Высокий худощавый мужчина завернул за угол большого поместья и вздохнул с видимым облегчением, когда его скрыли за собой ряды аккуратно подстриженных кустарников. Он ещё раз оглянулся – для верности – и уже неспешным шагом двинулся по аллее, вдыхая полной грудью терпкий, пряный воздух, полный запахов летних цветов. Вдруг мужчина остановился – ему почудился шорох пышной юбки платья – и шумно выдохнул, осознавая, что это всего лишь наваждение. Он всё ещё помнил громкий девичий смех, который бесцеремонно прерывал самые яркие и чувственные моменты его речи; за этим смехом всегда неизменно следовала одна и та же фраза, сказанная нарочито небрежным голосом, в котором мелькали насмешливые нотки. И этот неумелый кокетливый взгляд, который она бросала на него в надежде, что он ответит на её откровенные заигрывания.

"Вы такой смешной, месье Люциан".

Люциан шумно вздохнул и опустился на скамью, закрыв глаза. Но даже так образ шумной и назойливой девочки в цветастом желтом платье не спешил исчезать, наоборот – он прочно отпечатался на внутренней стороне век. И имя ему - Жизель Шатильон, дочка хозяйки этого поместья и бала, что сейчас доносился до мужчины лишь искаженным эхом музыки и гула толпы гостей. Он был вынужден обходиться с ней предельно терпеливо и вежливо, но даже в его спокойной душе всколыхнулись темные волны негодования такой редкостной разнузданностью и невоспитанностью. Люциан вздохнул в досадой и открыл глаза, обращая свой затуманенный взор к ночному небу, сокрытому пеленой тяжелых темных туч.

Он с детства мечтал о лучшей жизни. Сын разорившегося купца, чей дед вспахивал землю, а отец работал сапожником – он никогда не отличался ни тонкостью манер, ни изящной красотой, однако часто его называли аристократом. Бледные пальцы умели считать монеты, хотя вовсе не радовались этому – только пыльный шорох страниц старинных книг пробуждал в сердце их владельца восторг. Орлиный нос, острые черты лица, на которых, несмотря на молодость, уже была наложена печать вечного изгнания, отчужденности и великой печали – лицо его было недостаточно привлекательно для прекрасного пола; но само извечное выражение задумчивости, тайный блеск глаз, выражающий стремительное течение мыслей вызывали уважение у женщин. Но уважение - не значит любовь, а потому Люциан в одном обществе слыл чудаком, а в другом немолодые дамы шепотом между собой жалели его, беднягу, приписывая тому несчастную любовь, великие подвиги во имя родины и многие прочие горести – людям всегда свойственно оправдывать чужие чувства, им неясные, и трактовать их причины на свой лад.

Люциан не расставался с возлюбленной, не проходил кровавую войну и не переживал смертельную болезнь вопреки всем бесчисленным слухам, которые следовали за ним безмолвной тенью в любом обществе. Он не был баснословно богат или ужасно беден – работа в небольшой торговой конторе приносила достаточный доход, а большего Люциан и не желал. Ни светские рауты, ни азартные игры, ни хорошенькие молодые женщины, которые жеманно смеялись и томно хлопали ресницами, подыскивая среди толпы гостей себе мужа, как сегодня это делала Жизель, – ничто не заставляло трепетать его прагматичное сердце так, как мысли о будущем. Он едва ли не с детства грезил революцией и возрождением Франции в облике республики, новыми реформами, новым правительством, новыми людьми. Мужчина засыпал с мыслями о перерождении Франции и просыпался с ними; нескончаемые размышления обитали в его голове в любой час - во время работы в торговой конторе и даже когда он скучающим взглядом обводил пестрые пары, что кружились в танце на шумном светском балу. Люциан не переставал обдумывать, как можно поднять на восстание измученный народ, и его сердце начинало радостно трепетать, когда он средь улицы краем уха улавливал мимолетное восклицание или звучные проклятия, направленные в сторону короля или знати. Люди голодали, умирали от всевозможных болезней, они томились под непосильным грузом бесчисленных горестей, смертей, бед и постоянно растущих налогов в то время, как аристократия развлекалась, стуча каблуками в пышных залах, непринужденно беседуя и попивая лучшее шампанское бокал за бокалом. Горечь осознания такой жестокой несправедливости разливалась пламенем в сердце Люциана, заставляя того раз за разом возвращаться к мыслям о восстании. А оно было близко. Гнев народа, накопленный за долгие годы вот-вот был готов разлиться человеческими волнами по улицам Парижа, затопить своей праведной ненавистью роскошные поместья разнузданной и пустословной аристократии.

Только оказавшись вне стен поместья, Люциан смог вдохнуть полной грудью – будто бы красивые стены бальной залы и нескончаемых коридоров, украшенные лепниной, сдавливали его горло, мешая дышать. Облегчение сменило разочарование – он так и не сумел поговорить с одним из якобинцев, что был приглашен на бал. На этого господина его навел один знакомый, шепотом назвав того "важным и весьма уважаемым лицом среди повстанцев". 

Указанный господин - тучный мужчина с красным лицом, но, на удивление, тихим и робким голосом - всё время торопливо скрывался в толпе, будто бы избегая Люциана, или, встретив знакомого, быстро пожимал тому руку и заводил дружескую беседу. В это же самое время, пока Люциан пытался не потерять из виду среди бесчисленных гостей след нужного ему якобинца, вокруг вилась проворная Жизель, упрашивая того рассказать о себе. Но, стоило мужчине начать говорить, как дама тут же потеряла былой пыл и внимательность к чужому рассказу, изредка прерывая его хохотом или неуместными замечаниями по поводу чужого наряда или поведения, в то время, как сама не отличалась ни изысканным вкусом, ни манерами. 

Невеселые размышления Люциана прервал негромкий бархатистый голос:

- Скажи, друг мой, почему тебе не сидится на балу?

Мужчина встрепенулся и поднял голову, встретившись с чужими глазами глубокого синего цвета, заключенных в темно-серый ободок - такие глаза сводили с ума любую даму. Курчавые светлые волосы обрамляли смелое, красивое лицо. Собеседник коротко усмехнулся и, заметив задумчивое выражения лица друга, добавил:

- А, впрочем, ты прав: публика не слишком располагает к общению. Чем ты опечален?

Люциан крепко сжал зубы, сдерживая тяжелый вздох, и покачал головой в ответ. Флорентий ведь прекрасно знает, какие думы одолевают его разум. Знает, и никогда не одобрял ни одну идею, которой Люциан в редком порыве воодушевления делился с ним.

- Я надеялся, что ты сможешь отдохнуть на балу, Люциан, - пробормотал светловолосый мужчина, опускаясь на скамью подле друга. – Тебе пора отпустить...

- Нет, - резче, чем того хотелось бы ему, ответил мужчина. – Не помышляй даже о том, чтобы меня отговаривать. Знаешь ведь – не уступлю, а затевать ссоры сегодня я не желаю.

- Я скажу тебе то же, что и каждый раз: отпусти хоть на вечер эти мрачные мысли. Они не приносят тебе ни радости, ни счастья, так к чему же эти пустые стремления?

Флорентий провел рукой, усеянной тяжелыми фамильными перстнями, по пышным золотистым кучерям и откинулся на кованую спинку скамьи, изображавшую сплетенные виноградные лозы. Он так устал убеждать своего дорогого друга! Казалось, Люциан впитал истинное упрямство с молоком матери, и едва ли кто-то из его окружения мог сравниться с революционером в яром стремлении к справедливости. Стремлении, что в воображении Флорентия, молодого, обаятельного и настоящего ценителя женской красоты, граничило с сумасшествием.

- Я стараюсь не ради себя, Флорентий, - темноволосый собеседник сжал зубы от подступающей к горлу злости. – Ради народа Франции.

- Неужели ты вздумал геройствовать? – светловолосый мужчина обеспокоенно взглянул на своего друга и, заметив знакомую лихорадочную искру оживления в его глазах, пробормотал: - О, нет. Ты ведь давно решил для себя, что живешь только ради геройства. Что ты тот самый патриот, который готов идти грудью на пули ради всего лишь призрачной надежды на перемены. Что тебя после воспоют, как храбреца, который отдал жизнь за родную землю. Что тебя будут помнить и чтить вовек. Этого ты желаешь, Люциан? Ты жаждешь вечной славы, пусть и посмертной?

Люциан вскочил на ноги, едва сдерживая клокочущий в горле гнев, и тут же удивился своим бурлившим чувствам уже второй раз за вечер – обыкновенно его спокойствие было трудно сломать, но сейчас оно треснуло так же легко, как лед на озере по весне. Он заговорил торопливо и сбивчиво, яростно жестикулируя, что вовсе не было ему свойственно:

- Да, я готов отдать жизнь за свою Отчизну. Не ради славы, Флорентий, а ради любви к её несчастному народу, что день за днем погибаёт под гнетом ненасытных титулованных кровопийц! Чем готов пожертвовать ради  Франции ты, друг мой? Что ты сумеешь отдать за священную землю, что тебя вскормила и лелеяла, за её покорный народ, который склоняет голову всё ниже и ниже, уничтожаемый голодом, болезнями и бесконечными прихотями аристократии?

Флорентий удивился такому пылу своего друга, но после мысленно улыбнулся – ничто ведь не могло взволновать его в такой мере, как судьба Франции и бедствия её народа. Он задавал себе вопрос и не находил на него ответа: как могли они с Люцианом однажды повстречаться? И как могли их связать узы дружбы? Различие между мужчинами было до того разительно, что иной никогда бы не подумал о них, как о добрых, верных друзьях.

Именно поэтому Флорентий чувствовал ответственность за своего друга. После всего, что Люциан сделал для него, после неоценимой помощи, которую тот оказывал своему другу во времена трудностей, он не мог оставаться в стороне, наблюдая как этот молодой, талантливый революционер всю свою страсть и весь свой пыл опускал к ногам мечте о революции, которой, возможно, не суждено было вовсе осуществиться. Люциан уверенно двигался к краю пропасти и Флорентию казалось, будто он в надежде удержать друга старается ухватиться хоть за край его плаща, но пальцы сжимают лишь сухой воздух.

Обуреваемый чувствами, Флорентий поднялся со скамьи и принялся мерить шагами усыпанную шуршащим гравием дорожку, пока его пальцы лихорадочно теребили кудри цвета полуденного солнца.

- Ты спешишь сразиться с судьбой и положить себя, свою жизнь и стремления на алтарь перерождения Франции, но, скажи, ты когда-нибудь чувствовал? Любил ли ты так сильно, что страшился даже мимолетной разлуки, что искал её образ средь многоликой толпы и с трепетом считал минуты до встречи? Скажи, друг мой, ты когда-нибудь любил?

Люциан хотел было возразить собеседнику, как делал это всегда, но задумался – пыл, с которым произнёс свои слова светловолосый мужчина, заставил плавно потечь реку его мыслей, отыскивая нужный ответ. Он любил. Однако вся его преданность, нежность и трепетная любовь была навеки отдана одной родной стране, но никак не женщине. Поэтому Люциан прошептал, устремив затуманенный воспоминаниями взгляд за горизонт:

- Я всегда любил только Францию.

Светловолосый собеседник только горько усмехнулся, эта же горечь и осознание собственной неоспоримой правоты проскользнули в его голосе:

- Значит, тебе неведомо чувство. Ты жив единой идеей, и в ней заключен весь смысл твоего существования. Да, я говорю то, о чем думаю – ты существуешь, но никак не живешь. Геройствовать и любить Родину может всякий. Но хватит ли тебе смелости открыть собственное сердце, вверить его в чужие руки, даже если после это повлечет за собой вовсе не сладость ответного чувства, а бездну горечи и разочарования?

Люциан ничего не ответил, но его темные брови сошлись на переносице в хмурой гримасе.

- Знаю точно, ты храбр, а твоё доброе и благородное сердце может охватить всю Францию. Но сумеешь ли ты отдать его навек одному заветному человеку и хранить в нем огонек своей самоотверженной любви?

Ночная тишина послужила достаточным ответом Флорентию. Нет. Светловолосый мужчина лишь вздохнул и отвернулся от своего молчаливого собеседника. Однако тот спустя несколько мгновений тяжелого безмолвия прочистил горло и подал голос:

- Не тебе судить меня, Флорентий. Не тебе.