они собой; не будь Джеймс Джеймсом, а его брат - его братом. И можно было продолжать молчать, не поднимать неприятный разговор в такой чудесный вечер. Но мальчик с венком, уже зная ответ, всё равно тихо, словно бы боялся, что его издалека услышит Дэниел, спросил:
- Он снова тебя вымотал, да?
Старший не отвечает. Некоторое время он просто так же размыто созерцает севшую рядом бабочку, затем, словно очнувшись ото сна, небрежно поводит плечом и дёргает уголком рта. Джеймсу знаком этот жест. Как правило, он означает, что беспокоиться не о чем, что всё это пустяк и не стоит вообще тратить слова на такие темы. Но Джеймс видит, ясно видит, что слова сейчас нужны. Брат выглядит так, будто хочет поговорить, но не хочет, чтобы младший снова выслушивал его. И Джеймса это даже немного раздражает.
- Аластор, пожалуйста, не молчи, - он делает ещё одну попытку достучаться.
Аластор смотрит на возящегося неподалёку Дэниела. Смотрит, не отрываясь, как удав на кролика. Или, что лучше сказать, как тигрица на своего тигрёнка; пристально, без злобы, с внимательностью и готовностью броситься на помощь, стоит маленькому существу напротив упасть. Джеймс проследил за его взглядом, и в его голове медленно созрела мысль о том, что сейчас может обдумывать про себя старший брат. Он ради любопытства снова перевёл глаза на юного наследника и только сейчас заметил, что тонкие губы мальчика сжались в крепкую ровную струнку, глаза чуть сузились, как у готового нападать кота, а свободная от цветов рука сжалась в кулак. Аластор был красив, но в гневе, особенно в этом тихом, молчаливом гневе, он был просто великолепен.
Джеймс перестал улыбаться и пристально поглядел на старшего брата. Тот ещё пару секунд сидел так, затем сделал шумный выдох и уронил куда-то перед собой:
- Нет. Я лучше сам стану для него тренировочной куклой.
Аластор открыл глаза и вернулся к смятым цветкам, не обращая внимания на то, как его младший брат ещё около минуты сидит молча, перестав даже плести свой венок, и переводит взгляд от Дэниеля к нему и наоборот.
Ему нравится называть их младшими братьями. Не сводными, не друзьями, именно младшими братьями.
С того самого момента, как отец... нет, с того самого момента, как Сэмюэль начал звать их ошибками, Аластор понял, что должен обращаться к ним только, как к младшим братьям.
Аластор поднял перед собой немного рваный венок и откинулся на спину, глядя на хитросплетение мёртвых растительных тел. Небо над головой начинало наливаться сизым свинцом. Он прикрыл глаза и прислушался к шелесту ветра, прячущегося в дебрях поля.
А казалось, что совсем ещё недавно был холодный октябрь...

* *   *

По окну особняка бьют прозрачные в сумраке ночи дождевые плети. Голые и оттого похожие на костлявые чёрные руки ветви рвано шатаются на ветру, стучат по стеклу, словно бы умирающие бедные странники, которые просят крова и еды в беспощадную бурю.
Но сейчас в доме, куда они стучатся, кажется, усиливается гроза куда страшнее превратностей осенней погоды.
Воздух налит свинцом, напряжён, словно в любую секунду тут и там прямо в ровный мраморный пол ударят столбы молний. Каждая живая душа притихла, стремясь оказаться подальше от центра разыгравшейся внутри дома бури, истоком которой теперь была большая комната.
И стоило дождю снаружи хоть на долю секунды притихнуть или ослабить хватку, стоило побеспокоенной тишине вернуться на своё место и свернуться клубком, как её нещадно рвали на части заглушаемые ливнем человеческие крики.
- Тварь! Продажная... блудливая... тварь!
Аластор сидел, не шевелясь.
В углу между доспехами и креслом так темно, так спокойно. Кажется, стоит только прикрыть глаза, и ему удалось бы уснуть, чтобы проснуться и не слышать больше криков, которые с перерывами в звуки плача и учащённого дыхания летели из их гостиной.
Стоило этим крикам оборваться в воздухе огромного зала, как наступало гробовое молчание. Можно было слышать тяжёлое дыхание, треск огня и жалостливые песни из влажных дров в камине, слышать биение собственного сердца. Оно явно участилось. Аластор зачем-то пощупал пульс. Жилка под бледной кожей билась часто и трепетно, словно бабочка, зажатая между ладоней.
- Бесстыжая... Грязная предательница крови...
Голос отца всегда был холоден. Но сейчас в нём прорезался какой-то страшный, беспощадный холод. Словно обычный снег вдруг собирается в длинные острые лезвия, в которых каждая снежинка выставляет идеально острый край, и малейшее касание обагрит эти жуткие ледяные иглы кровью.
Но сейчас снова наступило затишье, которое не могло ознаменовать ничего хорошего в будущем.
Мальчик позволил себе поднять голову и прислушаться.
Звуки шагов. Шорох ткани.
Тишина. Слишком долгая.
Затем звук удара, смешавшийся одновременно с оборвавшимся криком и звуком упавшего на пол тела.
Аластор закрыл лицо руками, чтобы сдержать просящийся из груди вздох, который предвещал желание заплакать. В уголках глаз против его воли возникли слёзы. Очень хотелось уткнуться в стену и завыть.
В зале снова тихо. Послышалось частое, прерывистом дыхание, явно женское, судя по вырывающимся сквозь него всхлипам. Мальчик буквально увидел это перед глазами; беспощадный, жестокий, но почему-то праведный блеск в глазах ударившего, и болезненно-упрямый, сверкающий отчаянием взгляд, в котором нет страха, но нет желания продолжать эту бессмысленную сцену.
Затем снова шаги. Он отходит. Неужели опомнился?..
Аластор потихоньку, чтобы не издавать ни шороха, встал. В этом затишье шелест перепачканной пылью мантии звучал громко, словно удар колокола. Тот, кто увидел бы его сейчас со стороны, заметил бы, что из глаз у него шли подсохшие влажные дорожки. Длинные пальцы его рук были сжаты так, что ногти врезались в ладонь, в попытке отвлечь загнанный в угол рассудок болью. Длинный плащ позади ещё оставался на том месте, где он сидел всё это время. Линия искусанных губ была идеально прямой. Яркие огоньки в глубине опустевших за этот вечер глаз смотрели без страха. Наследник был прекрасен.
Словно в дурном сне, он предёт вперёд по коридору, не чувствуя ног и похолодевших пальцев.
Он останавливается, словно призрак зависает между порогом комнаты и коридором. Он смотрит, но уже будто со стороны.
Вот мальчик, который стоит, всхлипывая и глядя на широкий зал.
Вот она, она почти у самой каминной решётки. Она сидит на коленях, и пламя играет в складках её мокрого платья. Она поднимает голову с изящным женским профилем, смотрит снизу вверх, опираясь подгибающимися руками. Подрагивающие полураскрытые губы, такие тонкие и нежные, обагрены кровью, а большие влажные глаза смотрят с тоской, мольбой и отчаянием, словно она сама не может смириться с тем, что совершила.
Вот он. Стоит напротив. В его руке боевой хлыст, снятый, очевидно, со своего места на стене. Его спина идеально прямая, лицо искажено холодной яростью, стиснутые в кулаки руки напряжены. Он стоит на фоне тёмного окна и смотрит на неё в упор, как будто палач, готовый к казни. Он не жалеет. Не знает, что такое жалость. И ему не жаль, что она так поступила. Он просто зол из-за этого и не может оставить свою злобу при себе.
Аластор замечает, что в дальнем углу, не попадая в дрожащий призрачный свет огня, стоит ещё один свидетель ужасной драмы; это маленький крепкий мальчик, которого едва можно было различить по силуэту мешковатой одежды. Он ловит на себе взгляд наследника и теснее прижимает к груди небольшой свёрток, опуская глаза куда-то в пол, будто не хочет, чтобы его кто-то видел.
Аластор удивлён, что отец не смотрит на него самого или на неизвестного мальчика. Гневный его взгляд прикован только к ней. Только к женщине, которую он когда-то называл женой, а Аластор - матерью.
Тишина. Дождь. Аластор чувствует, что не может сдерживать слёз и падает на колени прямо на пороге зала.
Дальше все воспоминая теряются, как силуэты в мутном тумане.
Удар хлыста. Крик.
Из угла слышится детский плач.
Аластор не осознаёт того, что делает. Он по-прежнему пытается думать, что это сон.
Он подходит к той, что была его матерью, надорванным криком останавливает того, кто был его отцом. Тот не поднимает оружие на наследника, но кричит в ответ, теряет самообладание, теряет своё человеческое лицо. Аластор невольно представляет себе, что, если бы не он, отец... нет. Уже не отец. Сэмюэль подошёл бы, сломал ей кости, забил бы хлыстом иди удавил, или просто набросился бы, как бешеный волк, которого недавно застрелили в окрестностях...
Они кричат друг на друга. Ребёнок в углу, не скрываясь, плачет.
Аластор мучительно думает. Из того бреда, что он слышит из уст отца, становится ясно всё до последней детали. Он вдруг понимает, из-за чего происходит весь этот абсурдный кошмар. И причина становится ясной, как строчка из книги.
Он вспомнил, что не мог понять, почему так давно мать вдруг ушла из дома и не возвращалась пять лет. Но вдруг понял. Понял всё. Каждое слово.
Они кричат в три голоса.
Отец не любит её.
Она предательница.
Она ушла, потому что не могла больше выдержать его равнодушия.
Аластор пытается не заплакать.
Отец повторяет одно и то же. Предательница крови, которая вернулась с двумя выродками. Легкомысленная дура, бросившая свою семью и своего сына. Блудница. Тварь. Животное...
И Аластор, как бы больно ему от этого не было, пытается сказать, что отец не может осудить её и вынести приговор просто потому, что считает это правильным. Что он не убьёт её. Что они дадут им всем кров и пищу, и плевать он хотел на знатную кровь...
Отец в ярости, но наследник стоит на своём и играет против правил. Он не слушается, не боится быть наказанным. Он стоит, закрывая собой провалившуюся в беспамятство мать, и отказывается верить в то, что предателей нужно судить. Он знает, что Сэмюэль не убьёт его. Но ему страшно и больно, он чувствует, что ещё немного и сорвётся, испугается, заплачет, не сможет защитить того, кого любит; в конце концов, он всего лишь ребёнок. Слабый, сломанный правдой ребёнок...
Но отец уступает. Он вешает хлыст, бросает бесчувственное "будь по твоему" и просто уходит, хлопнув дверью. Он не хочет больше смотреть на них обоих.
Наступает тишина.
Затем мать кидается в слёзы, она просит Аластора простить её, говорит, что любит его больше всего на свете, и никогда, никогда любить не переставала... она кричит в бессвязном бреде ещё что-то, и кровь капает с её лица, и слёзы смешиваются с ней, поблёскивая в свете огня, словно янтарь...
Аластор не слушает. Он обнимает её и прижимает к себе, пытается дрожащим голосом успокоить, бормочет что-то, но не может больше сдерживаться.
Они рыдают вместе. Мальчик смотрит на них из тени.
За окном идёт дождь.

* * *

И снова всё, как в тумане.
Воспоминания обрывочные, нечёткие, словно куски горелой бумаги, готовые рассыпаться в пепел. Единственное, за что можно уцепиться - далёкие строчки из дневника, который он потом без эмоций сжёг в подсобном очаге. Это случилось, кажется, ещё в декабре...
Он не помнит, зачем писал, не помнит толком, о чём был этот дневник. Самая чёткая картинка перед глазами - это раскрытые желтоватые страницы, твёрдый переплёт книги, перо в чернильной баночке и прописанная в углу череда цифр, обозначающая дату. Какие это цифры, непонятно. Но он хорошо помнит, как медленно окунает заострённый кончик красивого чёрного пера в баночку, как вздыхает, собираясь с мыслями, смотрит в окно, пытаясь угадать, который час. Затем делает первое касание, автоматически выводит "дорогой дневник..." и продолжает, уже не следя за рукой, уходя в себя и вытаскивая наружу свои воспоминания за последние дни.
Он делал записи раз в два дня, иногда с перерывами, когда нужно было собраться и перебороть внутреннюю бурю. Помнится, незадолго до октябрьских событий он записал о том, что умер от болезни сердца старый садовник, которого он знал ещё в детстве, и сожалел по нему. А потом, уже после того перелома, который произошёл тем дождливым тёмным вечером, ещё долго не мог заставить себя снова открыть свои записи и начать новую главу. Тяжело было снова переживать эти мгновения, которые он так стремился подсознательно забыть.
Но в конце концов он продолжил дневник, где теперь были не просто счастливые и не очень воспоминания. Теперь это были записи самого сокровенного, что только он смог вытянуть из себя наружу вместе с чернилами. Это была хроника того года, который навсегда разрубил жизнь Аластора на "до" и "после". Он плохо помнил, с чего начинал, как привыкал к обществу новых жителей дома, как вступал в разногласия с отцом и, как мог, поддерживал мать. Но навсегда в голове заклеймилась одна-единственная запись, которую он сделал пятого марта, ранним тёмным утром, пока весь дом был погружён в сон.
Это были два слова: "Мама мертва." и конец главы.
Он не мог написать больше. Не хотел снова скорбеть, лить слёзы и посыпать голову пеплом. Поначалу он боялся стать таким же бесчувственным, как отец, но потом понял, что не сделает себе лучше, если каждый раз, перечитывая записи, будет находить эту дату и плакать над словами, записанными впопыхах и невпопад.
Просто с один миг в голову врезалось осознание того, что детство закончилось. Формально, его и не было. Но теперь даже его призрак исчез навсегда. И это не было связано с возрастом. Просто взгляд вдруг сменил свой угол, освещение упало по-другому, и сразу вместо Аластора словно появился совершенно другой человек, который мыслил по-другому; осмысливал по-другому.
Он уже не плакал, не молил Бога. Он просто собрал в голове список того, что должен будет делать в отсутствие матери, как будто бы она в долгой поездке, чтобы не подводить её и себя. Он дал себе обещание, которое ещё раньше дал маме. Он тогда не придал, помнится, ему значения. Все её слова, произнесённые из постели сразу после ухода доктора, он старался не принимать всерьёз, чтобы не напрягать её лишний раз тяжёлыми беседами. Но в тот день она попросила его присмотреть за Джеймсом и Дэниелем (его новыми братьями), когда она уснёт. И Аластор пообещал, сказал, что справится, и ей нужно отдыхать, и сам не понимал, какой вес имело это обещание. И теперь, когда мать, которой стало совсем плохо после окончания зимы (врачи всё списали на пережитые потрясения и бессилие сердца), уснула навсегда, Аластор вдруг понял, что именно он пообещал. И так же ясно понял, что нужно сделать для того, чтобы это обещание выполнить.
И, стоя в одиночестве около скромной могилы (многих трудов стоило пригласить пастера без согласия отца, чтобы провести хотя бы скромные похороны), Аластор больше не плачет. Он быстро читает молитву, кланяется и повторно обещает. И теперь уже точно знает, что значит это обещание.
Следующие дни летели на глазах, выскакивая из памяти с наступлением нового рассвета.
Лишь иногда, хоть как-то разделяя этот поток времени для Аластора, мелькали новые записи...

"17.05.
...Наконец-то потеплело. После тренировок и уроков я люблю прогуливаться за территорией усадьбы, иногда беру с собой Джеймса и Дэниеля. Для своего возраста они довольно смышлёные. Джеймс уже умеет считать и читать, хотя ни я, ни, тем более, Сэмьюэль его этому не учили. Он часто приходит ко мне, но не просит играть. Любит, чтобы я читал ему. Некоторые книги он понимает плохо, поэтому просит меня. Я не отказываю. В последнее время мы стали гораздо ближе.
На наших прогулках я слежу, чтобы Дэниель не выдавал проказ, иначе Сэмюэль точно убьёт его. Он и так смотрит на них, как голодный волк на ягнят. Ненавижу (зачёркнуто). Но несмотря на мои опасения, ни он, ни Джеймс не ведут себя, как дети. Забавно. Джеймс просто заботится о Дэни, и я начинаю понимать, почему. Дэниель невинный. Он добрый и наивный, каким и подобает быть маленькому мальчику. Он не знает о маме и о том, почему Сэмюэль не любит их. Недавно на одной из прогулок я поймал для него бабочку, чтобы показать. Он не стал смотреть и попросил отпустить её. Я не понимал, почему, но он только повторял: „выпусти". И я сделал это. Джеймс говорит, что Дэни не хочет причинять вреда ни одному живому существу. Даже Сэмюэлю. Я не могу понять его. Наверное, мне просто поздно задумываться над такими вещами..."

"09.07
...Почему они так добры ко мне? Я не понимаю, и злюсь из-за этого. Сегодня из-за того, что я задержался с ними, отец избил меня. Я мог бы справиться сам. Я привык к тому, что слуги не вмешиваются в наши ссоры. Но Джеймс и Дэниель пришли, чтобы помочь мне. Это ужасно глупо и стыдно. Я чувствовал себя беззащитным. Если бы Сэмюэль захотел убить их в тот день - он бы сделал это, и у меня не хватило бы сил остановить его. Но они не боятся. Почему? Я много раз рассказывал, что за человек мой отец на самом деле, и почему от него (да и от меня тоже) следует держаться подальше. Джеймс смышлёный и ответственный мальчик. При желании он смог бы растить и ухаживать за Дэни и без моей помощи. Но он тоже пришёл ко мне, помог встать и начал утешать, совсем как мама. Откуда в них это? Где они этому научились? Дэниель всегда говорит, что я не похож на отца. Это неправда. Иногда я и сам не хочу этого, но это то, что глупо отрицать. Мы похожи, и мальчикам стоит этого бояться. Если Сэмюэлю удастся вбить мне в голову то, что они - всего лишь предатели крови, которые не заслуживают нашего дома, то я без промедления вышвырну их на улицу. Но пока что я остаюсь собой. И не позволю Сэмюэлю манипулировать, даже если мне это грозит побоями. С тех пор, как Джим и Дэниель увидели во мне брата, а не покровителя, мой отец окончательно перестал быть моим отцом..."

"23.09
...Дэниель впервые спросил о маме. Я и Джеймс не знали, что ему сказать. Вместе мы убедили его, что наша мама улетела на звёзды, как делают люди, когда приходит их срок. Дэниель захотел посмотреть на них и поговорить с мамой. Я не люблю лгать, но пришлось играть до конца. Хотя я помню, что мы с Джеймсом с радостью сидели той ночью вместе с Дэниелем, меня не покидает чувство того, что я потихоньку ухожу от своей ответственности. Я всё больше времени провожу с ними, иногда не могу сосредоточиться на учёбе и тренировках. Сэмюэль тонко пригрозил мне сегодня, что если я не буду выполнять его требования, он навредит им. Я подчинился, но хочу, чтобы он знал: я никогда не позволю ему тронуть Джеймса и Дэниеля. С тех пор, как он стал бить меня раз в два дня, а то и много раз подряд, я чувствую, что всё больше ненавижу его. Он не любит меня. Просто хочет, чтобы из меня получился такой же ужасный человек, каким является он сам. Он хочет, чтобы я ненавидел его. И, что самое ужасное, он надеется, что я начну ненавидеть всех. Но одного он не знает: Джеймс и Дэниель никогда не покидали меня после всего этого. Они много раз видели, как я плачу, и это, на мой взгляд, знак высшего доверия. Они любят меня, они не хотят, чтобы я был таким же, как Сэмюэль. И пока Дэни верит в меня, я буду терпеть, чего бы мне это не стоило. Мне стоит поучиться у него терпимости, если я хочу сберечь последнюю семью, которая у меня осталась..."

"13.12
Довольно. Я сжигаю дневник. Джим и Дэни не узнают об этом. Мне просто нужно забыть обо всём, и я думаю, что сделаю правильно. Они верят в меня. А все эти воспоминания только оставляют на душе шрамы. Я не обязан благодарить Сэмюэля за те знания и умения, что он мне дал, но пусть эта единственная за всю мою жизнь благодарность ему сгорит вместе со всеми записями. Я чувствую, что стою на пороге нового отрезка своей жизни. Я принял решение: я продолжу учиться, но уже у Джеймса и Дэниеля. Я поборю это прошлое. Я стерплю все наказания Сэмюэля. Я буду сильным. Я сдержу обещание и, как только завладею поместьем, буду управлять им вместе со своими братьями. Я научусь всему этому. Я заведу друзей, найду свою любовь и буду верен ей. Я добьюсь всего сам. Но я не оставлю Джима и Дэни, во что бы то ни стало. Я обязан им большим, чем они мне. Я обязан им всей своей душой."

Последние воспоминания - чёрный след на руке, который случайно остался от касания печи, и эта дурацкая улыбка, которая не сходила с уст Аластора, пока он смеялся в своей комнате весь оставшийся вечер. Впервые за много дней жизнь начала приобретать краски.

*   *   *

Он снова возвращается на залитый солнцем луг.
Над их головами - пастельно-радужное закатное небо. Под телом - примятая золотистая трава и цветы. На глазах Аластора, Джеймс доделывает свой венок, вплетает туда последний фиолетовый цветок и с улыбкой протягивает своему старшему брату. Наследник берёт его в руки, аккуратно перебирает пальцами, задумчиво смотрит поверх пёстрого травяного моря. Затем спокойно улыбается, запрокидывает голову и прикрывает глаза, держа драгоценное сплетение цветов на груди.
Джеймс подполз поближе и лёг рядом. Недалёко копошился Дэниель. Пели оду солнцу птицы. Чернело резное кружево леса у самой линии горизонта.
Весь мир был скоплением краски, звука и чувства. Как самый прекрасный пейзаж, как самая великолепная симфония, как самая трогательная книга.
Аластор положил венок на голову.
- Мы ведь всегда будет вместе, правда? - Джеймс задаёт этот вопрос в никуда, счастливо глядя на бегущего к ним обратно Дэниеля, но Аластор всё равно отвечает:
- Всегда.

Стоял конец дивного августовского вечера.